— Бабушка, скоро чай будет? — спросили мы в один голодный голос.
— Когда Егор Михайлович приедут, тогда и чай будет, — ответила Ефросинья Емельяновна и ушла куда-то.
Жди, когда он приедет! А если он до ночи не вернётся? Значит, нам до самой ночи и голодать? Эх, зачем мы поехали?!
Куда же теперь деваться? Что с собою делать? Через двор от угла хатки и до угла амбара протянулась верёвка. На ней Гапка, гремя монистами, развешивала выстиранное бабушкой грубое бельё. Подле неё вертелся и прыгал на одной ножке мальчуган лет одиннадцати, с давно не стриженной головой, в холщовых портках и рубахе и босой. Палец правой руки он воткнул себе глубоко в ноздрю и, припрыгивая, гнусавил:
— Нгу, нгу, нгу, нгу!..
Мы подошли. Гапка, не покидая работы, приветливо нам улыбнулась, а мальчуган, не вынимая пальца из ноздри, уставился на нас.
— Хорошо я вам, панычи, голубят изжарила? — спросила она.
— Голуби были очень вкусны, но только для нас этого было мало. Мы с Антошей по-прежнему голодны, — сказал я.
— Я тут, панычи, не виновата, — ответила Гапка. — Приказали бабушка пару, я и изжарила пару. Я не виновата, что ваша бабушка такая скупая и жадная.
— Разве Ефросинья Емельяновна скупа? — спросил Антоша.
— И-и, не дай Бог, какая скупая… Как скаред… Я наставлю курам зерна, сколько надо, а она придёт да половину с земли соберёт. Корки хлеба — и те считает… Куда вы теперь, панычи?
— И сами не знаем. Мы здесь ничего не знаем.
— Гараська, — обратилась Гапка к лохматому мальчугану. — Поди, детка, с панычами. Покажи им что-нибудь. Сходите в балку, на криницу. Там вода холодная и чистая, как слеза.
Гараська вынул из ноздри палец, глубокомысленно задумался и, тряхнув головою, решительно проговорил по-хохлацки:
— Ходимте. Я вам щось покажу.
Он степенно и важно, точно сознавая значение возложенного на него поручения, пошёл впереди, а мы за ним. Завязался разговор.
— Ты — Гараська Шибеник? — спросил Антоша. — Это твоя фамилия?
— Сам ты шибеник. Хоть и панич, а ши-беник, — ответил сердито Гараська.
— Это бабушка сказала, что тебя зовут шибеником, — оправдался Антоша.
— Её самоё, старую каргу, надо на шибеницу (виселицу). Она только и знает, что с утра до ночи лается.
— Значит, ты Ефросинью Емельяновну не любишь?
— А кто её любит? И деда вашего страсть как не любят.
— За что же его не любят?
— Всех притесняет… Гаспид.
Наступило неловкое молчание. Антоша переменил разговор.
— Гапка — твоя мать? — спросил он.
— Эге, мать.
— А отец у тебя есть?
— Нет. Батька́ у меня нема.
— Значит, он умер?
— Не знаю… Я спрашивал об этом маменьку, а они сказали: «На что тебе батька понадобился? Проживём и без батька…» Сказали и заплакали.
Мы ничего не поняли и хотели расспросить подробнее, но Гараська вдруг сделал вдохновенное лицо, раздул ноздри и крикнул:
— Пойдёмте в клуню (в ригу) горобцов (воробьёв) драть!
Вслед за этим он побежал вперёд к большому четырёхугольному зданию, сплетённому из ивовых ветвей и покрытому соломой. Оно находилось шагах в трёхстах от барской усадьбы. Окон в нём не было, а были только двери, похожие на ворота. В эти двери мог свободно въехать большой нагруженный воз. Гараська приоткрыл их, влез в щель и пропустил нас туда же. Мы сразу попали в полумрак и долго не могли освоиться, несмотря на то что сквозь плетёные стены со всех сторон проникал снаружи свет. Плотно убитый и укатанный пол занимал довольно большую площадь, и на нём в разных углах стояло несколько молотилок и веялок. Антоша и я не утерпели и стали вертеть ручку одной из веялок. Она загрохотала, застучала и даже, как нам показалось, жалобно застонала. Это нам понравилось, но забаву эту пришлось скоро бросить: не хватало силёнки.
Тем временем Гараська, знавший здесь каждый уголок и каждую щёлочку, ловко, как кошка, вскарабкался по плетёной стене под самую крышу и стал шарить рукою в соломе. Послышалось тревожное воробьиное чириканье и несколько испуганных воробьёв вылетели из-под крыши и стали метаться по клуне.
— Давайте шапку! — крикнул Гараська.
Мы с Антошей оба протянули ему вверх наши гимназические фуражки.
— Выше держите, а то яйца побьются, — скомандовал Гараська.
Я поднялся на цыпочки и поднял фуражку ещё выше. Гараська, держась одной рукой за стропило, повис всем телом вниз, протянул другую руку к моей фуражке и сказал:
— Вот. Получай.
Я поглядел в фуражку. На дне её лежало пять маленьких краплёных воробьиных яичек. Антоша тоже поглядел и, подняв свою фуражку как можно выше, стал умоляющим тоном просить:
— И мне! И мне! Гарася, дорогой, милый, золотой, и мне…
Гараська бросил и ему в фуражку пяток яиц. Затем началась настоящая охота. Га-раська, как кошка, держась за стропила, лазил вдоль стен и шарил в соломе. Среди злополучных воробьёв поднялся неописуемый переполох, и в какие-нибудь десять минут в фуражках у каждого из нас была масса яиц. Гараська, красный от движения и от натуги, слез на землю и, взглянув на добычу, довольным голосом сказал:
— Будет с вас.
