Против этого Антоша не мог возразить ничего.
— Да, мне было больно и обидно, когда папаша однажды меня высек, — тихо сказал он.
— Вот видишь, — обрадовался я. — Машинисту надо отомстить, и я отомщу.
— Как же ты отомстишь? Что ты ему сделаешь?
— Пока ещё я сам не знаю, но я придумаю; я читал у Майн Рида, что настоящая месть должна быть обдуманной и хладнокровной. Помнишь, индейский вождь Курумила…
— Я не читал про Курумилу, — сознался Антоша.
— Жаль. Майн Рида необходимо прочесть. Впрочем, ты ещё молод и тебе извинительно. Так вот я хочу отомстить, как благородный Курумила… Я придумаю для этого скота что-нибудь жестокое и ужасное, чтобы он долго помнил.
— Ты ему пригрозил, что расскажешь дедушке, бабушке и самой графине, что он — пьяница.
— Нет, Антоша, я — ученик пятого класса и благородный человек. Я не унижусь до доноса. А это был бы донос. Это было бы подло.
— Значит, ты будешь молчать?
— Нет, когда-нибудь расскажу при случае, но в виде шутки. Может быть, и графине расскажу.
— Графине? — удивился Антоша. — Ты её не знаешь и никогда не видел.
— Ничего не значит. Я познакомлюсь с нею и отрекомендуюсь ей. Она не может не принять меня. Правда, наш дед — мужик и её бывший крепостной, но я уже ученик пятого класса. Через три года я буду дворянином… вот как, например, чиновник Жемчужников или помещик Ханженков.
Антоша смотрел на меня наивными недоумевающими глазами и не понимал.
— Всякий ученик, который получает аттестат зрелости, сейчас же делается дворянином, — пояснил я. — Есть такой закон. Мне это говорил первый ученик в нашем классе, Чумаков. А его отец служит в окружном суде и знает законы.
Антоша был подавлен моими доводами, и в его больших серьёзных глазах я прочёл некоторую долю уважения к такому умному брату, как я. Это поддало мне ещё больше жару.
— А раз я дворянин, то я обязан защищать свою честь, — сказал я твёрдо. — Я должен, понимаешь ли, должен отомстить этой пьяной скотине.
Имея перед собою податливого и внимательного слушателя, я увлёкся и стал рассказывать о том, как дворяне защищают свою честь. С пылающими щеками я сообщил Антоше, как благородный Дон Диего в одном испанском романе проколол насквозь шпагою своего обидчика, Дона Фернандо.
Антоша глубоко задумался и смотрел куда-то вдаль.
— Теперь, должно быть, мамаша кофе пьёт, — проговорил он. — Кофе с бубликами…
Фраза эта, далёкая от дворянской чести, несколько смутила меня, но я всё-таки продолжал. Я привёл пример из нашей таганрогской жизни: у нас одно время долго говорили о дуэли, происшедшей между двумя дворянами. Из-за чего они стрелялись — я не знал, но был глубоко уверен в том, что каждый из них защищал свою дворянскую честь.
— Так и я должен поступить, — закончил я.
Закончил же я не потому, что у меня не хватило красноречия или неопровержимых доводов, а потому, что проснулся мой враг-машинист, которого я не считал достойным слушать те возвышенные речи, которые я говорил. Поднявшись, он сел и начал тупо обводить кругом мутными, полусонными глазами. Теперь я пылал к нему ненавистью и презрением.
— И он смел оскорбить нас с тобою! — прошипел я Антоше на ухо. — Клянусь тебе, мы будем отомщены.
— Не мсти, Саша, — тихо ответил Антоша. — Нехорошо. В Евангелии сказано, что не надо мстить, да и папаша рассердится, если узнает. Пожалуй, ещё и порку задаст.
— Порку? Мне, ученику пятого класса?
Ну уж это дудки! — воскликнул я. — Впрочем, насчёт мести я ещё подумаю. Может быть, даже и прощу.
— Прости, Саша, — стал просить брат. — Если ты станешь мстить, как Курумила, то ты должен будешь одеться краснокожим индейцем и вымазать лицо, а дедушка, пожалуй, не позволит, рассердится и пожалуется папаше. А папаша тебя выпорет… Теперь Никитенко и Браславский, вероятно, на качелях катаются… У них хорошие качели…
— Хорошо, Антоша, я подумаю, — великодушно уступил я. — Но во всяком случае, помни, что оскорблять себя я не позволю.
Машинист тем временем согнал с себя сонную одурь, растолкал Ефима и велел ему запрягать. Но перед этим оба они подошли к колодцу, зачерпнули из бадьи ковшом воды и пили долго, долго.
— Теперь, Ефимка, баста! — сказал машинист. — Отгулялись. Скоро дома будем.
Ефим ничего не ответил и пошёл запрягать. Мы с Антошей держались в стороне, и он ни разу не подошёл к нам и не заговорил. Ему, вероятно, было совестно за своё недавнее поведение, и лицо его было пасмурно.
— Ага, чует кошка, чьё мясо съела! — злорадствовал я.
На дроги мы уселись молча и выехали в степь тоже молча. Дорогою изредка машинист справлялся у Ефима, целы ли винт и гайка. По временам он сжимал кулаками виски, мотал головою и страдальчески произносил:
— Ввва!..
