– А чем растопить самовар?
– Да вон в камине какие-то голики лежат, прутья, щепки, – указал Николай Иванович. – Это по-ихнему называются дрова. Воды в самовар из графинов возьмем. Видишь, нам два графина с водой на ночь приготовили. Вот я сейчас разденусь и поставлю самовар.
Он стал сбрасывать с себя пиджак, жилет.
– Да ведь надымишь, – сказала Глафира Семеновна. – Угару напустишь.
– Зачем же дымить? Мы поставим самовар около камина, и туда все потянет. При самоваре труба есть.
– Ну уж эти медные трубы! Они продаются при самоварах только для украшения, а для дела они не пригодны. Не лучше ли пригласить сюда нашу усатую француженку-распорядительницу и объяснить ей, чтобы она приказала вскипятить в самоваре только воду, без чая?
– Все это ей мы завтра утром объясним. А теперь как ее звать? Позвонишь – явится горничная, ни по-каковски, кроме испанского языка, не говорящая, и ни ты, ни я не будем в состоянии объяснить ей, что нам нужна усатая француженка. Нет, лучше мы уж сами поставим самовар. Когда-то я ставливал.
Николай Иванович взял самовар, стоявший на столе, снял с него крышку и принялся наливать в него воду из большого графина.
– Но где же ты углей возьмешь? – задала вопрос супруга. – Здесь в камине каменный уголь, а он для самовара не годится, – возразила супруга.
– Вот разве что углей-то нет… Ну да я как-нибудь прутьями и щепками растоплю. Ба! – хлопнул супруг себя ладонью по лбу. – Мы затопим камин, и когда щепки и сучья сгорят, то будут уголья – их мы и положим в самовар.
Через минуту камин пылал. Супруги, раздевшиеся, чтобы после чаю лечь спать, сидели друг против друга и ждали, когда камин прогорит. Николай Иванович был в туфлях, покуривал папиросу и рассматривал свои сапоги, сокрушаясь, что чистильщик совсем испортил их, вымазав салом. Вдруг супруга спросила:
– Что это у тебя глаз-то? Это уж другой, не биаррицкий.
– А что? Давеча, когда мы были в сквере, меня комар укусил. Ужасно чешется.
– Да его раздуло весь. Он запух и сравнялся с биаррицким глазом, который ты подбил в Биаррице.
– Да что ты!
Супруг бросился к зеркалу. Действительно, около глаза в нижнее веко его укусил москит, и веко раздуло в большой желвак, начинающий заслонять самое глазное яблоко. Супруга стояла сзади.
– Знаешь, это даже не комар, а что-то другое, – проговорила она. – От комариного укуса так не распухнет. Ведь мы в Испании… здесь эти шпанские мухи. Не укусила ли тебя шпанская муха?
– А что ты думаешь? Пожалуй, что и так… Я чувствую, что пухнет все больше и больше… – тревожно отвечал супруг. – Вот уж подлинно, что на бедного Макара шишки валятся. В Биаррице электрический угорь напал, здесь шпанская муха…
– Ну, положим, что в Биаррице не угорь.
– Батюшки! Да у меня и нос укушен! – воскликнул Николай Иванович. – Видишь, пухнет. Ну что ж это такое! В двух местах. Это когда мы в сквере, в кустах, около фонтана стояли. Шпанская муха… Ведь это черт знает что такое… Пухнет, пухнет. И нос пухнет, – рассматривал он себя в зеркало.
– Но отчего же меня никто не укусил? Ведь я вместе с тобой была… – задала вопрос супруга.
– Вздор. И ты укушена. Покажись-ка, покажись… Да у тебя волдырь на лбу растет.
– Не может быть.
– Посмотрись в зеркало.
Глафира Семеновна взглянула в зеркало и проговорила:
– Боже мой! И то волдырь. И зачем ты меня водил в этот сквер вечером! Сквер, фонтан… Эти поганые шпанские мухи только около сырости и водятся. Ночью около сырости… Я читала, я знаю… Они, как комары, только по ночам и свирепствуют. Ну что мне теперь делать? Тебе ничего, ты мужчина… А я себе красоту испортила. Завтра приедет к нам этот флотский офицер, а у меня рог на лбу.
Она совсем сокрушалась и воскликнула:
– И губа, и губа укушена! Верхняя губа. Вздувает и ее… Ну что тут делать? Ведь к завтра еще хуже распухнет.
– Попробуем, душечка, одеколоном примочить, – предложил супруг. – У тебя есть одеколон?
– Как не быть! Но удивительно, что я не слыхала, когда меня могли эти шпанские мухи укусить.
Глафира Семеновна схватила флакон одеколона и стала примачивать себе укусы.
– Примочи и мне, душечка.
– Поди ты! Отстань… Ты мужчина… Дай мне прежде себя-то сохранить. Ты даже хвастаешься разными синяками и волдырями. Какого-то электрического угря для своего синяка сочинил. Боже мой! Что же это с губой-то! Ее совсем разворачивает. Ну, на что я завтра буду похожа! И лоб, и губа…
Глафира Семеновна была в отчаянии.
– Да не вертись ты около меня! – крикнула она на мужа. – Иди и ставь самовар! Камин уже прогорел давно.
Супруг отправился к самовару. У камина не было ни щипцов, ни лопатки, чтобы достать углей. Угли он придумал доставать имевшейся у них дорожной столовой ложкой, которую привязал на свою трость. Затем, когда угли были наложены, он взял свой сапог, надел его голенище на трубу и принялся сапогом раздувать самовар.
