– Хорошо воспоминание, нечего сказать!
– Однако ко мне подходят совершенно незнакомые лица, знакомятся и пожимают мне руки по поводу моего подбитого глаза. Сейчас подошел какой-то курский помещик. «Я, говорит, предводитель дворянства. Позвольте познакомиться и пожать вам руку». И представь себе, здесь на Плаже уж не верят, что это мне ушибло глаз бревном, а положительно думают, что это был кит. Сейчас вот этот предводитель дворянства, о котором я рассказываю… Он граф какой-то… – прихвастнул Николай Иванович.
– Да ты перед Софьей-то Савельевной не заносись, – перебила мужа Глафира Семеновна. – Она знает, как ты синяк получил. Я рассказала ей.
Николай Иванович несколько опешил.
– Да я и не заношусь, – отвечал он. – А только здесь не верят, чтобы это было бревно.
– И нельзя верить. Ведь ты про бревно сам сочинил.
– Ну, одним словом, многие полагают, что кит. Я молчу, я ничего не говорю, а другие люди…
Итальянец-скульптор оформливал глину, улыбался и трещал без умолка, говоря что-то по-итальянски. Глафира Семеновна, видимо, любовалась им.
– Какие у него белые зубы! – сказала она Закрепиной и, обратясь к мужу, прибавила: – Ведь вот и он называет меня «иллюстрисима», а «иллюстрисима»-то знаешь что значит? Знаменитость. И еще могу тебе сообщить новость, – продолжала она. – Тебе будет второй сюрприз от меня. Догадайся какой?
Она заискивающе подмигнула мужу.
– Почем же мне-то знать, – отвечал тот. – Я не отгадчик мыслей. Новый купальный костюм купила, что ли?
– Это само собой.
– Третий? Боже мой! – воскликнул Николай Иванович. – Я сказал в шутку, а она, оказывается, и в самом деле купила.
– Не могу же я каждый день купаться в одном и том же костюме! Здесь хорошее общество: князья, графы, принцы, генералы. Да чего ты сердишься-то? Здесь они дешевы, эти костюмы. Сегодня, например, я купила отличный полосатый белый с синим, и всего только семь франков он стоит. Ведь бумажная материя. А у меня для тебя еще есть сюрприз… – проговорила Глафира Семеновна и заискивающе посмотрела на мужа. – Только ты не сердись. Сейчас мадам Закрепина ходила в фотографию снимать своего Бобку… И я с ней была там.
– Бобкин портрет вы от меня получите в рамке из раковин и можете в Петербурге на письменный стол у себя поставить, – заявила Закрепина Николаю Ивановичу.
– Мерси, – поклонился Закрепиной тот и спросил жену: – И ты сняла с себя портрет? Так за что ж тут сердиться-то? Действительно, надо и мне снять с себя кабинетные портреты… Я так с синяком и снимусь. Пусть будет на память.
– Дался ему этот синяк! – проговорила жена
– У кого что болит, тот о том и говорит. Ты о купанье, а я о синяке.
– А хочешь иметь мой портрет в купальном костюме? – спросила жена.
– Да неужели ты снялась в купальном костюме?
Николай Иванович всплеснул руками. Глафира Семеновна ласково кивнула ему головой и заговорила:
– Только ты не сердись. Ничего тут такого нет особенного. Я заказала только три карточки: себе, тебе и Софье Савельевне. Софья Савельевна была все время со мной, когда я снималась… Фотограф был старичок. Что ж тут такого? Ведь здесь все купаются в своих костюмах при мужчинах, так отчего же фотографу-то? Ведь это же предубеждение… А ты цивилизованный человек… И наконец, мы здесь за границей.
Николай Иванович стоял перед женой совсем изумленный, скоблил себе затылок и наконец произнес, прищелкнув языком:
– Ну, Глаша! Ну, Глафира Семеновна! Ну, мадам Иванова!
Он развел руками.
На следующее утро супруги Ивановы только еще встали и пили свой утренний кофе, как в комнату к ним кто-то постучался.
– Кто там? Ки е ля? – спросила Глафира Семеновна по-русски и по-французски.
– Это я. Доктор Потрашов, – был ответ из-за двери. – Можно к вам войти?
– Боже мой! Но я еще не одета! – воскликнула Глафира Семеновна. – Я в пеньюаре.
– Врачей очень часто принимают в пеньюарах! К тому же я уверен, что ваш пеньюар прелестен! – кричал доктор. – Я к вам с курьезной новостью. Об вас кое-что напечатано в газете.
Глафира Семеновна встрепенулась.
– Сейчас, сейчас… Все-таки я должна немножко поправиться, вы подождите, – сказала она, вскакивая из-за стола, поправила растрепанные постели, бросилась к зеркалу, зашпилила пеньюар на груди брошкой, припудрилась, слегка провела гребенкой по волосам и крикнула: – Войдите.
Вошел доктор Потрашов и поздоровался.
– В местном листке сегодня есть кое-что про вас, – проговорил он супругам.
– Про меня? – воскликнула Глафира Семеновна. – Ну, что я тебе говорила! – обратилась она к мужу.
– Есть и про вас, но более про него, – кивнул доктор на Николая Ивановича.
Тот самодовольно улыбнулся и сказал жене:
– Нет, милая, твоя слава только здесь, в Биаррице, среди полоумных англичан и дряхлых старикашек, распускающих слюни на купающихся бабенок, а моя слава распространится по всей Европе! Да-с… Что-нибудь насчет полена или бревна? – спросил он доктора.
