— Анафема ты собачья, накажи меня Бог! — с отчаяньем воскликнул машинист и поднёс к лицу кучера судорожно сжатый кулак.
С версту мы промчались чуть не в карьер. Кнут без перерыва свистал в воздухе и безжалостно хлестал несчастную лошадь по бокам.
— Вы смотрите, дети, не рассказывайте об этом дедушке с бабушкой, — заговорил машинист, когда Ефим пустил лошадь потише. — Дедушка ваш хоть и хороший человек, а всё-таки донесёт графине, и выйдут неприятности… На этот счёт Егор Михайлович — ябеда, накажи меня Бог… А тебе, Ефимка, как только приедем, я сейчас же зубы начищу… Так и знай… Я тебя научу спать в дороге…
Ефим не возражал. Вся поза и все движения его показывали, что он чувствует себя виноватым. Машинист разражался бранью довольно долго и кончил тем, что приказал остановиться и снова приложился к штофу. При этом он метнул в сторону кучера гневный взгляд и проговорил со злобой:
— С таким иродом поневоле выпьешь…
Ты у меня заснёшь в другой раз!.. Смотрите же, дети, не рассказывайте… Не угодно ли, два часа проспал, накажи меня Бог… Когда мы теперь в Крепкую приедем?..
Машинист сделал второй основательный глоток, и мы поехали дальше. Через четверть часа, однако же, последовала новая остановка. Тут мы с удивлением заметили, что к машинисту снова вернулось его добродушие, потому что он протянул зелёную посудину кучеру со словами:
— Не стоило бы тебе, Ефим, давать, да уж Бог с тобою. Пей, только немного, а то опять заснёшь.
Кучер взглянул на штоф благодарными глазами и сразу повеселел.
— А винт цел? И гайка цела? — озабоченно спросил машинист.
— Всё цело, — ответил Ефим, возвращая штоф и вытирая рот пыльным рукавом.
— То-то, смотри; а то придётся опять в Таганрог ехать, накажи меня Бог… Дай-ка я ещё…
Версты через две Ефим поглядел в небо и проговорил:
— До ночи мы на постоялый двор не поспеем.
Машинист так и подпрыгнул на своём сиденье.
— Не поспеем? — испуганно заговорил он. — Где же тогда, накажи меня Бог, ночевать будем?
— А я почём знаю? Должно быть, в степи заночевать придётся, — спокойно и даже равнодушно ответил Ефим.
Машинист заметно побледнел.
— Может быть, до хутора доедем? — спросил он.
— И до хутора не доедем: проспали.
— О, чтоб тебя, проклятого! Чтоб ты скис, чёртов сын! Чтоб ты… накажи меня Господь.
Из машиниста, как из мешка, посыпались брань и укоризны.
— Как хочешь, а поспешай, — проговорил он решительно и строго. — Куда-нибудь приткнуться надо. В степи я ночевать боюсь… Так и знай, что боюсь, накажи меня… С нами дети чужие: им нельзя в степи ночевать. Егор Михайлыч узнает, так он тебя со света сживёт…
По бокам злополучной лошади опять зачастил кнут. Солнце уже заметно склонялось к западу, и Ефим не без тревоги поглядывал на него. Прошло несколько времени — и лошадь, выбившись из сил, пошла шагом. Машинист заволновался. А тут ещё и Антоша прибавил ему тревоги, сделав неожиданное заявление:
— Пить хочу. Дайте воды.
— Пить? — встревожился машинист. — Вот тебе и раз! Где я тебе возьму воды в степи? Тут близко ни одной криницы нет. Отчего ты, накажи меня Бог, в слободе не пил, когда проезжали?
— Тогда не хотелось.
— Ну и дурак, что не хотелось. Теперь жди, покамест до какого-нибудь хутора доедем. Тогда и напьёшься… Вот ещё наказание…
Заявление брата напомнило и мне о воде; я тоже вдруг почувствовал жажду — и это сразу испортило наше хорошее настроение духа. Теперь уже всё — и степь, и дорога, и люди, и лошадь стали казаться нам скучными и неприятными. Выходило так, как будто бы мы кем-то и чем-то были обижены, и оба мы нахохлились. Ефим поглядел на нас с состраданием.
— А вы, паничи, кислицы поешьте: вам легче будет. Всё равно, как будто бы напьётесь.
— Что за кислица? — спросил Антон.
— Трава такая в степи растёт. Погодите, я сейчас вам нарву… Тпру!..
Ефим остановил лошадь, соскочил с дрог и побежал в сторону от дороги, в степь.
— Куда ты, чёртов сын? — свирепо закричал машинист. — Тут поспешать надо, а ты… Да я тебя за это убью, накажи меня Бог!..
— А вы покамест выпейте! — крикнул на ходу Ефим. — Я скоро…
Машинист сразу успокоился, перестал протестовать и начал возиться со штофом. Через три минуты мы с Антошей жевали какие-то кисленькие листья, похожие на листья подорожника. Во рту как будто бы посвежело и похолодело, как от мятных капель. Приятное ощущение было, однако же, непродолжительно: его заменила какая-то горечь, и жажда усилилась. Мы повесили носы.
Но мы не знали, какой неожиданный сюрприз ждёт нас ещё впереди.
На юге летние сумерки очень коротки, а в этот вечер они наступили гораздо скорее, нежели всегда. Солнце село в тёмную, почти чёрную тучу, и в природе стемнело как-то сразу. Ефим поглядел на эту тучу и крякнул.
— Что такое? — встревожился машинист и стал смотреть на запад.
