Хорошо, ах, как хорошо, просторно и свободно! Мы с Антошей онемели от восторга, молчали и только переглядывались. Дорога была гладкая, и мы катились ровно и без толчков, оставляя за собою ленивый столб пыли, уже успевшей покрыть собою наши гимназические мундиры и фуражки. Отчего нельзя ехать по степи всю жизнь, до самой смерти, не зная ни забот, ни латыни, ни греческого, ни проклятой алгебры, огорчавшей меня всегда одними только двойками?
Антоша, судя по его жизнерадостному лицу и счастливой улыбке, думал то же самое. Его широко раскрытые глаза говорили: к чему лавка, к чему гимназия, когда есть степь и в этой степи так хорошо и приятно?..
Мы глядели на грязную холщовую рубаху Ефима, упершегося ногами в оглобли, на его загорелую шею и на затылок, — и они показались нам красивыми и чуть ли не родными; а тащившая нас некрупная степная лошадка была нам симпатична и мила.
Проехав три или четыре версты, машинист велел кучеру остановиться и спрыгнул на землю. Порывшись у себя под сиденьем, он достал оттуда солидных размеров штоф, приложился к нему и потом передал Ефиму со словами:
— Пей, только не очень, а то пьяный будешь. Да и жаркий же день нынче будет, накажи меня Бог…
Версты через три машинист повеселел и заговорил с кучером про нас:
— Это, Ефимка, такие дети, такие дети, что и… Других таких детей не найдёшь. Ихний папаша бакалейной лавкой торгует. Славные дети, накажи меня Бог… Тпру, стой! Я ещё выпью… Выпей и ты, только не очень, а то пьяный будешь.
Поехали дальше. Несколько вёрст машинист разговаривал то сам с собою, то с Ефимом и говорил о винте, о гайке и о строгой графине, но потом умолк. А Ефим неожиданно обернулся к нам и, глядя на нас посоловевшими глазами, ни с того ни с сего спросил:
— А у вашего папаши много денег?
Всё это — и бормотание машиниста, и частые остановки, и прихлёбывание, и посоловевшие глаза Ефима, и суслики, и знойный воздух, — всё это нравилось нам. Часа через полтора мы въехали в весёленькую слободку, состоявшую из бедненьких, чистеньких и ослепительно блестевших на солнце хаток, крытых соломою, и остановились у кабака. Машинист слез, достал опустевший штоф и скрылся в дверях, казавшихся после яркого солнечного света чёрными и прохладными. Скоро оттуда послышался голос:
— Ефимка, иди сюда!..
Кучер медленно и лениво пошёл на зов и, уходя, буркнул:
— Поглядите, паничи, за конякою. Я — сейчас…
Мы охотно согласились. Но разве утерпишь? Разве не любопытно посмотреть, что делается в кабаке? Через минуту мы оба были уже в грязной, пропитанной сивухою комнате с грязным полом. На грязном и мокром прилавке стоял поднос с двумя толстостенными стаканчиками, а ещё дальше — бочонок с позеленевшим краном.
— Пей, Ефим, только смотри, чтобы винт и гайка были целы. Без винта машина не пойдёт, накажи меня Бог… Мойше, дай огурчика закусить…
Ефим выпил с трудом и чуть не подавился. Увидев нас, машинист осклабился и стал объяснять стоявшему за прилавком еврею:
— Внуков к дедушке и бабушке везу в гости… Это такие дети, такие дети, что и за деньги не купишь.
— И слава Богу, — сказал равнодушно еврей, даже не взглянув на нас. — У меня тоже дети есть.
Нас потянуло на улицу, которая сразу показалась нам горячей. На белые хатки больно было смотреть. Пирамидальные тополи и зелёные садики не то нежились на солнце, не то страдали от зноя. У колодца с журавлём, вырытого почему-то на самой середине улицы, тощая чёрная собака жадно лакала из лужи воду. На улице не было ни души. Антоша и я вдруг почувствовали голод, развязали узелок и принялись есть колбасу, пирожки и крутые яйца. Боже, до чего это было вкусно! Впоследствии, во всю жизнь, мы ни разу не ели с таким дивным аппетитом. К концу трапезы в нашем узелке оставалось уже очень немного. К нам подошла чёрная собака, завиляла хвостом и стала подбирать кожицу от колбасы и крошки. Мы её погладили… Через несколько времени в дверях показались машинист и Ефим. Машинист поглядел на солнце и с досадою проговорил:
— Фу, как высоко поднялось, будь оно неладно!.. Пожалуй, нынче до Крепкой не доедем… Винт и гайка целы?.. Накажи меня Бог…
Оба они подошли к дрогам очень нетвёрдою походкой. Ефим долго усаживался на своё место, а усевшись, уронил вожжи и должен был слезть, чтобы поднять их. Сел и опять уронил. Машинист стоял у дрог, покачиваясь взад и вперёд, и никак не мог запрятать под сиденье наполненный штоф. После долгих усилий, однако же, всё уладилось и все были на своих местах.
— Вы, господин, смотрите не упадите, — произнёс еврей, показываясь в дверях кабака.
— Не твоё дело, — обиделся машинист и выбранился.
— Я для вас же говорю, господин, для вашей пользы, — продолжал, нисколько не смущаясь, еврей. — Вы бы легли. Ей-богу, лучше бы легли. А хлопчики сядут по бокам.
Машинист опять выбранил еврея, но задумался и наконец решил:
— А ну-ка, и вправду слезьте, дети.
