— Не учи, Павло, детей наукам, а то станут умнее батька с матерью.
Когда армяне распрощались и ушли, наступил уже вечер — чудный, тёплый, тихий вечер. Гапка убрала со стола самовар и посуду, а дедушка и бабушка сейчас же заговорили о том, что пора идти спать. Вставали они с солнцем, а ложились с курами. Но мы с Антошей пришли в ужас. Стенные дешёвенькие часики в хатке стариков пробили только девять часов. В Таганроге в эти часы только начиналась настоящая жизнь после жаркого дня. Все высыпали на улицу. Из городского сада далеко разносились звуки оркестра. На большой улице — толкотня от гуляющих и наслаждающихся вечерней прохладой… А мы должны идти спать!..
Тем не менее дедушка и бабушка, после короткого совещания, решили, что нас, гостей, надо положить в большом доме, потому что в их маленькой хатке четверым будет душно, да и блох много. Дом отперли, набросали на пол душистого сена, покрыли простынёй и таким образом устроили для нас одну большую постель и, вместо пожелания спокойной ночи, сказали:
— Смотрите же, не балуйтесь, а спите…
Мы остались в пустом доме одни, без огня. По счастью, теперь мы были сыты. За чаем мы умяли целую паляницу вкусного пшеничного хлеба. Но всё-таки нам было скучно и спать не хотелось. Мы вышли на галерею и уселись рядом на ступеньках лестницы. Во всей усадьбе была такая мёртвая тишина, что явственно было слышно, как изредка фыркают лошади в отдалённой конюшне. Кругом всё спало. Тихо было повсюду — и в степи, и на речке, с её кустарниками и камышами, и в ночном воздухе. Раз только низко над землёю пролетела какая-то ночная птица, да из степи донеслось что-то похожее на крик журавля. Антоша глубоко вздохнул и задумчиво проговорил:
— Дома у нас теперь ужинают и едят маслины… В городском саду играет музыка…
А мы здесь бедных воробьёв разоряем да несчастных голубей едим.
Мечтою и думами он жил в этот момент в Таганроге и думал о родной семье и родной обстановке. И в самом деле, мы чувствовали себя здесь одинокими, точно брошенными на необитаемый остров.
— Зачем мы сюда поехали? Здесь нехорошо, — проговорил Антоша с грустью.
Через полчаса он ушёл спать, а я остался один со своею болезненною скукою. Скоро взошла великолепная луна и залила все постройки и всю степную гладь зеленоватым серебром. Под её магическим, холодным, ровным светом степь вдруг точно проснулась и ожила. Зававакал перепел, задёргал коростель, затуркали куропатки, и застрекотали насекомые. Степная жизнь передалась и во дворе. У самых моих ног запел свою песенку сверчок, и тотчас же немножко подальше откликнулся другой, потом ещё и ещё…
И всё-таки ночь была тиха, пленительно тиха. Как был бы здесь уместен живой человеческий голос!
Но чу! Я даже вздрогнул. Произошло что-то волшебное. Из-за реки вдруг донеслась нежная, грустная песня. Пели два голоса — женский контральто и мужской баритон. Что они пели — Бог его знает, но выходило что-то дивное. То женский голос страстно молил о чём-то, то баритон пел что-то нежное, то оба голоса сливались вместе, и в песне слышалось безмятежное счастье… Я невольно окаменел и заслушался. Я любил пение нашего соборного хора и наслаждался концертами Бортнянского, но такого пения я не слыхивал ни разу в жизни.
— Саша, где это поют?
В дверях стоял Антоша, весь озарённый луною, с широко раскрытыми глазами и с приятно изумлённым лицом.
— Это ты, Антоша? А я думал, что ты уже спишь.
— Я собирался заснуть, да услышал это пение… Где это поют?
— Должно быть, за рекой. Какой-нибудь парубок и дивчина.
Антоша опять сел подле меня, и оба мы застыли, слушая неведомых певцов. Где-то во дворе тихонько скрипнула дверь, и через несколько времени мимо нас прошла, вся залитая луною, Гапка. Она шла медленно по направлению к реке и тихо рыдала.
— Боже ж мой! Боже ж мой, как хорошо! — бормотала она. — Когда-то и я тоже… А где оно теперь?..
— Саша, о чём она, бедная, плачет?
— Не знаю, Антоша…
И нам обоим захотелось заплакать.
Пение умолкло, когда небо уже начинало бледнеть. Мы вошли в комнату и улеглись, усталые, но счастливые и довольные. Но заснули мы только под утро, когда в слободе пастух, собирая скотину, заиграл в трубу.
Проснулись мы на следующее утро в девять часов — по-деревенски очень поздно. Дедушка давно уже был в поле. Бабушка не захотела ставить для нас самовар и с недовольным ворчаньем дала нам по горшку молока и по ломтю хлеба, а затем мы снова были предоставлены самим себе. Тут подвернулся Гараська и предложил нам слазить на голубятню. По дороге он сообщил нам, что господа только построили голубятню, а голубей в неё никто не сажал. Голуби сами прилетели Бог знает откуда, и расплодилось их видимо-невидимо. Никто их никогда не кормит, а всё-таки живут и плодятся.