Мы с Антошей тоже молчали. Солнце пекло. Степь давно уже прискучила своим однообразием. Мысли в голове ползли лениво. Но я всё-таки обдумывал в голове вопрос: отомстить или простить? И среди этих важных мыслей вдруг пробегала назойливая мысль: «Скорее бы уже доехать!..»
Вдали, у самой дороги, показалось что-то серое, неподвижное, но как будто бы волнующееся. Я долго не мог разгадать, что это такое. Когда мы подъехали ближе, то это серое оказалось обыкновенною отарою овец. Это подтвердилось ещё и тем, что навстречу нам выбежали на дорогу две громадные овчарки и стали на нас лаять. Бежали они за нами с хриплым лаем до тех пор, пока мы не поравнялись с отарою.
— Ударь по лошади, Ефимка, а то, не дай Бог, которая-нибудь ещё укусит, — сказал машинист. — Я этих овчарок страсть как боюсь.
Я взглянул сбоку на машиниста. На его лице была написана самая низменная трусость.
«Ага! Вот прекрасный случай отомстить, — промелькнуло у меня в голове. — Погоди, голубчик, я тебя проучу! Будешь помнить…»
Ефим подстегнул лошадь, дроги покатились быстрее, и овчарки стали лаять ленивее и решили было наплевать на нас и отстать. Но это не входило в мои планы: мне нужно было во что бы то ни стало напугать врага-труса. Я хорошо подражал собачьему лаю и, обратившись в сторону овчарок, начал злобно на них лаять. Овчарки снова бросились за нами в погоню, но на этот раз уже гораздо бешенее. Машинист страшно испугался, побледнел и забрался на дроги с ногами. Испугался и Ефим. Но я продолжал подражать злобному лаю, махал руками и ногами и всячески дразнил собак.
— Спаси, Господи, и помилуй! — кричал не своим голосом машинист. — Пронеси, Царица Небесная!..
— Что вы, панич, делаете? — испуганно вскрикнул, в свою очередь, Ефим. — Ведь тут нам и смерть!.. Поглядите!..
Тут только я понял, какой страшной беды я натворил. На подмогу к двум овчаркам прибежали от отары ещё четыре, и мы сразу оказались в осадном положении. Антоша побледнел и с выражением смертельного ужаса на лице запрятал руки и ноги. Я тоже страшно испугался. Повсюду были видны злобные глаза и оскаленные зубы. Инстинктивно мы все подняли страшный крик и этим ещё более раздразнили нелюдимых собак. А тут ещё и пастухи стали издали кричать нам:
— Что вы, бисовы люди, собак дротуете?!
Они вас разорвут!
Некоторые из собак в озлоблении хватали зубами спицы колёс, а другие делали огромные прыжки, стараясь достать кого-либо из людей. Ефим в отчаянии хлестнул одну из овчарок кнутом — и это только подлило масла в огонь. Положение наше стало не только критическим, но даже и отчаянным. У меня душа ушла в пятки, у Антоши на бледном лице был написан смертельный ужас, а о машинисте — и говорить нечего: он был близок к обмороку. Скоро, однако же, подбежали пастухи и с криком и с бранью отогнали собак. Потом они долго грозили нам вслед своими длинными палками.
Пришли мы в себя не раньше, как отъехав четверть версты. Первым пришёл в себя машинист. К моему удивлению, он не бранился, а только произнёс как будто бы про себя:
— Ну уж и дети! Уродятся же у отца с матерью такие бродяги!..
Чтобы оправдать своё глупое поведение в глазах брата, я наклонился к нему и шепнул:
— Это была моя месть. Я отомстил…
Но Антоша поглядел на меня такими глазами, что мне стало стыдно. Но, чтобы не уронить свой авторитет, я принял небрежную позу и произнёс:
— Ты ничего не понимаешь… Ты глуп.
Через час мы подъезжали к Крепкой. Я читал, что русские паломники, подходя к воротам Иерусалима, а магометане, ещё издали завидев Мекку, испытывают какое-то особенно благоговейное и торжественное чувство. Нечто подобное испытали и мы с Антошей, приближаясь к Крепкой. Нам обоим вспомнились торжественные рассказы отца об этой слободе и её необычайных красотах. По его рассказам, в Крепкой был земной рай. Проникнутые этим, мы с каждою минутой ожидали, что перед нами вдруг откроется что-то чарующее и прекрасное — такое прекрасное, что мы замрём и застынем от восторга.
Блеснула серебряная ленточка обычной степной речки. Показалась из-за зелени садов колокольня, а затем по ровной, как ладонь, местности побежали во все стороны беленькие хатки с соломенными крышами. Вишнёвые сады с неизбежными жёлтыми подсолнечниками, красные маки, колодец с журавлём — и только. Слобода как слобода. Где же её хвалёные прелести? На лице у Антоши было написано разочарование. Должно быть, и у меня тоже.
Проехав разными улочками и переулочками, мы оказались около церкви, выкрашенной в белый цвет. Тотчас же за церковью начинался тенистый вековой парк, из глубины которого выглядывал большой каменный барский дом с колоннами и террасами. Близ церковной ограды приветливо улыбался небольшой каменный же домик с железною крышей — местного священника. Наискось от него точно протянулась по земле длинная и невысокая хата с деревянным крыльцом. Это была контора графского имения, в которой сосредотачивалось всё управление экономии в несколько тысяч десятин. У дверей этого здания и остановились наши дроги. Машинист и Ефим слезли. Слезли и мы. Скоро и нас, и дроги обступила целая толпа любопытных мальчишек, девчонок и подростков.