но ли в Москве ходить летом без шубы и т. д.
Наконец капитан спросил супругов:
– Где ви бил на Мадрид? Что ви видел на Мадрид, экселенц?
– Мы ездили по городу и осматривали его, были на Прадо, в парке, побывали в двух церквах, – отвечала Глафира Семеновна.
– В кролевски музеум бил?
– Нет, – сказал Николай Иванович. – Да что там такого особенного-то? Старинные картины.
Капитан покачал головой и сделал большие глаза:
– Ах, это перви музеум в весь мир! Рубенс, Ван Дик, Рафаэль, Корреджио, Тинторет, Тициан, Рибера, Веласкес, Поль Веронез…
– Довольно, довольно… Ну тогда поедем смотреть.
– Сейчас после заутрак поедем смотреть. Это перви, самы перви музеум!
– Я говорила тебе, что здешние картины славятся на весь мир, – заметила мужу Глафира Семеновна. – В путеводителе об этом музее несколько страниц напечатано. Непременно надо ехать, а то сочтут за диких.
– Да поедем, поедем. Разве я препятствую? А я думал, что капитан покажет нам какой-нибудь увеселительный кафешантан, где испанские танцы.
– Сси, сси, – подхватил капитан. – Танцы в вечер, а в день – музеум. Мы пойдем на ноги… Это нет далеко, экселенц.
– Да мы знаем, знаем, где это. Нас извозчик подвозил даже к подъезду, но мы не пошли туда, а поехали осматривать город, – проговорила Глафира Семеновна.
– Перви в мир, экселенц, первый в мир.
Капитан торжественно поднял кверху указательный палец.
– Послушайте, капитан, не зовите мужа «экселенцем», – продолжала она.
– Да-да… Зовите попросту по-русски – Николай Иваныч. Так лучше, – подхватил супруг.
– Николай Иванич… – повторил капитан.
– Да-да… Это по-русски. Я – Николай, отец был Иван, стало быть, Николай Иваныч. Так и вас мы будем звать. Вы Хуан. Это по-русски, кажется, Иван?
– Иван, Иван, – ответил капитан, кивая.
– А отца вашего как звать?
– Мартин Педро…
– Ну вот и отлично. Будем вас звать Иван Мартынычем. Пожалуйте, Иван Мартыныч, по рюмочке хереску. А то херес-то высохнуть может, – предложил капитану Николай Иванович.
– Сси, сси… Будь здрав, Николай… – Капитан поднял рюмку и запнулся.
– Иваныч, Иваныч… – напомнила ему Глафира Семеновна.
– Иванич!.. Николай Иванич… Буди здрав, мадам Иванов!
Они выпили, чокнувшись.
– Скажите, пожалуйста, Иван Мартыныч, отчего мы здесь не видим совсем испанских костюмов? А мы приехали в Испанию смотреть костюмы испанские, танцы испанские, серенады испанские, – задал вопрос Николай Иванович.
– На Мадрид нет испански костюм. – Капитан отрицательно покачал головой, сделал отрицательный жест рукой.
– Отчего?
– На Англия нет костюм национал, на Франция нет костюм национал, и на Испания нет. Мода хотят. На провинция есть мало. Иди на Севилья, на Гренада – есть мало. На Гренада и танц, на Гренада и серенада. Но мало, очень мало. Все модна костюм хотят. Танц качучи не лубят, а лубят вальс.
– Ну, поди ж ты! А мы, Иван Мартыныч, только из-за испанских нравов сюда и приехали, – сказал Николай Иванович. – Думали, испанские костюмы, испанские танцы.
– Берите дорага на Севилья – там есть мало.
– А от Мадрида до Севильи сколько ехать?
– Одна день.
– Фю-фю-фю! Это, значит, столько же, сколько от Биаррица до Мадрида? Нет, домой… Поедем отсюда домой. Довольно с нас и Мадрида. Вот знаменитых художников-то посмотрим, так день-другой помотаемся, да и в путь. Правильно я, Глафира Семеновна?
– Мне самой здесь надоело. В особенности эти москиты проклятые.
Супруга указала на укушенную губу, около которой все еще держала носовой платок.
– Скажите, капитан, можем мы видеть теперь ваш знаменитый бой быков? – спросила она.
– В осень нет бой биков… Бики – весна, бики – лето, – был ответ.
– Вот видишь, даже и боя быков теперь в Мадриде нет, – обратилась она к мужу. – Лучше же уехать отсюда и пожить несколько дней в Париже.
Капитан стрельнул своими большущими глазами в сторону Глафиры Семеновны и сказал:
– Едем, мадам Иванов, к нам в Барцелона. Там есть мало испански костюм.
– В Барцелону-у? – протянула мадам Иванова. – А вы разве не в Мадриде живете?
– Я есмь морски офисье и не могу жить на Мадрид, где нет море, – отвечал капитан.
– Да-да… И то… Насчет воды-то у вас в Мадриде действительно подгуляло.
– Барцелона – порт. В Барцелона есть море. Я покажит ваш наш… наш… – Капитан запнулся и стал искать в книжке нужное сему слово.
– Корабль… – подсказала Глафира Семеновна.
– Сси, сси, сеньора… Корабль… Заутра мы здесь, Мадрид, а вторник едем на Барцелона… – звал капитан. – Едем, Николяй… Иваныч.
– Нет, капитан, спасибо. Из-за одного какого-нибудь костюма тащиться в Барцелону – не стоит овчинка выделки. Мерси.
– Море… Корабль от испански флот. Железни дорога одна: на Париж, на Барцелона. Барцелона мало направо с дорога. Вот дорога – вот Барцелона. – Капитан стал показывать пальцем на тарелке.
– Понимаю, понимаю. Барцелона по пути. Надо только в сторону свернуть.
– Сси, сси, кабальеро.
– Но где же вы учитесь у падре Хозе русскому языку? – спросила Глафира Семеновна.
– В Барцелона. Хозе Алварец от Барцелона.
– Понимаю, понимаю. Так и есть. Когда мы ехали сюда, в Мадрид, он сел на половине дороги. Теперь понимаю. Он ехал из Барцелоны.
– Сси, сеньора, сси… – кивнул капитан и, так как завтрак был уже кончен, херес выпит, он поднялся из-за стола и сказал: – Есть время ехать на музеум. Благодару, экселенц, за завтрак. Благодару… – Он прижал руку к сердцу.
– Что ж, поедем посмотрим на картины, – сказал Николай Иванович супруге.
В королевский музей – галерею картин старинных мастеров разных школ – супруги Ивановы отправились пешком. Капитан Мантека сопровождал их. Они шли трое вряд, имея в середине Глафиру Семеновну, которая то и дело задевала капитана по треуголке своим зонтиком. Расстояние было невелико. Они прошли мимо памятника Сервантесу, мимо театра, и вдали показался королевский музей. Здание музея нельзя сказать, чтоб поражало своим величием и роскошью. Оно имеет форму буквы П с портиком внутри, к которому ведет наружная гранитная лестница, разветвляясь на две у первой площадки и сходясь снова в одну на второй.
– Эта музеум есть испански гордость, – сказал капитан, когда они подошли к самому зданию. – Две тысячи и двасто картины. Сорок шесть картины от Мурильо, шестьдесят шесть от Рубенс и шестьдесят четире от Веласкес.
– Вы, должно быть, большой любитель живописи, капитан, что даже помните, сколько чьих картин имеется в музее, – заметила Глафира Семеновна.
– Сси, мадам… Да… Я лублу. Я сам пишу картины.
– Ах, даже и сам художник! Вот это прекрасно.
– Сси… – продолжал капитан. – Но я вчера сказал мой учитель падре Хозе: я будет чичероне для мадам Иванов – и я есть чичероне. Я вчера читал каталог, я имей каталог. – Капитан хлопнул себя по боковому карману.
