Понятное дело, что мы сейчас же пристали к родителям, но мать была чем-то озабочена по хозяйству, а отец приказал нам заняться торговлею в лавке и сам ушёл куда-то по делу до самого обеда. Мы приуныли было, но скоро несколько и утешились. Мы узнали, кто приехал от дедушки и от бабушки с «оказией».
Это был машинист графини Платовой!..
Это была в своём роде персона!
Часов около двенадцати дня к дверям лавки подъехали длинные дроги, запряжённые в одну лошадь. Лошадью правил молодой хохол, парень лет восемнадцати или девятнадцати. Дроги остановились, и с них слез и вошёл в лавку приземистый человек лет сорока или около того, в поношенной и запылённой нанковой паре и в измятой и тоже запылённой фуражке. Мы приняли его за обычного покупателя и уже приготовились задать обычный вопрос: «Что вам угодно?» — но он опередил нас озабоченным вопросом:
— А Павел Егорович где?
Мы ответили, что отец наш, Павел Егорович, скоро придёт, но что если нужен какой-нибудь товар, то можем отпустить и мы, без отца.
— Да нет же, не то! Какой там товар! — заговорил ещё более озабоченным тоном приземистый человек. — Мне самого Павла Егоровича нужно. Да и не его самого, а письмо. Он обещал приготовить письмо в Крепкую, к своему родителю, и велел заехать… Я заехал, а его нету… А мне спешить надо: завтра утречком раненько я домой отправлюсь.
У меня и у Антоши забилось сердце.
— Вы не знаете, дети, написал ваш папаша письмо к Егору Михайловичу или нет? — обратился он к нам.
Мне показалось обидным, что этот господин так бесцеремонно зачислил меня, ученика пятого класса, в разряд детей, но я поборол в себе оскорблённое самолюбие, потому что видел перед собою ту самую «оказию», от которой зависела, быть может, наша предполагаемая поездка. Я вежливо ответил, что о письме нам ничего не известно, и с бьющимся сердцем спросил:
— Вы из Крепкой? Как поживают там дедушка Егор Михайлович и бабушка Ефросинья Емельяновна?
— А что им, старым, делается? — равнодушно и как бы нехотя ответил приземистый человек. — Только они живут не в Крепкой, а в Княжой, в десяти верстах. В Крепкой другой управляющий, Иван Петрович.
— Как — не в Крепкой? — удивился я. — Ведь дедушка раньше в Крепкой служил у графини Платовой.
— Служил, а теперь не служит больше.
Проштрафился чем-то, ну, графиня и перевела его подальше от себя, в Княжую…
Ещё более удивлённый этим неожиданным сообщением, я стал было задавать ещё целый ряд вопросов, но человек, изображавший собою «оказию», уже не слушал меня, а, подойдя к дверям лавки, стал кричать на улицу молодому парню, сидевшему на дрогах:
— Ефим! Гайка цела?
— Цела, — отвечал лениво парень.
— И винты целы?
— Всё цело! — ответил ещё ленивее парень.
— То-то, гляди у меня, не потеряй: без гаек и без винта машина не поедет… Ежели потеряешь, не дай Бог, то придётся опять в Таганрог ехать, и графиня ругаться будет!.. Ты погляди под собою на всякий случай: цело ли?
Ефим отмахнулся от этих слов, как от назойливой мухи, ничего не ответил и только вытер ладонью вспотевшие и загоревшие лицо и шею. Июльское полуденное солнце пекло страшно и накаливало всё: и каменные ступени крыльца, и пыль на немощёной улице. Всё изнывало от жары. Одни только воробьи задорно чирикали и весело купались в дорожной горячей пыли. Не получив ответа от Ефима, приземистый человек обернулся к нам и стал объяснять:
— Тут, дети, такая история вышла, что и не дай Бог. В машине лопнула гайка от винта, и пришлось за нею, за треклятой, из Крепкой в Таганрог ехать. Без гайки машина не пойдёт. Без гайки возьми её да и выбрось. Привезли винт, да по нём и подобрали гайку в железной лавке.
— Какая это машина? — полюбопытствовал брат Антоша.
— Известно, какая бывает машина: обыкновенная, — получился ответ. — Так нету письма? Что же мне теперь делать? Мне надо завтра раненько утречком, чуть свет, домой отправляться, иначе мы к ночи назад в Крепкую не поспеем… И графиня будет недовольна… Графиня у нас строгая.
— Подождите. Скоро папаша придёт, — посоветовали мы.
— Как тут ждать, когда спешка… Ежели не скоро, то я без письма уеду. Так и скажите папаше…
Он снова повернулся лицом на улицу и крикнул своему вознице:
— Гляди же, Ефим, не потеряй!.. Накажи меня Бог, опять придётся в город ехать…
Тут, к нашему неописанному удовольствию, на пороге показался возвратившийся отец. Приземистый человек снял фуражку и с выражением радости на лице обратился к нему:
— А я, Павел Егорыч, за письмом!.. Думал уже, что с пустыми руками уеду, накажи меня Бог…
Когда отец был в лавке, наше присутствие не считалось необходимым, и мы тотчас же полетели к матери докладывать о происшедшем.
— Значит, мы с ним поедем? С этим человеком, у которого винт и гайка? — захлёбываясь, допрашивали мы.