– Совсем как Робинзон Крузо на необитаемом острове! – говорил он про себя. – Ни углей, ни щипцов, ни лопатки, и даже нечем раздуть самовара. Приехали в столицу европейского государства, и в этой столице не знают, для каких потребностей самовар существует. Хвастаются, что знают его назначение, а сами вместо кипятку чай в нем варят. Дикие… Впрочем, и то сказать: уж если Манзанарес за реку считают, то где им знать, на какую потребу самовар надобен!
Вскоре самовар закипел, хотя и наполнил комнату угаром от непрогоревших угольев. Пришлось отворить окна. Николай Иванович быстро распахнул их, остановился у одного из них и, смотря на окна на противоположной стороне, произнес:
– Глаша, смотри… Вон вышла какая-то испанка на балкон и, должно быть, ждет серенады.
– А ну ее к черту, эту серенаду с испанкой! – раздраженно проговорила Глафира Семеновна, продолжавшая примачивать одеколоном губу и лоб. – Из-за отыскивания этих проклятых серенад нас и искусали шпанские мухи. Не мерещись тебе эти серенады – не понесло бы нас в сквер, к фонтану.
– Мне кажется, душечка, что к завтра все это пропадет. Я про укусы… – осмелился заметить супруг.
– Как бы не так. Нет, уж я по укусам наших мошек знаю, что на другой день опухоль всегда больше бывает, а тут шпанская муха. Да закрывай ты окно-то! А то к нам и в комнату эта шпанская мерзость налетит.
Через десять минут супруги сидели друг перед другом за чаем. На столе пыхтел самовар. Теперь уж Николай Иванович примачивал себе на лице укусы москитов, смотрел на вздутую губу жены и говорил:
– И дернула меня, в самом деле, нелегкая потащить тебя в этот проклятый сквер!
Глафира Семеновна слезливо моргала глазами.
– Тебе-то ничего эти укусы. Тебе волдырь под другим глазом даже хорошо для симметрии… – произнесла она. – А каково мне-то!
Супруги Ивановы проснулись на другой день довольно рано. Когда Николай Иванович открыл глаза, Глафира Семеновна сидела уже на своей высокой кровати, свеся ноги, и всхлипывала. Он быстро вскочил и тоже сел на своей кровати.
– Что такое, душечка? О чем ты? – испуганно спрашивал он жену.
– О чем! Посмотри, как у меня губа распухла, – отвечала Глафира Семеновна. – Завез ты меня в поганое место, где шпанские мухи кусаются хуже собак. Ну как я сегодня на улицу покажусь? Как к столу выйду! Сегодня опухоль даже больше, чем вчера. А мы к тому же утром должны ждать гостя, флотского капитана.
– Опухоль, Глашенька, скоро пройдет. Об этом не стоит плакать. Ведь у меня тоже глаз запух, запух и нос с одной стороны.
– Ты и я! Разве можно так рассуждать! Ты мужчина, а я женщина. Наконец, этот молодой флотский капитан… Ну что он подумает!
– Да брось ты капитана! Его можно и не принять.
– Знаешь что… уж не послать ли за доктором? Может быть, это даже и не шпанские мухи, а какой-нибудь ядовитый микроб нас искусал.
– Да пошлем, пожалуй… А только я не думаю, чтоб это был микроб. Микроб ведь в нутро залезает, а тут снаружи…
– Так ведь это так у нас в России, а в Испании может быть совсем напротив…
– Да пошлем, пошлем, пожалуй, за доктором, – согласился супруг и стал одеваться.
Одевалась и Глафира Семеновна.
– Умываться ли уж мне? Может быть, эту опухоль мочить вредно? – слезливо говорила она и прибавила: – И зачем мы в такое место заехали! Ни красы здесь, ни радости.
– От холодной воды, я думаю, будет лучше. Всякая опухоль от холодной воды опадает, – дал ответ супруг. – Постой, я первый умоюсь и на себя посмотрю, что выйдет.
Он начал умываться и, плескаясь водой, говорил:
– Приятно… Совсем приятно… Знаешь, даже зуд пропадает, да и опухоль делается как будто меньше. Большое облегчение. Советую и тебе также хорошенько умыться.
– Покажись-ка сюда, – сказала супруга, посмотрела на мокрое лицо мужа, улыбнулась и проговорила: – Эка рожа! Чертей с тебя писать.
– Зачем же так? – обиделся Николай Иванович. – Ведь и я про тебя могу сказать так же… Ведь и у тебя физиономия-то очень подгуляла. А губа совсем коровья…
– Ну-ну… Не сметь этого говорить! В моей губе виноват ты… Ты потащил меня в этот поганый парк отыскивать проклятые серенады. И зачем тебе эти серенады!
– Позволь, душечка… В Испанию приехали – и вдруг серенад не слыхать! Ведь затем только и стремились сюда… А умыться тебе все-таки советую. Я чувствую облегчение.
Начала умываться и Глафира Семеновна.
Минут через десять супруги были в утренних костюмах и звонили в электрический звонок. Вбежал коридорный в пиджаке и в туфлях, поклонился супругам, произнес «буенос диас» и бросился к самовару.
– Постой, постой… – остановил его Николай Иванович. – Мадам сюда пусть придет… Мадам франсез… с усами… Мусташ… – И он показал рукой на усы.
Коридорный, думая, что он рассказывает об укусах на своем лице, качал с сожалением и участливо головой, бормотал что-то по-испански и смотрел на лица то одного, то другого супругов. Николая Ивановича это взбесило.
– Вон! Алле! – закричал он, указывая на дверь и даже топнул ногой.