Она перестала быть новинкой, и о ней забыли, обратив все свое внимание на сестер-американок, которых после их второго купального дебюта повезли куда-то завтракать в загородный ресторан, устроив там нечто вроде пикника. Она видела, как пронесся по улице Мэрии громадный высокий шарабан с красными колесами, запряженный в шестерку лошадей, видела, как в нем, среди десятка старых и молодых мужчин, сидели сестры-американки в клетчатых платьях и красных шляпах, а кондуктор, одетый жокеем, пронзительно трубил в медный рог, требуя очищения дороги для экипажа. Среди мужчин, сидевших в шарабане, она заметила английского лорда в белом цилиндре с зеленым вуалем и Оглоткова.
– Дураки! – вырвалось у ней им вслед.
Поклонников при ней не было уже никаких, и она прогуливалась по Плажу только с доктором и его теткой старухой Закрепиной, разговаривающей только о своем Бобке. Она вспомнила о турке, атташе из «египетского посольства», и подумала: «Уж хоть бы турок этот при мне находился, нужды нет, что его считают за армяшку или жида, а то и его нет, и он куда-то скрылся», и тут же спросила доктора:
– А где, скажите, этот турок – атташе из египетского посольства, которого вы считаете за жида?
– Как? Да разве вы не знаете? Его третьего дня поймали в казино в шулерстве и чуть ли даже не поколотили, – отвечал доктор. – Только какой же он атташе! После этого вот и этот поваренок, что продает пирожки, атташе, – указал он на подростка в белой куртке и с корзинкой в руках. – Он просто одесский жид. Здесь много таких самозванцев. Ведь паспортов здесь не требуют в гостиницах – ну и называйся как хочешь. Нигде нет столько подложных графов, как здесь.
– Но как же Оглотков-то?..
– Что Оглотков! Оглотков беньера какого-то произвел в испанского гранда. Оглоткова-то этот жид в феске и наказал на известную толику. Оглотков создает себе аристократию. Я удивляюсь, как он вашего супруга не выдал кому-либо за графа, – кивнул доктор на Николая Ивановича, мимо которого они проходили.
Николай Иванович в это время сидел на галерее купален в позе орла парящего, а итальянец-скульптор лепил с него бюст.
Глафира Семеновна скучала, но все еще надеялась, что на нее обратят внимание. Она ждала о себе корреспонденции из Парижа и думала, что хоть газетная статья заставит биаррицкую публику интересоваться ею. Но вот прибыл и нумер «Le Vent de Paris» из Парижа с корреспонденцией из Биаррица. Нумер газеты этой принес Ивановым доктор Потрашов; как и в первый раз, перевел им по-русски корреспонденцию, но в корреспонденции этой говорилось только о несчастном случае с молодым русским офицером Николаем де Ивановым, которому выброшенное волной бревно ударило в лицо и, выбив несколько зубов, повредило щеку и глаз, а о Глафире Семеновне ничего не было сказано.
Выслушав корреспонденцию, она чуть не заплакала.
– И здесь-то все переврали! Скоты! – воскликнула она. – Что они могут написать хорошего, если они не потрудились даже узнать, что этот случай был не с офицером, а с русским коммерсантом. Несколько зубов… Господи! Ведь можно же так наврать! О муже, с которым ничего даже и не случилось, пишут черт знает что, а о жене его, о которой говорил весь Биарриц, – ни слова.
Доктору было смешно на расходившуюся Глафиру Семеновну, но он не сказал ей ни слова, оставил газету и ушел.
В это утро Глафира Семеновна даже не купалась.
«Не для кого. На Плаже даже никого и знакомых-то нет, – сказала она себе. – А тут раздеваться да напяливать на себя купальный костюм, а потом опять раздеваться. Канитель».
Она уже начала подумывать об отъезде из Биаррица.
«Не съездить ли разве в Испанию, не посмотреть ли, какие такие настоящие испанцы? – задала она себе вопрос. – Генерал Квасищев уехал туда и сказал, что проживет в Мадриде неделю. Вот и нам катнуть туда, благо там есть один знакомый. Старикашка поехал туда красивых женщин посмотреть, но ведь есть же там и красивые мужчины».
Глафира Семеновна оставила покуда вопрос этот открытым, но на следующий день решила, что нужно уезжать из Биаррица, и уезжать как можно скорей. В Биаррице делалось уж скучно. На Плаже публики было еще меньше, чем вчера. Русская речь, звеневшая когда-то во всех уголках, совсем редко слышалась.
– Разъехалась, что ли, русская-то публика? – спросила Глафира Семеновна, встретившись с доктором. – Многих, очень многих я не вижу на Плаже.
– Уехали. Многие уехали. В эти два дня более доброй половины русских как помелом вымело из Биаррица, – отвечал доктор. – Я считаю, что русский сезон здесь кончился, хотя обыкновенно он длится до ноября.
– Что за причина?
Доктор улыбнулся.
– Могу вам объяснить, – проговорил он. – Причина верная. За последние дни мой патрон, фабрикант, выиграл здесь в казино в баккара более полутораста тысяч франков. Кого он обыграл? В большинстве русских. Русские, как и все путешественники, приезжают сюда с заранее определенной ассигновкой прожить в Биаррице такую и такую-то сумму, то есть такую, какая у них есть в кармане. Суммы эти были уж в остатках. Мой московский патрон, не стесненный в денежных средствах при игре, выгреб все эти остатки из карманов наших милых соотечественников. У них осталось деньжат только-только, чтобы доехать домой в Россию, а у некоторых и этого не осталось. Может быть, также пришлось перстни бриллиантовые пускать в оборот. Здесь это бывает зачастую. И вот все русские, очутившись обыгранными, как можно скорей бросились вон из Биаррица, чтобы не проедаться. Русский сезон кончился. Его мой патрон кончил раньше времени, – уверенно кивнул доктор и при этом прибавил: – Хорошо, что ваш муж не из игроков, а то и ему не поздоровилось бы.