Но ответа мы не получили. Мать вызвали к отцу в лавку. И мы не узнали ничего. Через четверть часа, однако же, я не утерпел и послал брата:
— Сходи, Антоша, в лавку будто бы по какому-нибудь делу и посмотри, что там творится. Может быть, и услышишь чего-нибудь.
Брат сходил и очень скоро вернулся с известием, что родители и приезжий сидят за столом в комнате при лавке и что перед приезжим поставлены графинчик с водкой и маслины. Когда же Антон остановился среди комнаты и хотел послушать, о чём говорят, то ему было сказано:
— Иди себе. Нечего слушать, что старшие говорят…
— Ну, брат Антоша, значит, поедем, — решил я. — Папаша зря никого водкой угощать не станет… Советуются…
Брат только вздохнул, и мы оба ещё пуще заволновались. Очень уж нам хотелось вырваться на свободу и хоть на несколько дней избавиться от опостылевшей лавки. Собственно, дедушка и бабушка манили нас к себе очень мало: нас прельщала жажда новых мест и новых приключений. Года два или три тому назад старики, Егор Михайлович и Ефросинья Емельяновна, приезжали на короткое время в Таганрог и произвели на всю нашу семью и на всех наших знакомых не особенно выгодное для себя впечатление своей деревенской мужиковатостью и тем, что осуждали городские порядки. Дедушка резко нападал на моды, и матери, и тёткам сильно досталось от него за тогдашние шляпы и шлейфы. Отцу нашему сильно досталось за то, что он отдал нас в гимназию, а не рассовал в мастерство к сапожникам и портным.
— Там, по крайней мере, из них люди вышли бы, — подкрепил дедушка свои доводы. — А в гимназии они, не дай Бог, ещё умнее отца с матерью станут…
Я попробовал было тогда вмешаться в разговор и заступиться за честь гимназии, но дедушка без церемонии оборвал меня грозными словами:
— А ты молчи и не суйся, когда старшие говорят… Из молодых да ранний!.. Учёный дурак…
Тогда я страшно оскорбился, но возражать, конечно, не смел и только затаил оскорбление в душе. Я помнил эту обиду и теперь; но что стоит какая-нибудь ничтожная размолвка в сравнении с весёлой поездкой, с сознанием того, что ты свободен, что ты принадлежишь самому себе и что не нужно сидеть в лавке! За это всё можно было простить…
Антоша привык верить мне, как старшему, и теперь смотрел мне прямо в лицо, стараясь прочесть на нём, точно ли я сам уверен в том, что мы действительно поедем. Но я сам страшно волновался и испытывал ощущения человека, которого приговорили к наказанию, но могут и простить; состояние довольно жуткое — в душе и надежда, и страх…
По случаю угощения «оказии» обедали несколько позже обыкновенного, но мы с братом Антошей почти ничего не ели и томились страшно в ожидании, чем решится наша участь. А отец и мать, как назло, молчали и только изредка перекидывались между собой ничего не значащими словами. Лишь уже вставая из-за стола, отец как-то вскользь проговорил матери:
— Я, Евочка, пойду писать папеньке и маменьке письмо, а ты приготовь детям, что нужно в дорогу…
— Поклонись им и от меня, — совершенно спокойно ответила мать.
Мы с братом радостно переглянулись.
Хотя нам не было прямо сказано ни одного слова, но мы поняли, что наша давнишняя мечта близка к осуществлению и что мы едем. Но нас страшно удивило то спокойствие, с каким родители отнеслись к такому необычайному событию, как наша поездка. Тут нужно радоваться, кричать, прыгать!.. А они…
И действительно, как только отец скрылся за дверью, я сразу позабыл, что я ученик пятого класса, и принялся так прыгать козлом и выкидывать такие коленца, что старая нянька Аксинья Степановна только всплеснула руками и в испуге проговорила:
— Мать Царица Казанская Богородица!
Никак, ты, Саша, белены объелся?! Антошу-то пожалей: ведь и он, малый ребёнок, глядя на тебя, такие же выкрутасы выделывает и, того и гляди, шейку себе сломает!.. Не беснуйся, говорят тебе!..
Но мы не слушали няньку и продолжали бесноваться и неистовствовать. Я вертелся на одной ноге и бессмысленно, бессчётное число раз повторял:
— Едем в Крепкую! Едем в Крепкую!
Едем в Крепкую!..
В этот миг малороссийская, совершенно ещё незнакомая нам слобода казалась прекраснее всех населённых мест в мире и даже много лучше, чем повествовал о ней отец.
Вечером нам было официально объявлено, что нас отпускают к дедушке и бабушке в гости, что повезёт нас машинист графини Платовой и что мы должны вести себя, как в дороге, так и в Крепкой, прилично, не шалить, между собою не ссориться и не драться, к дедушке и к бабушке относиться почтительно и так далее, и так далее. Словом, было прочитано неизбежное в таких случаях нравоучение, удостоверявшее, что мы и в самом деле едем… В заключение нам рекомендовалось лечь спать как можно раньше.
— Машинист сказал, что в шесть часов утра он уже приедет за вами, и просил его не задерживать. Вам надо встать в пять. Явдоха вам самовар поставит, — сказала мать.
Само собой разумеется, что от волнения и от радости мы не были в состоянии заснуть добрую половину ночи и, после долгой, нервной бессонницы, сладко и крепко разоспались как раз к тому времени, когда уже нужно было вставать. Дюжая хохлушка Явдоха лишь с большим трудом растолкала меня и Антошу.