Кучер промолчал и только пощупал у себя под сиденьем. Машинист пристально следил за его медленными движениями, затем что-то сообразил и вдруг заревел не своим голосом:
— Убью, ежели нас захватит! Накажи меня Господь, убью!..
— Разве же я виноват? Это — от Бога, — флегматично процедил сквозь зубы парубок.
— До Ханженкова хутора далеко ещё? — взвизгнул машинист.
— Должно быть, верстов восемь будет, — тем же тоном ответил Ефим. — Только это в сторону.
— Сворачивай в сторону, чёртов сын…
Всё равно… Хоть ты тресни, а до жилого места довези… Убью!.. Я страшно этого боюсь… Накажи меня Бог, боюсь.
— Хоть и сверну, так всё равно не доедем.
Лошадь заморилась. Придётся где рысью, а где шагом.
— Ах ты Господи, напасть какая! — заныл машинист. — И надобно же было такому горю случиться! И как назло, я с собою ничего не взял… А чтоб тебе ни дна ни покрышки, убей меня Бог…
Он вдруг стал неузнаваем. То он поглядывал на запад, нервно крестился и обращался ко всем угодникам с мольбою о том, чтобы что-то миновало, то разражался неистовой и отчаянной бранью.
— Понимаешь, морда твоя свинячая, что я боюсь?! — повторял он, обращаясь к Ефиму.
— А вы выпейте, тогда не так страшно будет, — посоветовал тот.
— Разве что выпить… Вот, прости Господи, неожиданная напасть… Не дай, Боже, помереть в степи без покаяния…
Антоша и я слушали эту перебранку, разинув рты, и никак не могли понять, чего ради волнуется машинист и что именно так испугало его. Пока он для возбуждения храбрости булькал из штофа прямо в горло и угощал кучера, мы тоже поглядывали на запад, но ничего там не видели, кроме самой обыкновенной чёрной тучи, заметно увеличивавшейся в размерах. Не видя в ней ничего опасного, я, в те времена уже читавший Майн Рида, стал придумывать какое-нибудь воображаемое приключение, но машинист не дал разыграться моему воображению и обратился к нам с непонятным, но тревожным вопросом:
— У вас, дети, есть что-нибудь?
— Что такое? — спросили мы в один голос.
— Пальтишки какие-нибудь или что-нибудь такое, чтобы укрыться?
— От чего укрыться?
— Ах, Боже мой, какие вы непонятные!..
Промокнете… Не видите разве, какая туча находит?
— Нет. Мы с собою не взяли.
— Ну вот, накажи меня Бог… Как же теперь быть?
В голосе машиниста слышалось отчаяние.
— Что же мне с вами делать? — повторил он. — И как же это вас папаша и мамаша без всего отпустили? В уме они, убей меня Бог, или нет?
Мы промолчали, и я почувствовал страшную неловкость. Перед отъездом нам было приказано взять с собою наши драповые серые гимназические пальто; мать даже выложила их в столовой на самое видное место и несколько раз повторяла мне, как старшему, чтобы я их не забыл. Но в момент отъезда, за прощаниями и за сутолокой, я совсем забыл исполнить это приказание, и наши пальто так и остались в столовой. Родители, провожая и благословляя нас, тоже забыли о них — и мы уехали в одних только мундирчиках.
Перспектива промокнуть была не особенно приятна для нас, и Антоша уже смотрел на меня своими большими глазами с укоризной.
— Отчего ты не взял? — спросил он меня с упрёком.
— А ты отчего не взял? — огрызнулся я.
— Я забыл.
— И я забыл.
Слово за слово, и дело у нас дошло до ссоры. Переругались мы порядочно, и, главным образом, потому, что ни один из нас не хотел признать себя виноватым, а туча надвигалась, и волнение машиниста передалось и нам. Ефим же смотрел на нас с заметным состраданием. Выразилось оно в том, что в то время, когда растерявшийся машинист потребовал самой быстрой езды, он остановил лошадь, слез с дрог и начал копаться в своём сиденье. Первым делом он отложил в сторону грубую коричневую свитку, без которой ни один хохол не пускается в путь. Потом достал мешок и небольшую рогожку. Последние два предмета он протянул нам с ласковым приглашением:
— Вот вам, паничи, заместо пальтов. Как дождик пойдёт, накиньте на плечи, оно не так промочит…
Машинист смотрел на нас и на своего запасливого возницу не без некоторой зависти. Оказалось, что и он, отправляясь в дальний путь, не захватил с собою никакой верхней покрышки — вероятно, рассчитывая на неизменно хорошую погоду и на ночёвки под кровлею. Долго он стоял и раздумывал, с тоской и с нескрываемым страхом поглядывая на разраставшуюся тучу, и затем стал довольно красноречиво смотреть на свитку Ефима. Но Ефим делал вид, будто не замечает этого взгляда. Впрочем, его жалостливая душа откликнулась, и тут он посоветовал машинисту сделать себе покрышку на случай дождя из того холщового длинного рядна, которое было разостлано на сене во всю длину дрог. Машинист ужасно обрадовался, согнал нас с наших мест и стащил дерюгу. Сидеть пришлось теперь прямо на сене.
Лошадь теперь уже не гнали. Да и бесполезно было бы гнать. Она была истомлена до крайности. За весь длинный день пьяные хозяева не покормили и не попоили её ни разу. Единственным её кормом было то, что она съела на потраве. Но зато кнутов ей досталось порядочно, и труда от неё потребовали немалого. Только маленькая степная лошадка может быть так вынослива.