печатлений.
Наступило утро праздника. Мирдза еще до завтрака ушла в Народный дом, где надо было закончить украшение зала. К вечеру она уличила себя в том, что слишком часто выбегает на ступеньки и смотрит в ту сторону, откуда могла показаться зеленая машина с человеком в серой шинели без погон.
Наконец вечером, когда сумерки укутали все в сероватую вуаль, яркий сноп света пробил дорогу автомашине, и та легко и бесшумно подкатила к Народному дому. Но это не был «виллис», и приехал не тот, кого Мирдза ждала весь день и даже весь месяц. Приехал Рендниек, секретарь уездного комитета партии. Он кому-то помог выйти из машины. Это была Эльза, захотевшая поздравить комсомольцев с первым большим успехом. Мирдза не могла скрыть разочарования, в первое мгновение отразившееся на ее лице. Она была рада и Рендниеку, и Эльзе — но почему вместе с ними нет Упмалиса?
— Разрешите познакомить с новым секретарем укома комсомола, — Рендниек с улыбкой указал на Эльзу, когда Мирдза и Зента одновременно бросились обнимать ее.
— Значит, высокое начальство, а я думала, что наша старая Эльза! — шутила Мирдза, опуская руки и становясь навытяжку.
— И то, и другое, — так же шутливо отозвалась Эльза, здороваясь с подругами.
Озол и Ванаг также вышли встречать гостей. Они увели Рендниека, а Мирдза и Зента не отходили от Эльзы. Так как до начала празднества оставалось еще несколько часов, они решили сходить в исполком, на квартиру Ванагов, немного отдохнуть и приготовиться к вечеру. Здесь Эльза открыла свою сумочку и вынула письмо; словно проверяя, прочла адрес и передала Мирдзе. Той показалось, что прикосновение к серому конверту обжигает пальцы. Как ей хотелось вскрыть конверт сейчас же, немедленно, но вокруг были люди, пусть и близкие, но они не должны видеть ее нетерпения и волнения.
За час до начала вечера Мирдза решила, что ей все же надо быть в Народном доме. Закрывшись в комнатке заведующего, она вскрыла конверт и прочитала:
«Приветствую тебя, Мирдза!
Приходится уезжать раньше, чем думал. Поэтому не успел проститься. Но нужно ли прощаться, когда нас разделяет небольшое расстояние — от Латвии до Москвы три часа полета. Уезжаю с двойственным чувством. Я счастлив, что наконец смогу систематически учиться, вся культура большой столицы откроет мне свои двери. С другой стороны, жаль оставлять начатую работу, которая именно теперь, после войны, развернулась во всю ширь. Как хочется, чтобы на долю всех вас — комсомольцев выпали такие же богатые впечатлениями годы, какие предстоят мне. Чего я желаю тебе, Мирдза? Кончай курс средней школы, научись в совершенстве русскому языку, и я думаю, что сумею тебе помочь попасть в ту школу, в которую посчастливилось поступить мне. Разреши в будущем делиться с тобою впечатлениями об учебе и жизни в Москве, это, быть может, в какой-то мере пригодится тебе. Жму твою руку.
Это было все. Но Мирдза и не ждала большего, в этих немногих строках она чувствовала Упмалиса, Валдиса, как он подписался. Сколько теплоты излучала эта подпись. В этой подписи она видела Валдиса с его неутомимым стремлением постичь как можно больше, работать без устали, увлекать за собой людей.
Ни тысяча километров, отделяющая теперь его, ни три года, которые он проведет вдалеке, не помешают ему быть здесь, рядом. Он протянет дружескую руку через любое расстояние. Мирдзе больше ничего не надо, лишь бы не испытывать грусти и одиночества, мешающих жить.
С такими чувствами она оставила комнатку и вышла к гостям, стекающимся в новый Народный дом. Она знала почти всех. То были лучшие люди волости, так как вечера не посещают кулаки, вроде Густа Дудума и Думиня, — они готовы заткнуть уши, только бы не слышать, что Советское государство существует уже двадцать девять лет, выдержало все военные бури, выйдя из них еще более сплоченным и могучим.
Вот вошел какой-то мужчина, а с ним юноша в форме школы ФЗО, с комсомольским значком на груди. Мирдзе они показались знакомыми, но все же она не могла сразу припомнить, где их видела. Юноша узнал ее, поклонился, ожидая, что Мирдза подаст ему руку.
— Видно, загордилась! — улыбнулся он, и Мирдза вспомнила — то Арнольд Сурум, друг Карлена; когда-то она вместе с обоими мальчиками забиралась в сад Сурума за румяными и вкусными яблоками.
— Арнис! Вот уж не узнала! — воскликнула Мирдза. — В форме, и такой большой! Да еще комсомолец! Простите, — ведь это дядюшка Сурум.
— Он самый! — Сурум потряс ее руку. — Не стало у меня яблоневого сада, так ко мне никто и в гости не ездит, — шутливо упрекнул он.
— Я забыла, когда в последний раз у кого-нибудь была в гостях, — оправдывалась Мирдза.
Подошла мать Мирдзы, и ей тоже почти заново надо было знакомиться с Сурумами.
— Ты постарел, Сурум, как и я, — заметила Ольга.
— Так на белом свете устроено, что молодеют только молодые, — Сурум кивнул на Мирдзу и Арнольда, — а мы, старики, все стареем.