– Да-да… Ужас что напечатали! Чепуху какую-то…
– Ну да… Еще вчера в казино некоторые говорили, что, может быть, это было и не бревно, а какой-то электрический угорь, которые здесь часты… Угорь задел меня, ожог электричеством, и вот вследствие этого у меня явился синяк.
– Но ведь ничего подобного же не было, ты сам знаешь, – возразила Глафира Семеновна.
– Ничего не известно. Может быть, и было, но я не заметил, – проговорил супруг.
Он уж и сам стал верить, что его что-то ушибло при купаньи.
– Но ведь ты это сам сочинил, Николай… И про полено, и про бревно… – уличала его жена.
– Сам или не сам – это все равно, – уклонился Николай Иванович от ответа. – Но что мог быть электрический угорь – это возможно. Про угря говорил не кто-нибудь, а профессор, один немецкий профессор, а генерал Квасищев перевел мне, что он говорил. Профессор говорил это по-немецки. Про электрического угря то есть.
– Что ты нам зубы-то заговариваешь! – вопияла Глафира Семеновна. – Мы же ведь очень хорошо знаем, что ты подбил себе глаз, упав с трапеции на велодроме.
– Да, это верно. Но электрический угорь все-таки мог стегнуть меня хвостом и подправить синяк, когда я купался. А я этого не заметил. Но я почувствовал что-то… Я помню.
– Вот врет-то! Ах, лгун! И это кому же? Свидетельнице, которая видела, как он с трапеции сверзился.
– Оставь, Глаша. Я знаю только одно, что с вечера синяк был меньше, а наутро, когда я выкупался в море, он разросся втрое… Ну и значит, электрический угорь. Садитесь, доктор. Кофею не прикажете ли? – предложил Николай Иванович Потрашову.
– Два раза уж сегодня кофе пил, – отвечал доктор, присаживаясь к столу и развертывая местный листок, где печатаются биаррицкие злобы дня, а главное, фамилии приезжих на морские купанья. – Сейчас я переведу вам, что здесь напечатано о вас.
И доктор, смотря во французский текст, начал читать по-русски:
– «Вчера в нашем прекрасном уголке, Биаррице, случилось небывалое печальное происшествие, жертвою которого сделался один крупный русский коммерсант Николай де Иванов, из Петербурга, вот уже около двух недель проживающий у нас с своей красивой супругой Глафирой де Ивановой…»
– Вот видишь, значит, и про меня есть… – проговорила Глафира Семеновна, вспыхнув от удовольствия.
– Позвольте… не перебивайте, – остановил ее доктор и продолжал: – «…Мадам Глафирой де Ивановой, давно уже замеченной по своей грации среди дамского цветника, украшающего наш Гран-Плаж. Нашего гостя Николая де Иванова во время его купанья в море ударило в лицо, как он сам рассказывает, большим куском дерева». Большим поленом, бревном – вот как можно перевести… – пояснил доктор. – «После чего осталась опухоль с кровяным подтеком, который мы сами имели возможность наблюсти. Случай этот небывалый в Биаррице. Монсье Николай де Иванов купался один, без беньера, и, по его словам, так был ошеломлен ударом, что не заметил, как выброшенное волной дерево уплыло назад в море».
– По моим словам… Никогда я ничего подобного никому не рассказывал, что я не заметил, – проговорил Николай Иванович.
– Да ты и не мог что-либо заметить, коли никакого бревна не было, – отвечала Глафира Семеновна и воскликнула: – Господи! может же быть такой переплет!
– Слушайте, слушайте… – перебил ее доктор. – «Поиски бревна на Большом и других плажах не увенчались успехом. Рыбаки, выезжавшие в море, также не видали бревна, поэтому есть основание полагать, не получил ли господин де Иванов удар от электрического угря, водящегося на известных глубинах нашего залива. Эти догадки делают и ученые зоологи, проживающие в Биаррице».
– Вот тебе, вот! – воскликнула Глафира Семеновна, указывая на мужа. – Газета прямо говорит, что ты врешь насчет бревна.
– Нет, газета не говорит, что я вру, а она хочет все свалить на электрического угря, – отвечал тот. – Правильно я, доктор?
– Вообще это черт знает что такое!
Доктор развел руками.
– Ну, угорь так угорь. Пусть будет электрический угорь. Угорь даже лучше, – сказал Николай Иванович.
– Меня забавляет, как он это самоуверенно говорит! – пожала плечами супруга. – И что меня бесит – при нас. Пойми ты, что ведь ни бревна, ни угря не было. Ах, какой глупый! Нет, ты это нарочно.
– Ну, нарочно так нарочно. Ну, пускай ничего не было. А если уж толкуют и в печать попало, то пусть толкуют об угре. Я и сам теперь буду рассказывать об угре, и ты говори об угре, – обратился Николай Иванович к супруге.
– Ничего я не стану рассказывать! Вот еще, стану я врать! Буду всем говорить, что ничего не знаю, ничего не видала и тебе не верю. Пожалуйста, и ты меня не впутывай. Видишь, я здесь на каком счету, – сказала та и, обратясь к доктору, спросила: – Ну, что же дальше-то, доктор? Читайте.
– Да больше ничего. Все. Вот вам газета. Возьмите себе на память этот водевиль.
Доктор сложил газету и положил на стол.
– И про меня больше ничего? – допытывалась Глафира Семеновна.