Её чёрные шмотки упали на пол.
У нее было великолепное тело зрелой матроны.
В одежде она казалась компактной.
А в голом виде это была царица, владычица, хозяюшка, начальница, богиня.
Она лежала на узкой кровати с закрытыми глазами, приглашая меня рассмотреть её и восхититься.
Она сказала:
– I have gone so very far to deny death, dear.
У меня до сих пор звучат в ушах эти слова, и я не могу поверить, что это лишь далекое воспоминание из канувшего в небытие 1996 года.
Но прошлое никогда не кончается, как сказал Фолкнер.
Мой член и сейчас непроизвольно встаёт при мысли о нагой Патти, как он встал тогда – в той осиной комнатушке.
Я вдруг стал спокойным, холодным.
Я стал Дон Жуаном.
Я погладил сухой ладонью выпуклый живот Патти и поцеловал её в шею.
Помня о фурункуле, я не стал раздеваться, а просто начал её харить, предварительно подложив подушку под её ягодицы.
Повторяю: я был холоден и неистов одновременно.
Настоящий ёбарь.
Она была в восторге, судя по заигравшей на её губах улыбке.
Она запела что-то вроде:
– У-ли-ти-ти-тю-у-ли…
Она задрала свои царские ноги и положила их на мои плечи.
В ходе этой операции я узрел нечто, чего никогда в жизни не видел.
Ни до ни после.
У Патти Смит были волосатые пятки.
Я не шучу, не вру, не юродствую, не издеваюсь: ВОЛОСАТЫЕ ПЯТКИ.
– У-ли-ти-ти-тю-уу-ли…
13
Когда-то, задолго до встречи с Патти, я читал сказки одного африканского народа, где говорилось о колдуньях, которых можно узнать по волосатым пяткам.
Помню, я тогда поразился и восхитился.
Люди думают, что сказки – небылицы.
Но я уверен, что любая небылица – святая правда.
Любая байка – истинная реальность.
Прочитав про волосатые пятки в африканской сказке, я испытал восторг и ужас.
А в доме Берроуза я воочию увидел волосатые пятки Патти.
Они были совершенно такие, как в тех сказках.
И вот что самое удивительное: они меня нисколько не охладили.
Я не почувствовал ни отвращения, ни тревоги, ни испуга.
Мой мужской аппетит не пропал, моя сила удесятерилась, моя похоть обострилась до предела.
Я дрючил её и дрючил.
У меня был железный стояк, как у Геркулеса.
Но я не мог кончить.
Это тоже случилось со мной впервые: невозможность кончить.
В прошлом, бывало, я кончал раньше, чем надо.
Да, чёрт возьми, бывало.
Бывало и так, что я сильно задерживался с этим. Но чтобы совсем не кончить – такое случилось только с Патти.
Неужели дело было в её пятках?
Я пилил её мощно, а вот кончить не получилось. Зато она кончила целых пять раз (сама мне потом сказала).
– Ули-ли-тю-ти-ли-у-ли…
14
После этого мы сидели в холле и опять ели тосты с пармезаном.
И запивали их ледяным пивом.
И улыбались друг другу.
Патти сказала:
– Знаешь, когда я была маленькой, мой отец будил меня пощечинами каждое утро. Он работал на заводе и не очень церемонился с нами. Он поднимал меня, моих сестёр и брата оплеухами, от которых у нас ещё два часа горели щёки. Мы орали благим матом, так что соседи тоже не нуждались в будильнике: наши вопли их будили. Можешь себе такое представить?
Я сказал, что хорошо представляю.
Я тоже не любил вставать по утрам в школу.
А Патти:
– Всё это давно миновало. И они уже не с нами. They’re all dead now and perhaps I am too, my dear.
– Кто? – спросил я.
– All of them, – сказала Патти.
Я подумал, что она говорит о Роберте Мэпплторпе.
Или, может, о своём папе?
