калн прощаясь.
— Ничего, живи себе спокойно. Я думаю, что через год у нас будет, чему и подивиться и что руками пощупать, — сказал Озол.
— Дай бог, дай бог, — пожелал Пакалн.
В этот день Озол к Лидумам не пошел.
Разговор с Пакалном его как бы удручил, сделал рассеянным. Он думал о том, какой крутой поворот в душе крестьянина означает переход к коллективному хозяйству. Крестьянину пока еще трудно понять, что он в артели является хозяином земли, хотя она и не числится за ним, что лошадь, хотя она и на общей конюшне и паспорт ее не у него в кармане, все-таки принадлежит ему и что эта лошадь все же будет работать на него, что о ней надо заботиться и беречь, как свою. В течение столетий он привык к тому, что земля является частной собственностью, которую можно покупать и продавать, сдавать в аренду или же оставлять необработанной, и никому не было до этого дела, кроме как ее собственнику. Это прививалось из поколения в поколение и было закреплено законами государственной власти. Разумеется, никому также не было дела до того, что люди разорялись, что имущество их продавалось с молотка, что некоторые наживались на чужом труде. Ко всему этому так привыкли, что новые идеи, новый образ ведения хозяйства не у каждого сразу укладываются в голове. Как глубоко и правильно Ленин понял душу крестьянина, сказав, что сила привычки — самая страшная сила. Вот тот же Пакалн — он не хочет умирать, не увидев, как будет расти и развиваться первый колхоз в волости. Смутно он чувствует, что в этом нет ничего плохого для него, для человека, который никогда не ел хлеба, не заработанного собственными руками, и который всегда первым откликался на призывы Советской власти, не проявляя ни корысти, ни жажды к наживе. И все же он насторожен к новому, ибо не видел его и, как он сам говорил, не щупал своими руками.
Какая огромная ответственность лежит на пионерах общего поля — доказать тысячам людей, которые с напряженным вниманием будут следить за тем, как артель приходит к зажиточности, к культурной и более легкой жизни.
Это потребует труда, большого труда, потому что без труда ничего нового на свете не создашь. Поддаться иждивенческим настроениям, ждать, чтобы государство для начала все дало даром, значило бы строить здание на песке.
Надо преодолеть и внутренние противоречия в самом колхозе — вложить все силы в строительство, расширить посевы, увеличить поголовье скота, быстрее осушить луга, улучшить пастбища, выкорчевать негодные кустарники — добиться высокой оплаты за трудодень, заинтересовать колхозников, чтобы они не махнули рукой на общие поля и стада и не занялись только своим приусадебным участком, своими коровками. Чем ощутимее будет крестьянину польза от общего хозяйства, тем усерднее он примется за труд. Прописные истины! И все же они сложны, пока в человеческом сознании живет ветхозаветный Адам, который все нашептывает — дери с другого, сколько можешь. Тень поместья еще затмевает сознание крестьянина. Помещик был грабителем, помещик забирал у крестьянина землю, мучил его предков, а его самого обрекал на полуголодное существование. И если помещик забирал у крестьянина землю, то срубить в лесу имения бревно, накосить на барском лугу травы — не преступление. А потом, когда помещичьи леса стали называться собственностью государства, они в глазах крестьян остались такими же никому не принадлежащими лесами, и даже самый строгий ревнитель частной собственности не считал кражей — спилить сосну в казенном лесу.
Вот почему надо бояться, чтобы на общее добро люди не смотрели как на бесхозное, от которого можно урвать — тайно обмолотить зерно, накосить травы и клевера для своей коровы. Надо перевоспитывать людей, наряду с подъемом материального благосостояния поднимать сознательность людей.
Вечером Озол поделился с Олей и Мирдзой впечатлениями от своего разговора с Пакалном.
— Я, право, все время думала, что Пакалн не отстанет от нас, — Мирдза чувствовала себя разочарованной. — Он всегда был отзывчивым на все новое, поворчит иногда, но без всякого умысла.
— Да, вступление Пакална помогло бы кое-кому быстрее решиться. Я думаю о Лидумах…
— Ну, уж Эрик-то не пойдет в колхоз! — раздраженно воскликнула Мирдза. — Скорее забором обнесет свою землю!
— Не слишком ли ты плохого мнения о нем? — спросил Озол, пристально посмотрев дочери в глаза. — Не ударилась ли ты из одной крайности в другую?
— Зачем мне это нужно? — Мирдза поморщилась.
— Зачем? Иногда это нужно для того, чтобы доказать себе, что поступил правильно, допустив резкость к человеку. Особенно, если полюбил другого.
Мирдза порывисто вскинула голову и удивленно взглянула на отца. Неужели он о чем-нибудь догадывается? Да о чем же? Она снова не хотела себе признаться, но перед глазами мелькнуло знакомое лицо со шрамом, и она поняла, что зря отрицает это и играет в прятки.
— А если я поняла, что ошиблась, приняв за любовь чувства недолговечные, ненастоящие, то разве надо лицемерить? — спросила она, выдержав взгляд отца.
— Нет, — покачал Озол головой. — Лицемерить не надо. Но и не надо становиться несправедливым по отношению к другому.
— А разве я несправедлива? — не соглашалась Мирдза. — Поговори сам с Эриком, тогда увидишь.
На следующий день Озол пошел к Лидумам. Он впервые после неудачного сватовства Эрика внимательнее всмотрелся в его лицо и увидел в нем новые, более твердые черты; серые глаза Эрика посерьезнели.
