В сущности, нет ни малейшей надежды для вас, засранцы. Даже если бы вы никогда не родились, даже и тогда надежды для вас всё равно не было бы – ни вчера, ни сегодня, ни завтра. Безнадёжен и тот факт, что вы пришли сюда внимать мне. И всё-таки вы пришли: вы уже здесь, вы тут сидите. Но это совершенно бессмысленно и бесполезно, ибо вы полагаете, что существует место, где вам было бы лучше. Думая так, вы себе лжёте. И это ваше самое главное засранство, невыносимые кретины.
Вы не способны осознать своё пребывание в этом зале. Вы не способны принять и меня, говорящего вам правду. Тем не менее я – единственное, что у вас есть в данную минуту. Но вы всё равно меня отрицаете – упорно и тупо. А почему? Я скажу вам почему, засранцы: у вас нет ничего лучше того, что вы из себя представляете, сидя здесь в этих креслах. То есть вы никогда не сподобились вообразить нечто иное – более диковинное и восхитительное, чем вы сами.
Конечно, вы пытались совершенствовать себя в прошлом, возможно, даже отчаянно пытались, но только ухудшили всё своими стараниями, заранее обречёнными на банкротство. Вы стали гораздо хуже с тех пор, как родились, и даже хуже с той минуты, как переступили порог этого зала.
Так что повторю: для вас нет никакой надежды. Вы становитесь хуже с каждой минутой – и нет конца этому процессу. И даже если вы скоро умрёте от болезней или покончите самоубийством, процесс ухудшения не остановится, леди и джентльмены. Смерть – отнюдь не избавление от упадка. Ваша смерть будет всего лишь началом очередного этапа ухудшения, которое продолжится в ваших детях и внуках.
И всё-таки вы продолжаете сидеть и слушать меня, как будто вы ничего не слышите, как будто вы оглохли. Вы и в самом деле меня не слышите, хотя у вас есть уши. За всю свою жизнь вы никогда ничего не сподобились услышать, что бы вам ни говорили и ни орали. Это и есть характерное свойство засранцев.
А теперь вы ждёте какого-то вывода, какого-то послания или умозаключения, какой-то вести. Вы думаете: «То, что он здесь говорит, отвратительно и страшно, но сейчас будет другая часть его речи, где всё разрешится и образуется и возникнет какой-то смысл, какая-то идея». Дамы и господа, я должен вас расстроить! У меня нет для вас никакого послания или идеи. Единственное моё послание, если это можно назвать посланием, заключается в том, что у меня нет к вам послания или вести. Вы совершили чудовищную ошибку, придя сюда, хотя вы неизбежно совершили бы ошибку в любом случае, что бы вы ни сделали сегодня. Вы, дамы и господа, обречены на одну и ту же бесконечную ошибку, потому что вы всё время делаете то, что делаете, будучи самими собою. Вы продолжаете делать то, что заведено среди засранцев. И даже когда вы тщитесь стать другими, то продолжаете делать то же. И в результате вы остаётесь теми же, только ещё хуже. Ничего для вас не меняется: просто ещё одно сраное действие закоренелых засранцев. И сейчас вы сидите и слушаете меня, как законченные болваны, потому что пытаетесь понять, что же такое я говорю вам. Тем самым вы производите очередное сраное действие типичных засранцев. Но хватит этого, довольно! Будьте просто собой – без попыток что-то понять или быть другими. Откиньтесь поудобнее в ваших креслах, пусть воздух свободно вас овевает. Пусть он беспрепятственно проникает в ваши отверстия, которые вы привыкли предохранять и насиловать вашими сраными попытками что-то переделать. Хватит этой глупости, баста! Пусть всё идёт своим обычным путём засранства. Не пробуйте стать иными – это бесполезно. Если вы расслабитесь, вам не придётся продолжать эту нервотрёпку. А вы ведь устали от неё, не так ли? Уж я-то знаю, как вы устали! Мне ли это не знать, засранцы?
Вы переглядываетесь. Вы зашевелились. Это знак того, что вы наелись моей речью по горло и вам уже тошно. Что ж, мне вас не жаль, но я понимаю: вам действительно тяжело сидеть в этом зале. Да и кому не тяжело, засранцы? Любому существу было бы здесь тяжко. Разве кому-то может быть легко и привольно в этой психушке? Вы, леди и джентльмены, совершили ошибку, придя в это место. И эта ошибка – я, Уильям Берроуз. Моя речь не могла пойти вам на пользу. Она идёт впрок только мне: я заработаю на ней денег. И я, разумеется, знал, что это будет безнадёжная речуга, которая вам не пригодится. Потому что вы можете слушать лишь то, что говорите себе в сомнительном уюте ваших спален, когда просыпаетесь от ночного кошмара и стараетесь снова закемарить. Вы постоянно пытаетесь заснуть, предварительно помочившись. Вы продолжаете действовать по закоренелой привычке засранцев. Именно поэтому для вас нет никакой надежды.
Я говорю это, зная, что вы заткнули свои уши. Ибо если б вы не заткнули, вы бы уже здесь не сидели. И я бы не мог завершить свою речь и ощутить то безмерное отвращение, которое я к вам испытываю в эту минуту. Я благодарен вам за это отвращение, ибо оно позволяет вещам оставаться как они есть, на прежнем месте. А если бы вы перестали меня слушать и взбунтовались? Весь мир изменился бы моментально. Вы бы, дамы и господа, перестали быть тем, что вы есть – и я, возможно, тоже. Но правда заключается в том, что всё продолжается без изменений. И так это будет до конца, который уже наступил, хотя вы его проморгали.