— Что же мы теперь будем делать с этими яйцами? — спросил я.
— Что? Ничего, — ответил Гараська. — Возьмём да и бросим, а сороки потаскают и съедят.
Мы вышли из клуни, бережно неся фуражки. Вдруг ни с того ни с сего Антоша произнёс жалобным тоном:
— Бедные воробушки! Зачем мы их грабили? За что мы их разорили и обидели? Ведь это — грех… Саша, зачем мы разорили столько гнёзд? Гараська, надо положить яички обратно в гнёзда.
Гараська поглядел на Антошу выпученными и удивлёнными глазами и ответил:
— Поди и положи сам. Я все гнёзда разорил. Теперь и не найдёшь.
Антоша бережно выложил яйца на землю и стал с грустью и с раскаянием смотреть на них.
— За что мы обидели ни в чём не повинных Божьих птичек? — пробормотал он.
Глядя на него, и мне стало стыдно за нашу бесполезную жестокость. Мы, печальные и смущённые, пошли домой, а Гараська, набрав полные пригоршни яиц, шёл за нами и беззаботно швырялся ими, как камешками.
Дедушка Егор Михайлович приехал на дребезжащих беговых дрожках, когда уже солнце было близко к закату. Увидев нас, он так же, как и бабушка, не выказал ни малейшего удовольствия по поводу нашего прибытия. Он явился не в духе, ввиду того, что крысы в амбаре съели кожух (овчинный тулуп). Об этом событии он рассказывал бабушке таким тоном, как будто бы дело шло о целом состоянии или о выгоревшей дотла слободе. Он жестикулировал и бранился на чём свет стоит.
— Как я поглядел — а в кожухе дырка! Такая дырка, что аж перст пролез. Вот этот самый перст.
Дедушка при этом поднёс бабушке указательный палец к самому лицу так близко, что та отшатнулась. Излив свой гнев и пожелав в заключение кому-то скиснуть, Егор Михайлович обратил наконец внимание и на нас, внуков, и сухо, ради одной формальности, спросил:
— Ну, как там у вас? Все ли живы и здоровы в Таганроге?
Получив ответ, он уже более не обращал на нас никакого внимания и выразил своё родственное расположение только тем, что сказал:
— Скоро чай пить будем.
Вслед за этим он деловым тоном заявил бабушке:
— К чаю армяшки придут два. Те самые, что через графскую землю овец прогоняют. Я с них пятьдесят целковых взял за прогон, за то, что отара вытопчет и съест. Смотри, мать, чтобы парадно было.
Бабушка, смертельно не любившая никакой парадности, связанной для неё с излишними хлопотами, недовольно промычала что-то и проворчала чуть слышно про себя:
— Поганым армяшкам, да ещё и парад!..
Нехай они скиснут.
К чаю действительно прибыло двое армян-гуртовщиков с огромными носами, в грязных рубахах и в истоптанных сапогах, сделавших, по-видимому, не одну сотню вёрст по степи. Пригласив их, дедушка выказывал этим своё благоволение, так как знал, что и сам получит от графини словесную благодарность и похвалу.
Чаепитие было действительно обставлено с некоторой парадностью. На середину двора был вынесен низкий круглый деревянный стол, ножки которого были ниже ножек обыкновенного стула. Вокруг уселись на скамейках, вроде тех, которые ставятся под ноги, дедушка, бабушка, Антоша и я. Для армян же, как для почётных гостей, были вынесены из дома два обыкновенных стула. По мнению дедушки и бабушки, это было парадно, но мы с Антошей едва удерживались от смеха и по временам довольно невежливо хихикали и фыркали. Очень уж комичен был вид армян, восседавших на стульях и испытывавших от такой высоты ужасное неудобство. По сравнению со всеми, сидевшими чуть не на корточках, они казались чем-то вроде громадных верблюдов. Посередине стола стоял маленький и давно уже не чищенный самоварчик. Сахар помещался в старой жестянке из-под монпансье. Чайник был без носка. Пили из разнокалиберных чашек, и пили вприкуску, стараясь кусать как можно громче.
— Угощай гостей, мамаша, — обратился Егор Михайлович к супруге, желая показать себя радушным хозяином.
— Кушайте, господа вирмешки (армяшки)! — угощала бабушка.
Армяне пили не спеша и всё время разговаривали между собою по-армянски и громко сморкались в пальцы. Но ни то ни другое, однако же, никого не стесняло, как не стеснило и то, что один из них вытер со лба пот подолом рубахи и при этом обнаружил довольно солидный кусок смуглого брюха.
— Что же ты, мамаша, не наливаешь гостю ещё? — указал дедушка на пустую чашку одного из армян.
— Будет с него. Он уже и так три чашки выпил, — недовольным тоном ответила бабушка.
Дедушка бросил на бабушку молниеносный взгляд, но армянин поспешил поблагодарить:
— Благодару. Давольно…
Антоша и я не выдержали и фыркнули, за что и удостоились от дедушки лестной аттестации:
— Дураки! Невежи! Не умеете себя при гостях держать. А ещё учёные!..
Дедушка Егор Михайлович никак не мог помириться с тем, что наши родители не сделали из нас лавочников и ремесленников, а отдали нас в гимназию. Поэтому он не упускал никогда случая ругнуть нас «учёными». Антоша и я, однако же, не придавали этому никакого значения. Оба мы в те времена были глубоко уверены в том, что дедушка во сто крат неразвитее и невежественнее каждого из нас. Дедушка же, в свою очередь, не раз предупреждал нашего отца: