– Николай… остерегись… Бога ради, остерегись… – заговорила супруга. – Мы едем в разбойничьем гнезде… Ну что хорошего, если ты напьешься? Я одна, одна, беззащитная… Все туннели и туннели… Поезд идет под землей… А ты будешь пьян.
– Душечка, да ведь аликанте – вино столовое, легкое…
– Где же легкое! У меня уж круги в глазах пошли. И наконец, ничего не известно… Может быть, тебя нарочно хотят напоить, – шепнула она мужу. – Может быть, и он в заговоре.
– Полно, матушка. У человека лицо добродушное и даже глупое, – также тихо отвечал он. – Вот, отче, наш русский стакан из Петербурга.
Николай Иванович отыскал в корзинке свой чайный стакан и протянул его монаху. Монах налил ему вина полстакана, чокнулся с ним своим серебряным стаканчиком и сказал:
– Буди здрав… Здрав Руссиа!
– Пью за Испанию! Хорошая хересовая страна! За Испанию.
Они еще раз чокнулись и выпили. Монах наливал снова.
– Чувствую, что ты напьешься! – вздыхала Глафира Семеновна. – Чувствую.
– Да нет же, нет.
– И что это за несчастие такое! Где мы ни едем, где ни бываем – везде для тебя пьянчужка-компаньон найдется.
Лицо у монаха залоснилось, и нос сделался совсем красный. Монах спрашивал у супругов изумительные глупости, показывающие его невежество относительно России.
– Цветы… Цветы есте в Петерсборго?
– Да, само собой, есть, отче! Как же не быть-то? Есть цветы. Много, много цветов… Зимой мороз, а летом цветы. И цветы есть, и всякие ягоды есть, – отвечал Николай Иванович. – Как же вы это не знаете, что есть в России? А еще ученый! У нас каждый гимназист знает, что есть в Испании. Ах ты, отче!
И он уж хлопнул монаха дружески по плечу. Вино сблизило их. Монах не унимался и расспрашивал:
– И яблоки есте в Руссиа?
– Все есть, отец! И яблоки есть, и груши, и сливы. Ведь Россия велика. В Петербурге чего не растет, то в других губерниях растет. Виноград есть, вино виноградное отличное есть, и даже апельсины и лимоны на Кавказе, говорят, растут, – отвечал Николай Иванович. – Апельсины есть. Понял? Апельсины.
Он уж говорил ему «ты».
– Апельсин… Это оранж… Портогало… Наранха? – спросил монах.
– Сси… Сси… падре… Портогало… – отвечала Глафира Семеновна, знавшая это слово.
– Апель-син… Сси… Сси… – дивился монах и качал головой.
Бутылка была пуста. Монах вытащил табакерку и стал заряжать нос табаком. Его долила дремота. Он сидел и клевал носом. Открыл было он молитвенник, посмотрел в него и опять закрыл, два раза зевнув. Затем он прислонился к уголку сиденья и стал слегка сопеть и посвистывать носом. Дремал и Николай Иванович.
– Не спи, Николай… Удержись немножко. Дай опасное-то место проехать. Ведь и монах не отрицает, что здесь в горах есть разбойники, – говорила мужу Глафира Семеновна.
– Ну есть, есть… А разве посмеют они напасть на наш поезд, если с нами столько жандармов едет? – был ответ. – Будь покойна, никогда не нападут. А если я усну, ты меня всегда разбудить можешь. Я не лягу… Я буду сидя… Я даже вон на ту скамейку к монаху пересяду, а ты растянись на этой свободной скамейке.
Николай Иванович пересел.
Станция. Поезд остановился. Кондукторы бегали по платформе и кричали ее название:
– Бривиезка! Бривиезка!
Дверь распахнулась, и закутанные в шерстяные шарфы блузники в красных колпаках внесли в купе металлические грелки, наполненные кипятком, и положили их под скамейки.
– Холодно будет… Гора… Горы… – сказал монах, проснувшись, и спросил Глафиру Семеновну: – Мадрид?
– В Мадрид, в Мадрид едем…
– Сси…
Монах снова закрыл глаза.
Поезд снова тронулся. Глафира Семеновна закуталась в шаль, положила подушку и стала укладываться на диван.
– Ну а ты не смей укладываться… Спи сидя, чтоб быть всегда наготове… – сказала она мужу.
– Хорошо, хорошо, – отвечал тот. – Будь покойна. Помни, что у меня испанский нож в кармане…
Глафира Семеновна хоть и лежала, но долго не могла заснуть и считала туннели, по которым проходил поезд, а туннелей было множество. Каждый раз, как поезд влетал в туннель, она вздрагивала и ей лезли в голову мысли о разбойниках.
«А вдруг в туннели что-нибудь положено разбойниками на рельсы? – думалось ей. – Поезд налетает… Крушение… Разбойники врываются и грабят пассажиров. Что тут жандармы могут сделать? Им уж не до защиты. Только бы самим спастись и вылезть из-под обломков».
Монах и муж храпели. Сонная фигура старика-монаха была прекомическая. Он спал, прислонясь затылком в угол дивана и сложа руки на жирном животе, пальцы в пальцы. На широком, тщательно выбритом лице с двойным подбородком отвисла крупная нижняя губа, верхняя губа была под носом замарана табаком, а седые мохнатые брови монаха вздрагивали при каждом храпе, раздававшемся изо рта.
«Ведь вот что вино-то делает, – мелькнуло в голове у Глафиры Семеновны. – Правду пословица говорит, что пьяным море по колено. Им и горя мало, что мы по разбойничьему гнезду едем».
