осела тут навсегда.
Познакомились с Мосием — дюжим, мускулистым и закопчённым мужиком, стучавшим молотом по раскалённому железу. Молодой Павло — тоже закопчённый, но с удивительно добрыми глазами — помогал ему, ударяя по тому же железу огромным тяжёлым молотом. Заговорили о Макаре.
— Хороший человек, только свинья, — аттестовал своего недруга кузнец.
— Как жалко, что он потерял на войне в Севастополе два пальца, — сказал Антоша.
Мосий опустил молот, широко раскрыл глаза и рот и проговорил с негодованием:
— На войне? Под Севастополем?! Брешет как сивый мерин. Ему три года тому назад два пальца молотилкою оторвало: попал рукою в барабан… Два месяца в больнице провалялся… Слыхал, Павло? Под Севастополем! Да он, бродяга, Севастополя и не нюхал…
Павло сочувственно улыбнулся. Разговор перешёл на дедушку Егора Михайловича. Кузнец отозвался о нём одобрительно.
— Егор Михайлович меня в люди вывели, — заговорил он. — Они из меня человека сделали, и я за них и день и ночь Богу молюсь.
Это был первый человек, который отозвался о дедушке хорошо. Но когда мы разговорились и Мосий увидел, что мы — не ябедники и что с нами можно говорить откровенно, то дело сразу приняло другой оборот. Оказалось, что и в кузне Егор Михайлович был прозван гаспидом.
— Очень его у нас не любят, — пояснил кузнец. — И я, грешный, его недолюбливаю. Перекинулся он на сторону графини и очень народ допекает. Вместо того чтобы иной раз заступиться, он сам на мужика наседает. Нет ни одного человека, чтобы о нём хорошее сказал. А ведь он и сам из мужиков… Не будет душа его в Царстве Небесном: попадёт в самое пекло…
Молодой молотобоец Павло слушал, вздыхал и сочувственно кивал головою. Антоша всё время молчал и был грустен. Ему было больно, что о дедушке отзывались так дурно. Много он не понимал, и его добрая, незлобивая душа страдала. Молотобоец Павло всё время смотрел на него своими добрыми глазами, и на лице его было написано сочувствие, хотя и неизвестно чему. В самое короткое время молотобоец сошёлся с Антошей и в свободные часы делал для него силки и удочки. Они сразу сделались двумя приятелями, превосходно понимавшими друг друга, несмотря на разницу лет. По его наущению и под его руководством мы пошли на реку ловить рыбу удочками. Антоша и я прошли открытой тропинкой, а он — какими-то окольными путями, чтобы не попасться как-нибудь на глаза «гаспиду».
— Если пустить отсюда на реку кораблик, то дойдёт он до слободы Крепкой? — спросил Антоша.
— Нет, — ответил Павло. — Речка загорожена плотиною. Там есть став (пруд) и водяная мельница. В этом ставу водятся здоровенные сомы. Такие сомы, что как вывернется да ударит по воде, то так круги по омуту и заходят… А утка или какая-нибудь другая птица — так и не садись на воду: слопает.
У Антоши разгорелись глаза.
— Далеко этот став?
— Нет, недалеко: верста или полторы.
В том ставу, люди говорят, на самом глубоком месте водяной живёт.
— Что такое? — спросил я тоном гимназиста, уже переставшего верить в чертей и водяных. — Какой вздор!
— Ей-богу, — проговорил Павло с убеждением. — Есть люди, которые видели своими глазами этого водяного… А отчего, скажите, иной раз мельничное колесо не вертится? Вода бежит, а колесо не вертится. А оттого, что водяной ухватился да и не пускает.
Молотобоец стал было и дальше рассказывать чудеса о водяном, но Антоша, задумчиво смотревший на реку, перебил его:
— А можно этого сома поймать?
— Можно. Для этого нужен большой крючок. На маленькую удочку его не поймаешь. Нужно будет сковать в кузне крюк побольше.
