[248], сеньора…
– В таможню зовет… Он французские слова знает. С ним можно кой-как объясниться, – заметила Глафира Семеновна.
Супруги спешили за носильщиком и наткнулись на двух жандармов-карабинеров, марширующих вдоль остановившегося поезда. Они маршировали с самой серьезной миной, как опереточные жандармы. Да и костюмы их напоминали оперетку: какие-то кургузые треуголки, суконные краги на ногах, черные плащи с перекинутой через плечо полой и дуло ружья, торчащее из-под плаща. Маршируя, они не уступили дороги супругам и оттолкнули их в разные стороны.
– Тьфу ты, проклятые! А еще военные! – выбранился Николай Иванович.
Вот и таможня, представляющая из себя какой-то амбар с каменными облупившимися стенами. Накурено ужасно. Все с сигарами и папиросками во рту: и чиновник, и солдаты-досмотрщики с зелеными жгутами на плечах, и носильщики, и полчище босоногих мальчишек, сопровождающих носильщиков.
Задерживали в таможне, однако, недолго. Чиновник в грязном мундире с серебряными кружочками на плечах, с важной миной на лице, украшенном необычайно густыми бровями и усами, с совершенно синим подбородком ткнул пальцем в сундук Глафиры Семеновны и, не выпуская изо рта сигары, пробормотал для проформы:
– Табак… тэ…[249] сигарет…
Солдат-досмотрщик тотчас же поднял крышку сундука. Чиновник и не заглянул туда и перешел к багажу стоявшего рядом англичанина. Второй солдат-досмотрщик живо налепил маленькие ярлычки на сундук, баульчики и картонки и молча протянул Николаю Ивановичу пригоршню. Подскочил носильщик и, указывая на пригоршню досмотрщика, шепнул Николаю Ивановичу, подняв вверх свой палец:
– Уна пезета, кабальеро… Уна…
– Дай, дай таможенному-то… – заговорила мужу Глафира Семеновна. – Стоит дать… Какие любезные люди!.. Даже не смотрели ничего. Ты видел? Я коробок даже не открывала. Первая таможня такая учтивая… Ну испанцы! Молодцы… Сейчас видно, что народ благородный.
Супруг дал пезету, покрутил головой и сказал:
– И как мало просит! Удивительно дешево.
Когда осмотр багажа кончился, к супругам приступили мальчишки и просили: «Синко сентимиес»[250]. Николай Иванович показал им кулак, а носильщик двум-трем дал по подзатыльнику и повел супругов в буфет, но уж через другой ход.
В буфетной комнате опять невообразимо пахло чадом и стояло облако табачного дыма. Посреди комнаты был длинный обеденный стол с залитой вином и кофеем скатертью, с грязными тарелками, на которых лежали объедки, с грязными ножами и вилками и стаканами с недопитым вином. За столом сидели какие-то смугляки в суконных пелеринах и шляпах с широкими полями, пили вино и курили. Толстый хозяин в испанских бакенбардах на висках стоял за стойкой на возвышении и командовал что-то трем суетящимся лакеям во фраках. Тут же около стойки малый в одном жилете и красном колпаке мыл в жестяной лоханке посуду и вытирал ее грязным полотенцем.
Носильщик обратился к супругам и, мешая французские слова с испанскими, стал объяснять, что времени остается до отхода поезда «уна ора», то есть целый час, что можно в это время отлично поесть и попить, нужно только взять билеты на поезд и заранее занять «берлину» в поезде, то есть купе. Говоря, он пояснял все жестами, показывал пальцами. Николай Иванович отвечал носильщику «сси» и отправился вместе с ним в кассу за билетами, оставив супругу в буфете.
В кассе вместо кассира – дама с высокой испанской гребенкой в волосах и папироской в зубах. Она кой-как говорила по-французски и расторопно выдала ему два билета до Мадрида, сдавая сдачу – улыбнулась, сказала: «Bon voyage»[251] – и указала на кружку с крестом, висевшую около кассы. За любезное пожелание Николай Иванович опустил в кружку пезету.
Как только он отступил от кассы, к нему подошла жирная монахиня с наперсным крестом и в белой коленкоровой шляпе и тоже подставила кружку, кланяясь и бормоча что-то.
– Ну уж довольно, сестра, – развел он руками. – Сейчас опустил лепту – и ассе…[252]
Несколько шагов – и еще монахиня с кружкой.
– Тьфу ты, пропасть! Да этому конца не будет! Ассе, ассе! – махал он руками и направился в буфет.
Там Глафира Семеновна уже сидела и пила кофе с молоком из высокого стеклянного бокала и ела булку.
– Есть ужас как хочется, а есть боюсь – до того все грязно, – сказала она мужу. – Смотри, вон на блюде рыба разварная лежит, с него накладывают на тарелки, а рядом с рыбой окурок папиросы брошен, и никто его не снимет с блюда.
– Вижу, но что же делать! – отвечал тот. – Все-таки я поем чего-нибудь. Не евши нельзя… Надо съесть чего-нибудь самого испанистого, – прибавил он, присаживаясь к столу и, вспомнив, что слугу надо звать словом «омбре», крикнул: – Омбре! Иси![253]
К нему, однако, выскочил из-за стойки сам хозяин и спросил по-французски:
– Ке вулэ ву, мосье?[254]
– Ву парле франсе? – удивился Николай Иванович и сказал: – Доне муа келькшоз манже эспаньоль[255].