Когда зашел разговор о колхозе, Эрик заметно оживился, собираясь что-то сказать, но Озол сделал ошибку, полушутя, полусерьезно заметив:
— Правда, Мирдза напророчила, что мое посещение будет напрасным. Я все же не поверил ей.
Он тут же пожалел, что сказал это — лицо Эрика дрогнуло, губы плотно сжались, глаза похолодели.
— Тут судить матери, — холодно произнес он. — Я здесь всего лишь ее сын.
— По-моему, вряд ли что путное получится в этих колхозах, — глядя куда-то вдаль, заметила Лидумиете. — Ведь еще в старые времена говорили: «своя рубашка ближе к телу».
— То были старые времена и старые люди, — доказывал Озол. — Нынче мы говорим иначе! Говорим словами Арайса-Берце: «Сила, не ощутимая в капле, становится могучей в море».
— Это так писатели учат, но разве все в жизни бывает, как в книгах, — недоверчиво протянула Лидумиете. — Я не против совместной обработки земли. Эрик говорит, что кроме артели могут быть и такие общества.
Озол посмотрел на Эрика, удивляясь, что этот тихий парень интересуется формами коллективного труда.
— С землей можно по-всякому, — если вспашешь, удобришь, засеешь, хорошо проборонишь, никуда она не денется, — продолжала Лидумиете. — Другое дело со скотиной. К ней нужно подойти с любовью.
— Но разве в колхозе нельзя за скотом с любовью ухаживать? — прервал ее Озол.
— Да кто же станет заботиться о том, что не его? Подбросит чего-нибудь — и бог с ней, с этой скотиной, — махнула она рукой.
— Почему вы думаете, что в колхозе доярки будут ненавидеть скот? — удивился Озол. — Скажите, если бы вам доверили колхозную животноводческую ферму, разве вы допустили бы, чтобы скотину морили голодом и как следует не доили бы?
— Нет, этого я, право, не могла бы допустить. Тогда я бы уж лучше ушла, — живо ответила Лидумиете.
— Неправильно. Не самой уходить, а гнать с фермы бездельников! — воскликнул Озол. — Я верю, что вы честно ухаживали бы и за общим скотом. Но почему вы не верите, что и другие, например, Мария Перкон или жена Лауска, поступили бы так же?
— Может и так, чего там спорить, — допустила Лидумиете. — Но мне все же кажется, что в артели все перепутается. Не будешь знать, что твое, что не твое.
— Я ведь вас не приневоливаю, — Озолу казалось, что эту женщину будет трудно переубедить. — Поступайте, как сами считаете лучше. У вас еще есть время, чтобы обдумать и присоединиться к нам. В январе у нас будет собрание, на котором каждый даст окончательный ответ.
Во время разговора Эрик, наморщив лоб, смотрел в окно. Поняв, что Озол собирается уходить, он обернулся и спросил:
— Скажите, в колхоз принимают таких, у кого нет своей земли?
— Почему же нет, — ответил Озол, — Принимают. Выделяют полгектара земли в личное пользование, как и остальным. Помогают дом построить, обзавестись коровами.
Эрик ни о чем больше не спросил, и Озол простился, не подозревая о настроении юноши. Лидумиете, тяжело вздохнув, пошла к скотине. Эрик зашел в свою комнату и хотел замкнуть дверь, но передумал и оставил ее открытой. Никто ведь не зайдет. А если бы и зашел? В его мозг никто не проникнет, никто не будет и подозревать, какой водоворот мыслей и чувств вызвала одна единственная фраза Озола о пророчестве Мирдзы, что Лидумам и не стоит предлагать вступать в артель.
Почему Мирдза так сказала, почему она не могла первой по-дружески поговорить с ним? Неужели она вместо прежнего чувства испытывает к нему только презрение? И снова он принялся распутывать тысячу узелков, которые начали завязываться после встречи с Мирдзой в госпитале, где он лечил раненую руку. Теперь, когда он разглядывал в зеркале нынешнего дня свое прежнее «я», ему казалось ненавистным это глупое, наивное лицо. Но раньше Эрик не понимал и даже не подозревал, каким он выглядел в глазах Мирдзы, и также не сумел понять ее истинный характер. Она казалась ему милой, задорной девушкой, которая от избытка молодой энергии ищет общественной работы, немножко бравирует в разговорах об окончании средней школы и охотно бы похвасталась женихом-героем. Но когда Мирдза прямо сказала: «Наши шаги не совпадают», он постепенно начал понимать, что Мирдза не только милая, задорная девушка, что в ней есть нечто большее, какое-то неодолимое стремление к высотам, к широким просторам, которых он не мог себе представить.
Да, не сразу он пришел к этому заключению. Некоторое время после решительного разговора он наивно полагал, что Мирдза хотела лишь подразнить его, сердясь за старомодное сватовство. Он ждал, что она сама придет и радостным своим смехом развеет недоразумение, казавшееся тогда столь незначительным. Но Мирдза не давала о себе знать. Потом ему казалось, что Мирдза считает неудобным прийти в «Лидумы» из-за его матери, которая, как старый человек, возможно, обиделась. Временами ему чудилось — Мирдза ждет его в роще, а если и не ждет, то воспоминания тянут ее в тот лесок, где они однажды случайно встретились. Но Мирдза не ждала — одиноко прохаживался он по осенней тропинке взад и вперед, пока не становился сам себе смешным.