Приятное тепло, распространяемое грелками, и блаженная фигура монаха, впрочем, ее несколько успокоили.
«Все-таки, должно быть, эти разбойники здесь не настолько опасны, если этот старик-монах может так спокойно спать. Должно быть, в самом деле против них приняты меры», – решила она и, согревшись, заснула.
Она проспала бы долго, но поезд остановился на большой станции Бургос. По платформе бегали кондукторы и выкрикивали название станции. Наконец рабочие в блузах распахнули двери купе и стали переменять грелки.
Проснулись и монах с Николаем Ивановичем. Монах зевнул, почесал у себя грудь и произнес:
– Бургос… Фонда… Сзенар…[267] Супе… Ужин… Ужин, сеньора… – обратился он к Глафире Семеновне.
– Мерси… Бог с ним! – махнула ему та рукой.
Услыхав слово «ужин», Николай Иванович сказал жене:
– А я, душечка, с удовольствием бы перехватил чего-нибудь кусочек…
– Не может быть, чтобы ты есть хотел. Знаю я, какой это кусочек! Кусочек из бутылки, – ответила Глафира Семеновна.
– А отчего бы и не погреться, если кто пьет? Вы пойдете, падре? – спросил он монаха, щелкнув себя по галстуку.
– Сси, сси, кабальеро! – кивнул тот, надел на голову свою шляпу с широчайшими полями и стал вылезать из купе.
По уходе мужчин Глафира Семеновна открыла окошко в купе и стала смотреть на платформу станции. Было очень холодно. Местная октябрьская температура приближалась к петербургской октябрьской температуре. Бургос расположен на высокой нагорной площади и окружен со всех сторон снеговыми возвышенностями. Железнодорожная прислуга бродила закутанная шарфами, в фуфайках. Некоторые были в коротких испанских плащах (capo), в полосатых одеялах, накинутых на плечи и зашпиленных у горла. Темнота на станции и здесь была идеальная. Только три-четыре фонаря освещали платформу да окна освещенных вагонов поезда. К окну Глафиры Семеновны подошел нищий с потухшей сигарой во рту и в фуражке и заиграл на гармонии. Глафира Семеновна махнула ему, чтобы он ушел, но он не уходил и продолжал играть. Минуты через две к нему подбежал оборванец-мальчишка и стал подпевать. Игра и пение раздражали нервы Глафиры Семеновны. Она подняла стекло и спряталась в вагон. Пение и звуки гармонии не прекращались, и даже, мало того, послышался еще голос – женский. Наконец заревел бас. Согласия в пении не было никакого. Выходила какофония. Пришлось откупиться. Глафира Семеновна выглянула в окно и подала нищему гармонисту две медные монеты по десяти сентьемес. Нищий прекратил играть на гармонии и ушел, но мальчишка и пожилая женщина продолжали петь без гармонии, и пели еще громче. Пришлось и им дать по монете, чтобы они ушли.
Они отошли, но соединились с гармонистом у соседнего вагона и опять запели свое трио под гармонию. Глафира Семеновна видела, как кто-то из пассажиров, очевидно проснувшийся от сна, швырнул в них половинкой лимона и попал мальчишке прямо в голову, но и это не помогло: нищие продолжали петь, а мальчишка показывал кулак.
Николай Иванович и монах вернулись. Оба они были раскрасневшиеся, с узенькими глазами. Николай Иванович принес жене конфект в коробочке, но она, видя его изрядно пьяного, раздраженно сказала ему: «Убирайся к черту» – и не взяла конфект.
– Это марципан… Совсем как наш марципан из орехов… – бормотал он заплетающимся языком и, положив себе в рот конфетку, стал ее жевать.
Монах принес из буфета три копченые рыбы вроде наших морских сижков и изрядный хлебец и принялся их есть. Одну из рыб он предложил Глафире Семеновне.
– Нон… Мерси… – резко сказала она, отвернулась от монаха, легла на диван лицом к спинке и пробормотала про монаха: – Эка прорва! Вот прорва-то! Не может человек наесться.
– Он, душечка, на станции большую полоскательную чашку винегрета съел, – заметил Николай Иванович. – Хересу столовый стакан выпил.
– Молчи, безобразник. Ты такой же ненасытный, такая же прорва… – послышался ответ.
Поезд несся на всех парах. Глафира Семеновна закуталась с головой в платок и спала крепко. Часа через два была опять большая станция с продолжительной остановкой на ней – Вента-де-Баньос. Это была узловая станция. От нее шли железнодорожные линии на Сантандер и к португальской границе. Глафира Семеновна не просыпалась, хотя на станции стучали по колесам, громыхали ящиками, кричали, переругиваясь друг с другом. Николай Иванович и монах, проснувшись, бегали в станционный буфет и выпили там по большому стакану содовой воды с коньяком. Монах принес какое-то месиво из печеных яблок и теста на бумажной тарелочке, съел его и заснул.
Остановка на большой станции Вальядолид (главный город Старой Кастилии) промелькнула уже ни для кого не заметной. Спали и супруги Ивановы, спал и монах.
Только на станции Медина-дель-Кампо проснулась Глафира Семеновна от стука. Уж рассвело. Горы виднелись только издали в легких очертаниях. Из-за них всходило красное солнце. Глафира Семеновна взглянула на спящих мужа и монаха и невольно улыбнулась. Николай Иванович совсем свалился на уткнувшегося лицом в угол дивана монаха, обнял его за стан и лежал головой на его широкой спине, как на подушке. Глафира Семеновна тотчас же открыла двери купе и вышла на платформу. Из вагона третьего класса вылезали жандармы и направлялись в станционное помещение.