– Я тоже, доктор, думаю уезжать. Здесь больше делать нечего. Скучно, – сказала ему Глафира Семеновна.
– Совершенно верно. Так и следует, если русский сезон кончился. Теперь нахлынут сюда американцы, и начнется американский сезон. Да они уж и показались.
– Противные! – процедила сквозь зубы Глафира Семеновна, вспомнив об американках, отбивших у ней поклонников. – Только мы, доктор, думаем ехать не домой в Россию. Я хочу тащить мужа в Испанию. Хочется посмотреть испанскую жизнь.
– И это одобряю и завидую вам. Сам бы махнул туда с вами, но обязан моего патрона в Москву сопровождать, ибо так уж уговорился с ним.
– Поедемте, доктор, с нами, – упрашивала его Глафира Семеновна. – С вами мне будет веселее. А то с мужем глаз на глаз интересу мало.
– Нельзя-с. Вы знаете русские пословицы: «Взялся за гуж, так не говори, что не дюж», «Назвался груздем, так полезай в кузов». Так уж я уговорился с моим коммерции советником, чтобы сопровождать его сюда из России и отсюда в Россию, – закончил доктор Потрашов, поклонился и отошел от Глафиры Семеновны.
К ней подходил Николай Иванович и говорил:
– Бюст мой кончен. Теперь ему только сутки хорошенько просушиться. Глина сохнет скоро. Шишка, то есть опухоль под глазом, вышла великолепно.
И он самодовольно улыбнулся.
Вечером за чаем, сидя около самовара, Глафира Семеновна сказала мужу:
– Скучно здесь… Довольно пожили… Да и надоело. Поедем в Испанию.
– Куда? – спросил Николай Иванович.
– В Испанию… В Мадрид… А может быть, и дальше. Лучше там покупаемся.
Лицо Николая Ивановича прояснилось.
– В хересовую землю хочешь съездить? Поедем. Об этой земле я давно воображал. Там Херес-де-ла-Фронтера, Малага… Аликанте… Все хорошие вина, – проговорил он.
– Вовсе я тебе предлагаю ехать туда не из-за вин, а просто из-за того, чтоб посмотреть, что это за Испания такая. Какие там люди. Об Испании я много в романах читала. И сколько мы пьес на сцене из испанской жизни видели! Дон Алварец, Пипита, Фернандо… А теперь все это в натуре посмотрим.
– Да ведь и я читал. А стихов-то сколько про испанок!
Ночной Зефир струит эфир, Шумит, бежит Гвадалквивир.
– Вот и в Гвадалквивире покупаемся. А то один Плаж да Плаж в Биаррице. Право, уж надоело, – подхватила супруга. – Там ведь теплее, чем здесь, в Биаррице, там южнее.
– Да я с удовольствием. Посмотрим испанок, как они с кастаньетами качучу пляшут. Там, говорят, все это прямо на улице. Испанец забренчал на гитаре, а кухарка шла в мелочную лавочку за провизией. Как услыхала звук гитары, сейчас корзину с провизией ставит на землю, вынимает из кармана кастаньеты и жарит качучу во все пятки. Я читал. Там качуча на каждом шагу. И хорошенькие они, говорят, шельмы!
Скинь мантилью, ангел милый, И явись, как ясный день. Сквозь чугунные перила Ножку дивную продень.
Видишь, я и стихи помню, – похвастался Николай Иванович, продекламировав. – Там каждый шельмец с гитарой. Гитара, кастаньеты и нож испанский.
– Так вот и поедем туда, – еще раз сказала супруга. – Поедем послезавтра. Завтра утром я последний раз выкупаюсь в море, а послезавтра поедем. Лучше же в Мадриде покупаемся в Гвадалквивире. Все-таки разнообразие.
– Да Мадрид не на Гвадалквивире. Вот как вас хорошо в пансионе географии-то учили, – сказал муж.
– А какая же там река?
– Париж на Сене, Лондон на Темзе, Мадрид на Манзанаресе. Видишь, как я знаю. О, я помню, мне за этот Манзанарес как досталось! Я в карцере из-за него, проклятого, в Коммерческом училище сидел. И вот зато отлично теперь его помню.
– Ну, вот в Манзанаресе и покупаемся, – проговорила супруга.
Николай Иванович пел:
Вот зашла луна златая. Тише… Чу, гитары звон… Вот испанка молодая Оперлася на балкон.
– Пожалуйста, не козли, – остановила его Глафира Семеновна. – Так едем.
– Сделай, брат, одолжение. Я с удовольствием. Только надо будет книжку испанских разговоров купить. А то ведь по-испански ни ты, ни я ни в зуб.
– И не надо. По-французски-то уж где-нибудь говорят, а где никак не говорят, будем пантомимами объясняться. Поймут. В Турции объяснялись же, а тоже не говорили по-турецки.
– Как не говорили? У меня был с собою словарь общеупотребительных турецких слов, – сказал Николай Иванович.