Капитан и Глафира Семеновна сидели в противоположном углу и шептались. Капитан держал перед ней открытую коробку конфект, и она брала из нее щипчиками какую-то засахаренную ягодину.
«Голубки…» – подумал Николай Иванович.
Поезд мчался. В купе сидели только Ивановы, капитан и монах. Падре Хозе, разложившись с своими закусками и винами, самым усердным образом уписывал жирную колбасу с белым хлебом, запивая вином. Тут же лежали и сваренные вкрутую яйца, от которых монах также время от времени прикусывал. Это он называл «маленки заутрак» и при этом говорил об ожидающем их на станции Сеговия большом завтраке. Надо было удивляться такому аппетиту старика, которые вообще мало едят, а на юге еще меньше. Падре Хозе предлагал свою провизию и окружающим его, но за ранним временем все отказались. Чтобы придраться к выпивке, Николай Иванович попробовал съесть крутое яйцо, но половину его, не доев, сейчас же выбросил за окно, но выпивал усердно. От вчерашнего кутежа с капитаном у него болела голова и желудок был не в порядке, чувствовался как бы суконный язык. Вином же Николай Иванович опохмелял больную голову. Вино сделало свое дело. Мало-помалу мрачное настроение Николая Ивановича исчезло, и он уже спокойно смотрел на любезничавшую с капитаном в противоположном углу купе супругу. Они сидели так: Николай Иванович и падре Хозе у одного окна друг против друга, а Глафира Семеновна и капитан у другого. Глафира Семеновна самым фамильярным образом вынула у капитана из ножен кортик и рассматривала его и даже очистила им грушу, которую ей предложил монах. Капитан был с красными глазами и помятым лицом от вчерашней выпивки, от него несло смесью винного перегара и табака, но она, отвертывающаяся всегда от мужа в этих случаях, не обращала на это внимания. Разговаривали они полушепотом, бросая друг на друга масляные взоры, но Николай Иванович, выпив натощак вина, и с этим примирился. Он даже уж рассуждал так: «Пущай баба слегка побалуется. По крайности, хоть меня не точит в это время. А ведь серьезного тут ничего не может быть. Она все время будет при мне неотлучно, все время на моих глазах. Завтра утром приедем в Барцелону. День в Барцелоне, а там адье, сеньор капитан, и аминь».
А Глафира Семеновна, видя, что муж не бросает уже более на нее молниеносных взглядов, в свою очередь, не обрывала его, когда он брался за стакан, в который падре Хозе подливал ему вина, и думала: «Пускай напьется… Пускай оба напьются – монах и он – и уснут. Тогда нам с капитаном свободнее будет».
Опухоль на губе ее от укуса москита почти совсем уже опала, но она, по совету капитана, все-таки смазала ее камфарной мазью, стерла мазь платком и припудрила, причем капитан держал перед ней ее дорожное зеркальце.
– Какие нежности! – вырвалось у Николая Ивановича.
– А что ж из этого? – отвечала супруга. – По-настоящему муж должен бы услуживать жене, но что ж поделаешь, если он предпочитает любезничать с бутылками. За тобой ухаживает падре Хозе, а за мной капитан – вот мы и квит. Вон он как вино-то тебе усердно подливает!
Падре Хозе улыбнулся на это маслеными глазками и сказал:
– Сси, сеньора. Сей кабальеро есте мой друг… добри друг…
И, потрепав при этом Николая Ивановича по плечу, он стал убирать остатки провизии в корзинку, оставив только бутылку с вином.
Вскоре падре Хозе, как и ожидала Глафира Семеновна, стал клевать носом и уснул самым блаженным образом, откинувшись в уголок и сложив на животе свои руки с жирными пальцами. Но Николай Иванович не спал. Он глядел в окошко на копошащихся на полях и огородах испанцев и испанок, согбенных и невзрачных, в самых заурядных пиджаках, блузах, ситцевых платьях, и в голову ему лезли стихи Всеволода Крестовского про испанского нищего:
Был красив он, был он статен, Синий плащ поблек от пятен.
«Гм… Все это наврано, – сказал он себе мысленно. – Отчего же это я-то нигде не вижу красивых испанцев? Да и испанки… Три-четыре попались хорошенькие, а в большинстве самые обыкновенные. Но ведь и чухонки попадаются хорошенькие, однако об них поэты стихов не пишут. А про испанок – сколько угодно… И в стихах у них коли уж испанка, то непременно необычайной красоты. А где она, эта красота-то? Где?» – рассуждал он про себя.
– Ты что же это не спишь? – обратилась к нему Глафира Семеновна. – Вон твой товарищ падре давно уж в объятиях Морфея.
Николай Иванович вспыхнул. В нем опять заговорила ревность.
– А тебе хочется, чтобы я непременно спал? – быстро спросил он. – Кажется, уж я тебе и так не мешаю любезничать с капитаном. Око в око сидите.
Капитан сделал вид, что не понял его слов, а супруга покачала головой и сказала:
– Как это глупо! Что же нам, отвернувшись друг от друга сидеть, что ли? Ты забываешь, что мы едем к нему в гости.