— Скуй, пожалуйста, и поймаем сома, — стал просить Антоша.
— Хорошо. Скую, — согласился Павло. — Завтра воскресенье, день свободный, мы и пойдём на став.
— И отлично! — обрадовался Антон.
— Поймаю воробья и поджарю.
— Для чего? — не без тревоги в голосе спросил Антоша.
— Надеть на крючок… Приманка… Сом только на жареного воробья и идёт.
— Тогда не надо, — разочарованно вздохнул Антоша. — Грешно и жалко убивать бедную птичку.
— Тю-тю! — удивился парубок. — У нас воробьёв — миллионы!..
— Всё равно… Божья тварь… И она жить хочет…
Павло с удивлением посмотрел и на Антошу, и на меня. Он не мог допустить, чтобы жизнь воробья имела какую-нибудь цену.
— Воробей — птица проклятая, — добавил он глубокомысленно. — Воробья Христос проклял. Когда евреи Христа распяли, то им показалось мало того, что он висит на кресте, и они начали его ещё мучить. Помучили некоторое время и видят, что Он опустил голову на грудь. Решили, что Он умер, и перестали мучить. А воробьи прыгают и щебечут: «Жив, жив, жив!» Поверили воробьям и давай опять мучить. Тогда Христос и проклял их.
— Откуда ты это знаешь? — строго спросил я.
— Так в церкви читают. Такое Евангелие есть, — убеждённо ответил Павло, переведя глаза на поплавок своей удочки. — Тут рыбы мало, — сказал он, помолчав немного. — Бреднем, может быть, что-нибудь и поймается, а на крючок ничего не вытащишь.
Мы рассчитывали наловить бабушке на уху и уже предчувствовали, что она нас похвалит, но, разочаровавшись, бросили ловлю. Ушёл и Павло, с которым, однако, Антоша и я условились завтра непременно сходить вместе на ставок. Он ушёл, но брошенная им мысль осталась.
— Знаешь что, Антоша? — заговорил я, осенённый идеей. — Давай бреднем ловить. Может быть, что-нибудь и поймаем.
— А бредень где возьмём? — спросил Антоша.
— Экий ты безмозглый! — вскричал я. — А простыня на что? Возьмём вместо бредня простыню, на которой мы спим, и пройдёмся по реке. Когда кончим ловить, развесим простыню здесь же, на кустах. К ночи она высохнет, и никто не узнает. Простынёю можно много наловить.
Сказано — сделано. Слетать в дом за простынёю было делом одной минуты. Ещё через минуту оба мы были уже по пояс в воде и, держа простыню за углы, бродили по реке взад и вперёд. Но как ни старались, ничего у нас не выходило. Время подходило к полудню, и солнце палило наши обнажённые тела жестоко, но, несмотря на это, нам было весело. Веселье, однако ж, было омрачено появлением дедушки, который, увидев нас за нашим занятием, страшно разбранился. Мне, как коноводу, досталось особенно, и по моему адресу была произнесена лестная фраза:
— Учёный дурак! Что, у вас из вашей гимназии все такие же учёные дураки, как и ты, выходят? Идите обедать.
За обедом дедушка рассказывал бабушке, якобы иносказательно, как некоторые учёные и умные люди портят чистые простыни, употребляя вместо бредня. Я молчал и дулся, а Антоша исподтишка ехидничал и дразнил меня, выпячивая нижнюю губу и гримасничая. Я не выдержал и прыснул. Егор Михайлович, приняв этот смех на свой счёт, обиделся и страшно рассердился и раскричался:
— Ты осёл! Ты бык! Ты верблюд! Не уважаешь старших! Ты…
Дедушка перебрал целый зверинец. За эту услугу Антоша получил от меня шлепка по затылку.