Мы слезли. Машинист растянулся во всю длину дрог, лицом кверху, и с блаженною улыбкой проговорил:
— Как в Царстве Небесном… Садитесь, дети… Ефим, трогай…
Дроги опять покатились. Мы с Антошей кое-как приткнулись, и сидеть нам было ужасно неудобно. Но это только прибавляло веселья. Машинист сильно захрапел, несмотря на то что горячее солнце жгло ему прямо в лицо и в глаза. Ефим замурлыкал какую-то заунывную песенку, но пел её очень недолго. Не успели мы отъехать и версты от слободы, как голова его бессильно опустилась на грудь и вожжи выпали из рук. Мы с братом переглянулись.
— Ефим заснул! — воскликнул Антоша.
Как бы в ответ на это восклицание тело нашего кучера стало понемногу клониться и валиться на спину и после короткой, но бессознательной борьбы свалилось совсем, и голова его пришлась как раз на плече у машиниста, а ноги болтались у передка дрог. Он тоже начал громко храпеть. Лошадь шла по дороге сама, а вожжи ползли по земле.
Тут для нас с братом наступило настоящее раздолье, начавшееся спором, дошедшим чуть не до драки. Каждому из нас захотелось овладеть вожжами и править лошадью.
— Я буду править! — крикнул я.
— Нет, я! — тоже вскричал Антоша.
— Ты не умеешь…
— И ты не умеешь…
— Нет, умею!
На наше счастье, лошадь встала. Мы оба соскочили с дрог на землю, подняли волочившиеся по дороге вожжи и за обладание ими чуть не подрались. Верх взял, конечно, я, как старший и сильнейший, но решили мы всё-таки править по очереди. Ни один из нас до сих пор не держал в руках вожжей, и потому можно себе представить, что испытала бедная лошадь, когда я, понукая, стал дёргать её изо всей силы. Несколько десятков саженей она действительно будто бы и пробежала, но потом встала и упорно отказалась двигаться с места.
Вожжи перешли в руки Антоши. Он надулся, покраснел от счастья и задёргал лошадь ещё неистовее, чем я. Несчастная лошадь только замотала головою, я пустил в дело кнут, и, к великому нашему удовольствию, дроги покатились вперёд.
— Ты не умеешь править, а я умею, — торжествовал брат, дёргая и хлопая вожжами изо всей силы.
Но торжество его было непродолжительно. Лошадь неожиданно свернула с дороги в поле, засеянное каким-то сочно-зелёным растением, врезалась далеко в траву и принялась с видимым наслаждением лакомиться чужим добром и производить потраву. Как мы ни были глупы и неопытны, однако же сообразили, что вышло что-то неладное. Точно сговорившись, мы бросили вожжи и кнут, уселись как ни в чём не бывало по своим местам и принялись будить и толкать Ефима. Но усилия наши были тщетны.
— Нехай сперва Ванька, а потом уже и я, — бормотал Ефим, не раскрывая глаз.
Принялись за машиниста и стали расталкивать его самым добросовестным образом. Но и тут получился плачевный результат. Машинист раскрыл глаза, обвёл нас мутным, бессмысленным взором, почавкал губами и дружелюбно проговорил:
— После, дети, после… Я знаю… винт…
Он сделал было попытку повернуться поудобнее на бок и освободить плечо, на котором лежала голова кучера, но это ему не удалось, и он захрапел ещё слаще и сильнее. А лошадь тем временем подвигалась шаг за шагом всё глубже и глубже в зелёное поле. За нами уже осталось позади сажени три измятой свежей зелени, безжалостно притиснутой к земле колёсами и копытами. Проезжая дорога виднелась как бы через живой коридор.
Положение наше было и жутко и комично. И как назло, на пустынной дороге — ни одной живой души и ни одного воза!.. Выждав несколько времени, мы попробовали было ещё раз потормошить наших менторов, но результат получился тот же. Постояли мы таким манером довольно долго и от нечего делать прогулялись взад и вперёд по дороге, посидели на меже, несколько раз подходили к дрогам и опять принимались слоняться. Сначала наше положение занимало нас, а потом наконец нам стало скучно. На дрогах царствовал сон, а лошадь углублялась в чужое засеянное поле всё больше и больше. В конце концов стоянка показалась нам до того продолжительною, что нам снова захотелось есть, и мы направились к дрожкам, к нашему узелку с остатками провианта. Но тут уже, к нашему неописуемому удовольствию, началось пробуждение. У машиниста, вероятно, заболело плечо от тяжёлой головы Ефима. Он беспокойно задвигался, открыл глаза, но долго не мог ничего сообразить. Не без труда высвободив плечо, он сел и начал дико озираться. Кучер же продолжал храпеть.
— С нами крестная сила! Где же это мы, накажи меня Бог? — проговорил машинист. — Ефимка, ты спишь, дьявол?!
Антон и я наперебой поспешили разъяснить вопрос о том, где мы и что с нами случилось, но при этом, конечно, умолчали о том, что мы оба «правили» лошадью и что лошадь зашла в чужое поле, пожалуй, по нашей вине. Машинист выслушал нас внимательно, выбранился и без всякой церемонии схватил сонного кучера за волосы и стал таскать из стороны в сторону до тех пор, пока тот не проснулся. Испуганный Ефим поспешил вывести лошадь на дорогу и подал совет:
— Садитесь все скорее, надо утекать что есть духу. А то придётся платить за потраву, да ещё и шею накостыляют…