Или о Пабло Неруде?
Или о Клюеве?
Или об Артюре Рембо?
Или ещё о ком-то?
У неё были грустные глаза и густые брови.
Она закурила сигарету без фильтра: Natural American Spirit.
Она была одета в роскошную чёрную блузку.
Или это была мужская рубашка?
После нашего совокупления кожа на её скулах пылала.
И эти припухшие губы…
И волосатые пятки…
Она сказала:
– Где же Уильям? Куда они делись? Мы ведь их гости.
Если не ошибаюсь, она мне ещё сказала:
– I think you’re excrement, my dear.
Или мне это только показалось?
Я посмотрел на неё недоуменно.
А она:
– Кто ты? На самом-то деле?
Я не знал, что ответить.
Мой английский язык никуда не годился!
А Патти:
– Я не знаю, кто я. А ты знаешь?
– Ты – Патти.
– Патти?
– Патти.
– Правда Патти?
– Правда.
– Я не уверена… А если даже и Патти, то какая Патти?
Я хотел сказать: «Патти Смит», но подумал, что это глупо.
И, возможно, это было неправдой.
Может, она была вовсе не Патти Смит, а Дебби Харри.
Или Мата Хари.
Или София Ротару.
Или…
А она снова:
– Где же Уильям? Куда он делся?
15
Наконец – уже к вечеру – мы увидели их обоих: Берроуза с бледным умытым лицом и Грауэрхольца в свежей ковбойской рубахе.
Им доставили пиццу и чизбургеры из какого-то ресторана, и мы с удовольствием порубали и проглотили по два стакана vodka-and-Coke, а потом ещё по чашке крепкого чая.
Во время ужина Берроуз спросил меня:
– У тебя есть деньги?
– Нету.
Он усмехнулся:
– Ну, это обычное дело. У одних людей есть деньги, а у других нету. В этом случае те, у кого есть деньги, покупают тех, у кого их нету. Ты должен понять эту систему, русский, чтобы лучше устроиться на свете. Или ты не хочешь устраиваться, а предпочитаешь побыстрей смыться?
Я промямлил, что устраиваются одни подонки.
Патти рассмеялась.
А Грауэрхольц спросил:
– Уильям, ты хочешь сэндвич с арахисовым маслом?
– Не откажусь, – сказал Берроуз.
Грауэрхольц приготовил ему сэндвич с арахисовым маслом и куском шоколада.
А вот что ещё Берроуз сказал на тему денег:
– В Швейцарии даже у нищих есть деньги. Там в любом супермаркете можно купить золотые слитки – вроде тех, что лежат в банковских подвалах. А если у тебя нет денег, эти слитки можно стибрить. Просто положить их в карман, как картошку. В Швейцарии люди доверяют друг другу.
Помню, я тогда не поверил и подумал, что он шутит.
Но сейчас я живу в Швейцарии и на опыте убедился в истинности каждого его слова.
16
– Пойдём на веранду, – сказал Берроуз.
Все поднялись.
– Нет, только я и русский, – сказал Берроуз.
Это не понравилось Грауэрхольцу и Патти, но они подчинились.
Вдвоём мы вышли на прогретый, душистый воздух.
Вечер выдался на славу.
Там и сям кружились светлячки, взлетавшие всё выше и выше.
В конце концов они исчезали в высоте и превращались в звёзды на тёмном флаге неба.
Берроуз опустился в кресло-качалку, а я сел на пол. Откуда-то с улицы прибежала серая кошка и прыгнула Берроузу на колени.
Я взглянул на него, и мне показалось, что это Варлам Шаламов!
– Дорогая сучка, – сказал он и принялся гладить кошку.
В наступившей тишине слышалась дальняя игра на банджо.
