Июльское раннее утро, как это часто бывает на юге России, выдалось прелестное — ясное и свежее, с чуть заметной, приятной прохладой. В самом начале шестого мы с Антошей были уже на ногах и пили чай, поданный полусонной Явдохой. Но чай не лез в горло. Какое могло быть чаепитие, когда мы по десяти раз в одну минуту должны были подбегать к окошку и смотреть, не подъехал ли машинист графини Платовой?! При охватившем нас волнении мы не были в состоянии проглотить ни одной крошки хлеба, а чая не были в силах выпить и по полстакану. Мы боялись, как бы не прозевать.
В шесть отперли лавку, и мы бросились туда, потому что из дверей её были видны три улицы сразу. Вышел отец, степенно, как всегда, помолился Богу, сел за конторку спокойно и чинно и минут через десять спросил:
— Не приезжал ещё этот… как его?..
— Нет ещё, — ответили мы оба в один голос, почти дрожа от нетерпения.
Отец зевнул и, по-видимому от скуки, так как не было ещё ни одного покупателя, начал:
— Так вы, Саша и Антоша, того… Кланяйтесь дедушке и бабушке, ведите себя хорошо, не балуйтесь…
Началась снова длинная, тягучая вчерашняя канитель, но мы не в силах были её слушать. Уже была половина седьмого, а машиниста ещё не было. В моём мозгу вдруг пронеслась убийственная мысль.
— Уж не проспали ли мы его? — шепнул я брату. — Он ведь хотел с зарёю, чуть свет…
Антоша изменился в лице и только пристальнее стал смотреть на дорогу, по которой должен был приехать машинист.
Пробило семь. С того момента, как мы проснулись, протекло уже два часа — два часа самого беспокойного и томительного ожидания. Кто переживал подобные часы, тот поймёт, что мы перечувствовали. В наши души начало прокрадываться отчаяние.
Вскоре вышла и мать, слегка заспанная, и первым делом удивилась:
— Вы ещё не уехали? А я боялась, что просплю… Передала вам няня Аксинья Степановна узелки: один с едою, другой с бельём? Смотрите, не забудьте взять с собою гимназические драповые пальто на случай, если пойдёт дождь… Досыта ли напились чаю?..
Добрая мать сразу же захлопотала о нас и о наших удобствах в дороге, вовсе даже и не догадываясь о той муке, которая терзала наши души. Она хлопотала, но мы только делали вид, будто слушаем её; на самом же деле всё наше внимание было обращено на улицу, где должны были загрохотать колёса вчерашних дрог. Часы пробили половину восьмого, и на наших лицах, должно быть, появилось очень скорбное выражение, потому что и мать, взглянув на нас и на часы, сочувственно произнесла:
— Что же это он? Обещал в шесть… Верно, задержало что-нибудь… Как бы не обманул…
Это ещё более подлило отчаяния в наши уже и без того исстрадавшиеся сердца. Но судьбою нам предназначено было испытывать волнения и муки ещё целых полчаса. Машинист приехал только в восемь, и приехал озабоченный и торопливый.
— Дети готовы? — заговорил он, едва переступив порог лавки и даже не кланяясь отцу. — Тут такая, накажи меня Господь, беда: проспали… А всё Ефимка: на него, на хама, понадеялся… Теперь мы к ночи ни за что не доедем до Крепкой… Да где же дети, Господи Боже мой?.. Скорее, чтобы без задержки!..
Мы стояли тут же перед ним, держа каждый по узелку, но он не видел нас и только торопил:
— Да поскорей же, Павел Егорыч, давайте детей! Не поспеем, накажи меня Бог… Дорога длинная… Ефимка, гайка и винт целы? Гляди, не потеряй!.. Ага, вы уже готовы?! Вот и хорошо! Садитесь поскорее на дроги и поедем! Скорей, скорей!.. Господи, куда уже солнце поднялось, убей меня Бог!.. Ну, живо, живо!..
Но не тут-то было. Отец величаво поднялся с своего места, взял в руки книжку в кожаном переплёте и сказал, обращаясь к нам и к машинисту:
— Пожалуйте!
— Куда ещё? — оторопел машинист. — Мне некогда. Ехать надо… Опоздали…
— Пожалуйте! Без этого никак нельзя! — строго сказал отец и повёл нас всех в комнату при лавке. Здесь, поставив нас лицом к висевшей в углу иконе, он, не торопясь, раскрыл книгу в кожаном переплёте, порылся в ней и начал внятно и медленно читать молитву «о странствующих, путешествующих и сущих в море и далече»…
— Да Боже мой! Какие тут молебны, когда ехать надо?! — запротестовал машинист.
— Молитесь и вы, — сказал отец, обращаясь к машинисту. — Вы тоже едете, и вам также благословение Божие нужно… — строго сказал отец и продолжал читать.
Читал он медленно и внятно. Он был набожен, не пропускал по праздникам и под праздники ни одной церковной службы, любил читать на клиросе и вообще ничего не предпринимал без молитвы. Машинист не знал этих особенностей и настойчиво прервал чтение.
— Ну, помолились и будет! — сказал он. — И так опоздали, накажи меня Бог!
Отец, не обращая внимания, продолжал читать, прочёл молитву до конца и закрыл книгу. Машинист обрадовался.
— Положите теперь по три земных поклона, — приказал нам отец.
— Фу-ты, Господи Боже мой! — хлопнул себя по бёдрам машинист. — Говорят же вам, что мы, пожалуй, до Крепкой нынче не доедем!..