— «Со старым сердцем нынче стыдно жить», — напомнила Мирдза строчку из стихотворения Судрабкална. — Не так ли, Арнольд? Как ты себя чувствуешь? Все еще тоскуешь по естествознанию?
— Даже очень хорошо, что я попал в электротехническую школу, — сказал он не без гордости.
Вошли городские гости, а с ними Озол и Ванаг. Озол тепло поздоровался с Сурумом и справился, как теперь идут дела в волости.
— Снял ты с наших плеч тяжесть, — ответил Сурум, — новые люди стали управлять, совсем по-другому все обернулось.
Озол познакомил Сурума с Рендниеком, которому раньше рассказывал о недовольном родственнике.
— Мы почти все совсем не против нового, товарищ Рендниек, — свободно заговорил Сурум с секретарем. — Если с нами разумно потолковать — вот как этой осенью новые руководители, то сдали и по норме и сверх нормы. А в прошлом году на нас только покрикивали да приказывали — так можно из любого крестьянина врага сделать. Конечно, есть еще среди нас всякие люди. На некоторых соседей прямо досада: в хлеву три нерегистрированных коровы стоят, а хозяева ходят да стонут — от одной зарегистрированной не хотят молока сдавать.
— Приятно слышать, что в вашей волости произошли перемены к лучшему, — порадовался Рендниек.
— Во время больших преобразований — то же самое, что во время половодья, — всякий мусор плывет по течению, — философствовал Сурум. — Но придет время — прояснится, и глядишь, весь сор унесло.
— Его унесет еще быстрее, если вы, труженики, больше будете чувствовать себя хозяевами своей земли, — энергично подхватил Рендниек мысль собеседника. — Не надо ждать, пока сорняк сам по себе сгниет. Чем скорей его выполешь, тем лучше. Наведывайтесь почаще к нам в город, рассказывайте, что у вас на душе. Договорились?
Вечер начался исполнением гимнов, которые спел ученический хор под руководством Салениека. Доклад о двадцать девятой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции сделал Рендниек. Потом Эльза поздравила молодежь с успешной работой по восстановлению родной волости. Во время ее речи почтальон передал Мирдзе и Зенте телеграмму из Москвы — привет от Упмалиса всем комсомольцам волости.
После официальной части начались танцы, но случилась неприятность. Свет сначала совсем потух, потом, правда, появился снова, но такой тусклый, как от коптилки. Электромонтер проверил,: нет ли какого-нибудь дефекта в проводке, помогал ему и Арнольд Сурум, но они ничего не нашли. Озол сразу же подумал — не является ли причиной трестовская мельница, от которой Народный дом получал ток? С мельницы все еще не удалось убрать заведующего, слывшего взяточником, — он умел ловко и хитро скрывать свои проделки. Озол поделился с милиционером Канепом своими подозрениями и, пригласив с собой нескольких крестьян и электромонтера, сейчас же отправился на мельницу. Уже издали было слышно, что мельница гудит, — работал большой мукомольный постав.
— Смотри, какой старательный мельник, — усмехнулся Озол, — даже в праздничную ночь не знает покоя.
У коновязи стояла запряженная лошадь. К повозке приближался человек с мешком муки на спине. Завидев людей, он растерялся и хотел бросить мешок наземь, но Канеп подбежал к нему и крикнул:
— Стой!
Человек с мешком остановился, все ниже сгибаясь под тяжестью своей ноши, так что даже его лица нельзя было разглядеть, хотя Канеп посветил карманным фонарем.
— Свое молол или украл? — спросил милиционер.
— Свое, — ответил человек, и по голосу Озол узнал Думиня.
— А разрешение на помол есть? — спросил Канеп.
Молчание.
— Положи мешок на телегу и пойдем выясним.
Выяснилось, что Думинь привез на мельницу полный воз ржи и пшеницы. Разрешения на помол у него не было, так как он уже давно смолол свою норму. Было ясно, что помольщик и заведующий хотели воспользоваться праздничной ночью, когда все активисты будут в Народном доме.
— Откуда у тебя зерно? Под клетью наскреб? Помнишь, как жаловался, что мы твою клеть начисто вымели? — насмешливо спросил Озол.
Думинь хотел солгать, что зерно купил, но выдал себя, не сумев сказать, у кого.
— Дело ясное, — заключил Озол, не желая зря задерживаться. — Составим акт и завтра же на него и заведующего подадим в суд.
Постав остановили, и Народный дом сразу же ярко засветился.
Рендниек и Эльза остались в волости еще на день. Эльза должна была помочь комсомольцам создать первичные организации при сельсоветах, а Рендниек хотел сам побеседовать с крестьянами об организации артели.
Крестьяне собрались у Озола, все в праздничной одежде, с серьезными лицами, — и те, что уже решились, и те, что все еще колебались. Но они все же пришли, и уже это говорило о том, что у людей пробудился интерес к социалистическому хозяйству, хочется как можно больше знать — как там будет, хочется освободиться от сомнений, чтобы уверенно пойти по новому пути.
Рендниек обвел взглядом лица собравшихся крестьян, и ему понравилось, что они смотрят на него открыто и свободно, не как на «начальника», приехавшего сюда для того, чтобы своим присутствием подкрепить Озола, а как на товарища, к которому можно обращаться и от которого можно ждать совета.