Великий американский писатель заговорил, и его голос был подобен дребезжанию старого, изношенного механизма:
– Ну я и дожил. Ну и дожил, старый тупица. До последнего позора дожил, до грошового абсурда, до копеечного анекдота. И свидетелем этого позора стал русский, взявшийся неизвестно откуда. Спасибо говнюку Тому, что привёл тебя, шпингалета. Благодаря этой банке с акрилом я вспомнил все непотребства, которые сотворил в своей нечестивой жизни, управляемой Мерзким Духом. За эти непотребства я сегодня и поплатился. За смерть Джоан, и за несчастного Билли, и за то, что не попрощался с умирающим Брайоном, и за весь пиздёж, который разводил вместе с остальными, за всю эту саморекламу. Вся моя жизнь – одна большая американская помойка, из которой я хотел выбраться, но постоянно скатывался обратно. Газеты, радио, Голливуд, телевизор, а теперь ещё и компьютер! Они всех выебут – во все дыры! У них все ниточки в руках, у этих пиздаболов! Я пытался избежать блядского контроля, старался не поддаваться поганым мозгоёбам, но сам оказался порядочным мозгоёбом! Не таким, конечно, как главные мозгоёбы, но всё-таки несомненным мозгоёбом. И всё потому, что часто следовал рецептам главных мозгоёбов. Блядские масс-медиа, против которых я выдвинул метод нарезок, меня проглотили. Даже оргонная камера доктора Райха не помогла мне, не говоря уже о проклятом героине. Блядский Энди Уорхол! Блядский Кроненберг! Блядский Тимоти Лири! Они всех нас проглотили, эти сучьи масс-медиа, – не только Гинзберга и Керуака, но и вообще всех американцев, немцев, французов, чехов, ирландцев, поляков и даже румына Тристана Тцару… А Селин был фашистом и идиотом… И вот поэтому на меня сегодня прыгнула банка с акрилом – в тот самый момент, когда я хотел сотворить свою самую главную картину. Хуй тебе, Берроуз! Хуй тебе вместо главной картины. И главную книгу я тоже так и не создал, потому что ёбаный «Голый завтрак» – это просто хорошая книга. И никакая другая написанная мною книга тоже не стала главной – главная так и не родилась. А почему, скажите на милость? А потому, что я никогда не сподобился высказать всю правду, которая мне открылась… Ебучие бляди! Fuck you!
Он прервался и сидел дрожа, глядя в пространство.
В эту минуту он сильно смахивал на Володю Налимова – моего старого алма-атинского друга, то и дело попадавшего в психушку.
Вдруг где-то рядом запела птица:
– Тиу-тиу-тиу…
Берроуз встрепенулся:
– Слышишь, русский, как поёт эта птица? Слышишь, какие она выводит рулады? Это она говорит правду. Свою птичью, певчую правду. Но у человека другая правда. Правда человека заключается в том, чтобы покаяться и послать Мерзкого Духа на Хуй. А я так этого и не сделал. И поэтому я до сих пор плутаю в потёмках и не могу сидеть тихо и слушать птицу. Даже кошки мне не помогают, все мои кошки во главе с Руски. Кошки охотятся на птиц и не дают слушать их пенье… Блядь! Нужно было просто послать Мерзкого Духа на Хуй! Это, конечно, нелегко, иногда это причиняет сильное неудобство. Когда ты посылаешь Мерзкого Духа на Хуй, то рискуешь остаться один, вне системы. Смелость всегда ведёт к одиночеству, русский. А правда не обходится без страданий. Поэтому люди и не хотят знать правду. Но они так или иначе её знают – в своих потёмках. Это, кажется, и имел в виду Фрейд, если я правильно его понимаю. Фрейд не был таким идиотом, как я думал, хотя и был законченным мозгоёбом. Но он понимал, что где-то внутри человека скрывается правда, хотя люди не готовы её признать и сказать словами. Ведь вспомнить правду – больно и трудно. Но только тогда пение птицы и становится внятно: когда вспоминаешь правду. А я так никогда и не сказал всей правды, которая мне отк