Влезши на голубятню, величиною с добрую комнату, мы были с первого же момента ошеломлены. Здесь было настоящее птичье царство в несколько сот голубиных голов. Картины попадались подчас очень трогательные: в одних гнёздах голубки сидели на яйцах, а в других заботливо ухаживали за птенцами; тут нежно ворковали, а там ссорились, влетали и вылетали. Мы с Антошей, конечно, не преминули с умилением и невзирая на тревогу родителей подержать в руках яйца и поласкать птенцов, прижимая их то к губам, то к щекам, то к груди. Птенцам, вероятно, это очень не нравилось, но мы не обращали на это внимания и продолжали изливать на них свои нежности. Настроение духа у нас было прекрасное, нежное и любящее. Но его испортил нам Гараська. Он при нас начал ловить голубей и сворачивать им головы. В самое короткое время он погубил шесть душ.
— Четыре вам, а эта пара нам с маменькой, — сказал он самым равнодушным тоном.
Мы его возненавидели и дали друг другу слово никогда не есть голубей. Это слово мы держали твёрдо до… до самого обеда. За обедом, после борща, были поданы четыре жертвы Гараськиной жестокости. Мы с Антошей тяжело вздохнули и принялись за них… Ничего не поделаешь, человеческая натура слаба. Сдержи мы своё слово, мы были бы голодны.
Покинув голубятню, мы пошли бродить по двору и забрели в конюшню. Там мы застали того самого угрюмого беспалого солдата Макара, который привёз нас вместе с мукою в Княжую. Он с помощью тряпицы, намотанной на палочку, смазывал чем-то жирным израненные плечи лошади. На нас он не обратил ровно никакого внимания, вероятно, желая выказать этим своё презрение к нам.
— Чем это ты мажешь? — полюбопытствовал от нечего делать Антоша.
Макар смерил нас обоих взглядом с ног до головы, ничего не ответил и только оттопырил щетинистые усы.
— Это лекарство? — допытывался Антоша. Солдат сердито сплюнул и не нам, а куда-то в сторону сердито проворчал:
— Сколько раз говорил гаспиду, что хомут тесный… Ишь какие раны теперь… А в рану муха лезет, червяки заводятся. Так нет: гаспид удавится, а нового хомута не купит… Ему нужно, чтобы графиня похвалила его за экономию.
— Кто это — гаспид? — спросил я.
— А тот, кто и был гаспидом, — ответил Макар лаконически и повернулся спиною.
Очевидно было, что аспидом величал он Егора Михайловича, который был до невозможности экономен там, где дело касалось барского добра и барских денег.
Первый блин комом. Завязать знакомства с Макаром не удалось. Мы пошли прочь и вдогонку услышали сердитую фразу:
— Идите, гаспидово племя, ябедничайте! Никого я не боюсь.
— Никому мы ябедничать не станем, — оскорблённо ответил я, вернувшись. — Мы сами Егора Михайловича не любим. Он — отсталый человек.
Я и не подозревал в тогдашнем самомнении (ещё бы: ученик 5-го класса), что говорю ужасные нелепости, за которые мне следовало бы, по-настоящему, краснеть, но всё-таки тон мой на Макара подействовал.
— Не любите? — переспросил он.
— Не за что любить его. С самого приезда нашего в Крепкую мы не слышали о нём ни одного доброго слова; все только бранят его.
— А не врёте вы? Ну, да там увидим, — ответил Макар недоверчиво и стал ворчать себе под нос что-то непонятное.
Теперь он стал смотреть на нас как будто ласковее.
— Где ты потерял свои два пальца? — рискнул спросить я.
— Где? — ответил он угрюмо. — Известно где: на войне… Под Севастополем.
И, как будто бы раскаявшись в том, что заговорил с «гаспидятами», он грубо крикнул:
— Уходите из конюшни! Чего вам здесь надо? Лошадь ударит, а за вас отвечай…
Мы поспешно ретировались. Навстречу нам опять попался Гараська и без приглашения пошёл с нами. Антоша шёл задумавшись.
— Отчего это дедушку так не любят здесь? — проговорил он, ни к кому не обращаясь.
— Оттого, что он управляющий, — пояснил Гараська тоном знатока. — Он собирает с мужиков деньги и отвозит их к графине в Крепкую. У графини денег много, а у мужиков мало — вот они и злятся на него. Маменька говорили мне, что Егор Михайлович не может делать иначе, потому что у него должность такая. Если бы у него были свои деньги, то он не требовал бы с мужиков, а отдавал графине свои.
Антоша посмотрел на Гараську с удивлением и даже раскрыл рот.
— Разве он такой добрый? — спросил он с недоверием.
— Маменька говорят, что добрый. Когда им со мною некуда было деваться, то Егор Михайлович приняли их к себе в кухарки и даже полтора рубля в месяц жалованья положили.
Это была для нас обоих новость, которая рисовала дедушку Егора Михайловича совсем в другом свете.
— Вы у кузнеца Мосия в кузне были? — спросил Гараська.
— Нет, не были. А где кузня?
— Тут недалеко. Там работают кузнец Мосий и молотобоец Павло. Пойдёмте, я поведу. Мосий — добрый человек и со всеми ласковый. Он не любит только одного Макарку беспалого. Ух, как не любит!..
— За что?
— А кто же их знает. Как только сойдутся, так и начинают лаяться… И молотобоец Павло — тоже ласковый и добрый парубок. Пойдёмте.
Гараська привёл нас к небольшой каменной полуразрушенной постройке. Это была кузня. Она стояла на косогоре и производила впечатление, как будто бы она по каким-то важным причинам убежала из усадьбы, но почему-то остановилась на косогоре и, по некотором размышлении,