— Без благословения Божия нельзя. Всё надо начинать с молитвою, — произнёс отец, пока мы клали поклоны.
— Вот такой же, накажи меня Господь, и родитель ваш, Егор Михайлович, упрямый! — проговорил с досадою машинист. — Ты ему говоришь своё, а он тебе — своё. За то его графиня и в Княжую из Крепкой на понижение перевела… Ну, дети, кончили поклоны — теперь гайда на дроги! Берите, какие там у вас есть вещи, и скорее садитесь!.. И так опоздали, накажи меня Господь…
Мы с братом бросились опрометью к двери, но отец остановил нас.
— Подойдите под благословление! — сказал он и стал крестить нас медленно и истово.
Машинист имел вид человека, готового треснуться головою об стену.
— Живо, живо! — торопил он нас. — Ежели бы я знал, что такая проволочка времени будет… Теперь бы мы уже за пять вёрст от города были… Отблагословились, дети, и гайда!.. Прощайте, Павел Егорыч.
— Сходите теперь к мамаше: пусть она вас благословит на дорогу, — обратился к нам отец с прежней степенностью.
Машинист круто повернулся и быстро направился было к двери. Мы с братом побледнели. Но, по счастью, мать оказалась тут же и поджидала нас. Она наскоро перекрестила нас и ещё скорее проговорила:
— Ну, поезжайте с Богом! Всё ли взяли с собою?.. Охота тебе, Павел Егорович: человек в самом деле спешит. Ему минута каждая дорога.
— Вот, вот, Евгения Яковлевна! — обрадовался машинист. — Именно, каждая минута, а тут молебны поют… Всё на мою бедную голову валится, накажи меня Бог!.. И винт, и гайка, и Ефимка чёртов проспал… Прощайте… Я бы теперь уже за десять вёрст был… До свидания!.. Гайда, дети… Ефимка, пускай дети сядут!..
Само собою разумеется, что повторять нам было незачем. Наскоро поцеловав руку отцу и матери, мы менее нежели в три секунды уже сидели на дрогах, свесив ноги и прижимая к себе узелки. Отец и мать прощались на крыльце лавки с машинистом, говорили нам что-то и спрашивали, но мы не слушали и отвечали невпопад. Мы радовались и в то же время трепетали, как бы, на грех, не случилось опять какой-нибудь задержки. Но на этот раз всё обошлось благополучно, и даже, пожалуй, более, чем благополучно, потому что машинист, сняв фуражку и осклабившись, сказал отцу:
— Покорнейше вас благодарю, Павел Егорович! Будьте спокойны: довезу деток в полной сохранности. Они у вас оба — хорошие дети. В целости доставлю, накажи меня Бог.
Распрощавшись с нашими родителями, машинист подошёл к дрогам, спрятал в кошелёк не то монету, не то бумажку и весело заговорил:
— Уселись, дети? Хорошо уселись? Ты смотри, Ефимка, это такие дети, такие дети, что… Гайка и винт целы? Не потеряли? А то ведь за ними, накажи меня Господь, опять придётся ехать в Таганрог… Сиди на них покрепче, и чтобы они из-под тебя не вывалились по дороге… Убью, накажи меня Бог, убью!.. Бублики и огурцы взял?
— Садитесь уж, будет вам хороводиться! — проговорил с неудовольствием Ефим.
— «Садитесь»! — передразнил машинист. — Надо сесть поудобнее и чтобы не раздавить… Теперь нас на дрогах не двое, а четверо… Фу, как солнце высоко поднялось! Не доедем нынче… Ну, гайда с Богом! Трогай… Господи, благослови…
Машинист, усевшись спиною к нам и тоже свесив ноги, перекрестился несколько раз быстро, скорее махая рукою, нежели крестясь. Ефим чмокнул, и мы тронулись. С крыльца лавки нас провожали напутственными возгласами чуть не все домочадцы. Даже Явдоха, бросив кухню, выбежала сюда же поглядеть, как отъезжают паничи. Мать благословляла нас вслед и что-то говорила, но мы не слышали ничего, да, по правде сказать, и не слушали: не до того нам было. Последняя фраза, долетевшая до нас, была:
— Смотрите же, не шалите там! Дедушка этого не любит.
Больше мы уже ничего не могли услышать, потому что за нами уже стояло огромное облако пыли, поднятой с немощёной улицы копытами лошади и колёсами наших дрог. Эта пыль сразу окутала нас и мигом осела на нас же. Но мы были рады ей, как чему-то особенно приятному и дорогому. Мы были на свободе. Всё осталось позади нас в этом буром столбе — и гимназия, и лавка, а впереди нас ждали широкие и необъятные степи и такой простор, широкий и ничем не стесняемый простор, что перед ним покидаемый нами город казался тесной тюрьмою.
Минут через десять мы были уже в степи, переживавшей в июле вторую половину своей молодости. Все степные растения спешат отцвести к июню и в июле дают уже семена, а сами блёкнут, покорно отдаются во власть палящего солнца, буреют и сохнут. Но и в эту пору степь прекрасна своим широким простором и курганами. Сверху, с голубого горячего неба льётся трель невидимого жаворонка. Сколько ни ищи его глазами — ни за что не увидишь. Виден только плавно парящий коршун. Крылья его почти неподвижны, и он каким-то чудом держится в воздухе; потом вдруг, свернувшись клубком, стремительно падает на землю, как камень, и вновь взвивается вверх, но теперь уже с добычей. Низко над травою и бурьяном летают разноцветные бабочки, а в самой траве, сидя на задних лапках, свистят суслики.