Так что я повторяю в десятый раз, леди и джентльмены: вы закоренели в своём засранстве, и моя речь означает лишь одно: для вас нет ни малейшей надежды. Всё, что я читаю в ваших глазах, умещается в одном кратком словечке: ФИАСКО. И я не могу сказать уже ничего, что не было бы затхлым воздухом, который мы здесь из стороны в сторону гоняем. Своими словами я попросту возвращаю вам этот гнусный воздух. Дышите им до усрачки!
А теперь я благодарю вас! Действительно благодарю, затхлые засранцы. Ибо я получил удовольствие от своей речи, хотя знаю, что вы ничего не получили. И я был бы крайне удручён, если бы моё удовольствие передалось вам. Но этого просто не может быть, поскольку вы не имеете никакого представления об удовольствии, доставляемом бесполезной речью.
Ну а сейчас я с наслаждением говорю вам: ПРОЩАЙТЕ, БЕЗНАДЁЖНЫЕ ЛЕДИ И ДЖЕНТЛЬМЕНЫ. Или лучше так: ДО СВИДАНИЯ, ЗАСРАНЦЫ! До свидания – ибо мы не можем жить друг без друга. Мы, разумеется, встретимся снова. Снова и снова. Именно поэтому мы так отвратительны друг другу – потому что неразлучны. Но пусть всё так и остаётся. Пусть всё будет, как было. Ничего уже не может измениться, ведь всё окончательно погибло. Приходите сюда в любой день – я всегда буду здесь, к вашим услугам. Мы не прощаемся ни на миг – мы всегда вместе. SEE YOU LATER, LADIES AND GENTLEMEN, SEE YOU LATER!
9
Произнеся эту речь, Берроуз трижды стукнул в пол эбеновой палкой.
И замер.
Так замирают зайцы, чуя опасность.
Так замирают богомолы при виде добычи.
Так замирают стрекозы – по какой-то непонятной причине.
Он попытался встать, но у него не получилось.
Он свалился со стула.
Его тело издало глухой звук при столкновении с полом.
Эбеновая трость упала и ударила старого писателя по лбу.
Публика в зале растерянно зашуршала, задышала, заверещала.
Часть публики завизжала и побежала.
– He was killed! – раздался чей-то голос.
– He was not killed! – отозвался кто-то.
Ричард Гир кинулся на сцену, чтобы оказать первую помощь автору культовой книги «Голый завтрак».
За Гиром последовали добрый доктор Оливер Сакс и какие-то полуголые красотки.
Но верный Грауэрхольц опередил всех посторонних.
Он уже держал голову Берроуза в своих руках и причитал:
– Не толпитесь! Ему нужен воздух!
Некая королева красоты сказала:
– The worst of this is over. We can only hope now.
Дальнейшее я плохо помню.
Кажется, появились копы.
Или это были санитары?
10
Я вернулся в наш трёхкомнатный номер.
Там было шикарно, но пусто, пусто.
И почему-то пахло спермой.
Как в обезлюдевшем храме.
Я лёг на громадную кровать, на которой ещё недавно лежал Берроуз.
Механически и бездумно стал я пожирать маисовые чипсы, макая их в острый томатный соус.
Мне было одиноко и страшно.
Я мигом съел все чипсы.
А потом просто лежал и ждал, когда вернутся Грауэрхольц и Берроуз.
Но они не возвращались.
Увы мне!
Как мне хотелось услышать его надтреснутый голос:
– Ruski… Русский…
Но в комнате было тихо, как в могиле.
11
Незаметно для себя я уснул – как усталая, отчаявшаяся, брошенная хозяином собака.
А потом вдруг проснулся от какого-то стука.
Передо мной стоял лощёный господин во фраке.
В руке его была эбеновая трость – та самая, которую сжимал на лекции Берроуз.
Господин разительно походил на режиссёра Джона Уотерса, чьи фильмы когда-то меня восхищали.
Точно такая же физиономия блистательного прощелыги, точно такие же глаза навыкате, точно такие же усишки.
От него несло блядскими духами.
Он сказал:
– Мистер Берроуз находится в больнице. Инсульт, вероятно.
И, помедлив, добавил:
– Вам необходимо освободить этот номер. Please, dear…
12
Что тут было делать?
Искать больницу, в которой лежал Берроуз?
Вместо этого я сел в рейсовый автобус и отправился догонять группу IRWIN, Фишкина и Лейдермана.
Они уже были в Сиэтле.
13
Больше я Уильяма Берроуза живым не видел.
Его смерть в 1997 году обозначила конец целой эпохи (и не только в американской литературе).
Как однажды сказал он сам: «По своей мерзости 1990-е годы сравнимы с 1950-ми. Но то, что нас ждёт впереди, гораздо хуже».
Часть десятая. Последняя устная история, рассказанная Сорокиным в Сиэтле
1
Я приехал в Сиэтл в полдень.
А Берроуз остался в Лас-Вегасе, в больнице.
Я о нём думал в дороге, а в Сиэтле отвлёкся.
Там были всякие красоты, на которые я загляделся.