– Как это любезно с вашей стороны! Мерси. – Она протянула ему руку, и он крепко пожал ее.
– Вы вот нам, Иван Мартыныч, сегодня вечером насчет каких-нибудь увеселений-то почичеронствуйте. Испанское пение, испанские танцы, – проговорил Николай Иванович.
– Сси, сси… Ви хотит видеть наши испански гитана… танц от гитана – качуча, танц фанданго – ви будет видеть, экселенц! А теперь – Рубенс, Веласкес, Мурильо.
– Спасибо, спасибо. Картин-то и у нас дома много, а вот испанские танцы эти… Но и картины посмотрим. Посмотрим, какой такой Рубенс бывает, – продолжал Николай Иванович, взбираясь по каменной лестнице к портику музея. – Посмотрим. Про Рубенса этого самого я много слыхал, а видать не видал. У меня есть приятель один в Петербурге – Василий Тихоныч Заклепкин, богатый подрядчик по строительной части, так вот все Рубенсов-то этих самых по мебельным лавкам ищет, между старой мебелью. Нашел тут как-то в Андреевском рынке, купил за пятнадцать рублей и в восторге. Вещь, говорит, пятьсот рублей стоит. Да ты знаешь его, Глаша… В парике он и с орденом всегда.
– Ну что ты врешь! Можно ли Рубенса за пятнадцать рублей купить! – насмешливо отвечала супруга.
– Купил. Ну не за пятнадцать рублей, так за двадцать пять. Ведь всякие Рубенсы тоже есть. Да не всякий им и цену знает. А тут продавал простой мебельщик, торгующий старьем.
Они поднялись на портик и остановились. Капитан обернулся и с высоты указывал на расстилавшийся перед ними вид.
– И еще слышал я про Рубенса… – продолжал Николай Иванович. – Я знаю, что этим Рубенсам цена большая, но не всякий их понимает.
– Ты посмотри, вид-то какой отсюда прелестный! – указала ему, в свою очередь, супруга.
– Да что мне вид! Так вот про Рубенса-то. Въехал будто бы один художник к хозяйке на квартиру… Комнату снял… А у ней в комнате старинная картина… Глядь, а это Рубенс. Он к хозяйке… «Не продадите ли вы мне эту картину?..» – «Отчего же, говорит». – «Цена?» – «Дадите, – говорит, – красненькую, я и довольна буду». Купил, а вещь-то потом за три тысячи продал, правда или нет – не знаю. А тот-то, кому он продал…
– Ну пойдем, пойдем смотреть картины. Капитану это вовсе неинтересно, что ты рассказываешь, – перебила мужа Глафира Семеновна.
Они вошли в полукруглый вестибюль, из которого шли две лестницы – направо и налево, а в глубине были три двери в галереи. Швейцар тотчас же отобрал у супругов палку и зонтик и взял даже кортик у офицера. За вход бралось по одной пезете с персоны. Швейцар был в то же время и кассиром, продав им билеты.
Вот и галерея картин, узкая, длинная, очень плохо освещенная, с сильно спертым воздухом. Пахнет чем-то затхлым с примесью запаха красок, которыми списывают здесь копии многочисленные художники и художницы. Перед некоторыми полотнами расположились по двое, по трое копировальщиков со своими мольбертами, картинами и ящиками красок. Женщин больше, чем мужчин. Есть мальчики и девочки-подростки. И они копируют. Несколько человек закусывали, когда супруги, в сопровождении капитана, вошли в галерею. Одна девушка, очень недурненькая блондинка, в черной шерстяной юбке и голубой клетчатой шелковой рубашке, ела белый хлеб и приправляла его солеными оливками, доставая их по штучке из стакана. Мужчины большей частью в легоньких шапочках на головах, один был повязанный по-бабьи красным фуляром, а один в турецкой феске с кистью.