Хозяин пожал плечами и сказал, что у них французская кухня и испанского он, к сожалению, ничего дать не может. Глафира Семеновна перевела мужу, что сказал хозяин.
– Вот тебе и здравствуй! – удивленно воскликнул Николай Иванович. – Первый блин, да и тот комом. Приехали в Испанию, и ничего нет испанского. Ловко!
Хозяин совал ему карточку кушаний и вин.
– Да не надо мне, ничего не надо, коли так, – отстранял Николай Иванович карточку. – Я приехал в Испанию нарочно, чтобы испанское что-нибудь есть. А нет ничего испанского, тогда ветчины… Жамбон. Аве ву жамбон?[256]
– Сси, кабальеро…
Хозяин бросился исполнять требуемое. Лакей стал приготовлять прибор для гостя: стряхнул салфетку и сложил ее, отер другой салфеткой нож и вилку, лежавшие на тарелке с остатками рыбы, и положил перед гостем. Затем выплеснул из стакана на пол чьи-то опивки вина и тут же поставил этот стакан к прибору.
Явилась ветчина – сухая, жилистая. Николай Иванович взглянул на ветчину и сказал по-русски хозяину, подававшему ему ее:
– У нас в Москве купцы такой ветчиной половому физиономию мажут, если он осмелится подать такую гостю. Понял, кабальеро? Ну да уж делать нечего, надо есть.
И он принялся есть поданное, но тотчас же спохватился и спросил хозяина:
– Надеюсь, что херес-то есть? Вино испанское. Херес? Аве ву?
– Сси, кабальеро.
– Ну так эн вер…[257] Да побольше.
Подали бокал хересу.
Поезд все еще на станции Ирун. Супруги Ивановы в вагоне, стоят у окна и смотрят на платформу, где шныряет различный люд. Все с папиросами, и только два жандарма, по-прежнему марширующие мимо вагонов, без папирос да монахини, бродящие от окна к окну с кружками и кланяющиеся выглядывающим из окон пассажирам. Папиросы даже у оборванцев-нищих, то и дело подходящих к окну супругов. Нищие кланяются и просят милостыню, не вынимая изо рта папирос.
– Однако это совсем по-нашему, по-русски. Стоим, стоим на станции, и конца нет, а сказали, что только час стоять, – говорит Глафира Семеновна, чистя ножичком грушу и кидая кожуру за окно.
– А я, знаешь, люблю такую езду. Здесь уж ни вагоном не перепутаешься, ни за опоздание не дрожишь, – возразил Николай Иванович. – Одно только, что вот вагончики подгуляли. Кто скажет, что это первый класс! Грязно, закопчено, вагоны не имеют уборных.
– А это уж совсем варварство. По Турции ездили, и там есть в вагонах все необходимое.
Но вот черноглазый обер-кондуктор в испанском коротком плаще и кепи покрутил свой ус и ударил в ладоши. Поездная прислуга бросилась запирать двери «берлин». Раздался звонок. Затем свисток обер-кондуктора. Отклик паровоза – и поезд тронулся.
Поезд ушел почти пустой. В вагонах не было и тридцати человек. В своем купе супруги Ивановы сидели совершенно одни.
– А испанской-то жизни пока еще не было заметно, – сказал Николай Иванович. – Ни испанских костюмов, ни вееров. Только и заметил я на кассирше испанскую гребенку. На станции в буфете не нашлось даже никакой испанской еды.
– А на русских станциях есть разве русская еда? – заметила Глафира Семеновна.
– А то как же? щи… По польским дорогам ты везде встретишь зразы.
Глафира Семеновна сидела с путеводителем и просматривала его.
– Сейчас туннель будет в 466 метров, – сказала она. – Туннель в горе Гайншурискета. Вот название-то! Язык сломишь.
И точно, поезд с шумом влетел в туннель.
– А ведь вот мы чего не узнали, о чем не справились на станции: когда будем в Мадриде, – проговорил Николай Иванович.
– Как не справились! Я справилась у буфетчика. Завтра утром, в девять часов, – отвечала супруга и, когда поезд вышел из туннеля, снова начала читать путеводитель и рассказывать мужу дорогу. – Сейчас будет станция Рентерия – городок на реке Оярзуне. Крепость… Военная крепость.
В Рентерии поезд стоял две-три минуты, но и тут только что супруги подошли к окошку, как перед ними на платформе, точно из земли, выросли нищие. Просила целая семья: старик в шляпе с широкими полями, с грязным полосатым одеялом на плече и с неизбежной папиросой в зубах, старуха, повязанная ситцевым платком, точь-в-точь как повязывают головы наши русские бабы, девочка лет десяти, босая, с тыквой-бутылкой на веревке через плечо и мальчик в испанской фуражке и когда-то красном жилете без пуговиц. Они остановились перед окном и хором затянули что-то заунывное. На станции опять маршировали два жандарма в плащах, с торчащими из-под плащей дулами карабинов.