Вечером мы с Антошей были свидетелями довольно своеобразной сцены. Перед закатом солнца дедушка Егор Михайлович куда-то исчез, а у бабушки, как у большинства простоватых и недалёких людей, появилось на лице какое-то особенное, таинственное выражение. Её глаза, рот и все морщины вокруг губ как будто хотели сказать: «Я знаю кое-что секретное, но, хоть убей, не скажу… Никому в мире не скажу».
Мы с Антошей недоумевали. По мере того как солнце закатывалось за далёкий край степи, во дворе стали появляться загорелые и усталые косари и разные другие рабочие. Они сбивались в кучу и подходили то поодиночке, то группами к хате, в которой жили дедушка и бабушка, заглядывали в окна и в двери и спрашивали:
— Чи скоро управляющий выйде?
Бабушка Ефросинья Емельяновна всё с тем же загадочным выражением на лице копошилась у стола с кипевшим самоваром и отвечала:
— Егор Михайлович в Крепкую поехали.
— А мабудь (может быть), вы, стара, брешете?
— Чего мне брехать? Поехали к графине за деньгами, — повторяла бабушка.
Рабочие вглядывались в её лицо и начинали сомневаться ещё более.
— На чём вiн поихав (на чём он поехал)? — допытывались они.
— А на бiгунцах (беговых дрожках), — уверенно отвечала бабушка.
— Хто ж ёго повiз (кто его повёз)?
— Макарка.
Из группы отделился один из косарей и направился в конюшню. Через несколько минут он вернулся и выпалил бабушке прямо в лицо:
— Да и здорово же ты, стара, брешешь!
И бiгунцы стоят на своём мiстi, и Макарка люльку сосе (трубку сосёт).
— Отчепись (отстань)! Уехали к графине — и шабаш, — досадливо отбояривалась бабушка.
В среде косарей начался сперва глухой, а потом уже и явный ропот. Упоминалось о гаспиде и об антихристе. Наконец один из наиболее храбрых и настойчивых подступил к бабушке вплотную и потребовал:
— Давай, стара, расчёт. Сегодня суббота.
Давай наши гроши!
— А где я вам возьму? Разве же я — управляющий? — крикнула Ефросинья Емельяновна. — Идите к управляющему.
— Управляющий где-нибудь заховался (запрятался). Говори, стара, где вин заховался?
— Отчепись, окаянный!..
Началась перебранка, тянувшаяся добрых десять минут. Бабушка уверяла, что Егор Михайлович в Крепкой, а косари стояли на том, что он спрятался, чтобы не отдать денег, заработанных за неделю. Рабочие грозили, и притом так энергично, что мы, братья, слушая их в стороне, не на шутку струхнули. Нам казалось, что если дедушка приедет без денег, то от его хатки останутся одни только щепки… Наобещав бабушке всевозможных ужасов, косари ушли с бранью.
Когда они скрылись, бабушка подошла к двери крохотного чуланчика и спокойно произнесла:
— Егор Михайлович, выходите. Ушли…
Спрашивать у дедушки и у бабушки причину их загадочного поведения мы не дерзнули, но на другой день беспалый Макар объяснил всё.
— У нас так всегда ведётся, — сказал он по-хохлацки. — Как суббота, так аспид и спрячется, чтобы не платить денег. Он по опыту знает, что лишь только косари и рабочие получат деньги, то сейчас разбегутся, а других не найдёшь. Работа в поле и встанет. А как аспид денег не даёт, то они поневоле ещё на неделю останутся. За такие дела ему уже доставалось. Ему и смолою голову мазали, и тестом вымазывали, и всякие неприятности ему выделывали. Раз ночью он шёл домой от попа, а парубки перетянули поперёк дороги бечёвку. Он споткнулся и упал. А хлопцы выскочили, надели ему мешок на голову, завязали вокруг шеи и разбежались. Хотел Егор Михайлович подняться, ан глядь, и ноги завязаны. А хлопцы из-за угла ржут, хохочут…