– Ничего я не забываю… Все я помню очень чудесно и только сожалею, что в этом деле дурака сломал. Очень сожалею. – Он отвернулся.
Капитан, видя, что из-за него между супругами пробежала черная кошка, подсел к нему, вынул из кармана карты и сказал:
– Ви скучно… хотите парти пикет?
– Мерси. Не играю, – сухо отвечал Николай Иванович.
– Тогда я с ваша жена… Хотите, мадам?
Он подвинулся опять к Глафире Семеновне.
– Нет-нет, и я не играю в карты, – поспешно проговорила та.
Проехали уж три какие-то станции. Падре Хозе продолжал спать.
«А что, не попробовать ли мне притвориться спящим и посмотреть, как будет вести себя с капитаном моя благоверная, если видит, что я заснул?» – подумал Николай Иваныч и тут же решил привести свой план в исполнение.
Усевшись в самый уголок купе, он полузакрыл глаза и через несколько времени стал сопеть носом, а между тем сам сквозь прищуренные веки наблюдал за женой и капитаном.
Сначала капитан показывал ей какие-то фокусы на картах, но, когда раздалось сопенье Николая Ивановича, он улыбнулся, кивнул в его сторону и проговорил:
– Спит ваш муж.
– Ну слава Богу, наконец-то… – прошептала она и перекрестилась. – Видите, крещусь, вот как я рада, – прибавила она.
Капитан взял ее за руку, пожал ей руку и, глядя ей прямо в глаза, проговорил:
– Мой бедный друг… Он тиран.
– Ох! – вздохнула Глафира Семеновна.
Капитан, сидевший против нее, пересел рядом с ней, взял ее за талию. Она тихо отвела его руку, улыбаясь, погрозила ему и указала глазами на мужа. Капитан покосился на Николая Ивановича, махнул рукой и тихо поцеловал Глафиру Семеновну в щеку.
Николай Иванович вздрогнул, хотел крикнуть, но удержался и, не открывая глаз, стал зевать и потягиваться, делая вид, что просыпается.
Капитан быстро отодвинулся от Глафиры Семеновны. Та взяла с дивана карты и рассматривала их.
«Нет, какая тут, к черту, Барцелона! Ну ее к лешему! – думал Николай Иванович. – Если уж в вагоне целовать себя позволяет, то что же в Барцелоне-то будет! Там она так набарцелонит, что беда! Надо прекратить все это», – решил он.
Проехали еще одну станцию. Николай Иванович и намека не сделал, что он видел, как капитан поцеловал его жену. Но он злился. Злоба душила его. Он сидел, кусал губы и соображал, что ему делать. В Барцелону он уже окончательно решил не ехать, но он придумывал, как ему лучше поступить, чтоб провезти жену прямо на французскую границу. Билеты у него были взяты до Барцелоны, багаж был сдан на станции туда же. Он знал, что сворачивать с пути на Барцелону и пересаживаться в другой вагон надо на станции Вальядолид, но ему не было известно, когда их поезд придет в Вальядолид. Разумеется, плата за проезд от Вальядолида до Барцелоны должна уже пропасть. Про нее он говорил: «Черт с ней, где наше не пропадало!» Он решил, что от Вальядолида до французской границы он возьмет другие проездные билеты, но он становился в тупик, как он при совершенном незнании языка переведет направление своего багажа вместо Барцелоны к французской границе. О времени прихода поезда в Вальядолид он хотел тотчас же спросить у падре Хозе, но монах спал самым блаженным образом, с капитаном же в данную минуту ему было даже противно разговаривать. Николай Иванович и так еле отвечал на вопросы капитана и сейчас же от него отворачивался.
«Черномазый мерзавец!» – говорил он про капитана мысленно.
Он хотел разбудить монаха, чтоб выпытать у него кое-какие сведения об остановке на станции Вальядолид, но пожалел.
«Когда проснется, спрошу. Зачем его будить? Он добрый, радушный, бесхитростный человек, и, кроме хорошего, я от него ничего не видал. Ведь вот угощает вином, закусками, а капитан этот черномазый словно акула какая-то. Весь вчерашний день пил, ел на мой счет, а сегодня уж, извольте видеть, целовать жену вздумал! И это за мое же гостеприимство! Мерзавец! – рассуждал Николай Иванович и при этом мысленно прибавил: – Да и женушка тоже хороша!»
Он метнул в ее сторону косой взгляд и стиснул зубы. Она в это время раскладывала гранпасьянс на капитанском шагреневом саквояже, который тот поставил между собой и ей.
Через полчаса монах проснулся, выпрямился, зевнул и протер кулаками глаза.
– Статион Сеговья бил? – спросил он у Николая Ивановича. – На Сеговья мы должен иметь добри заутрак.
«Обжора, а прекрасный человек», – подумал про него Николай Иванович, и тут у него мелькнуло в голове объявить монаху по секрету свое решение не ехать в Барцелону, а также и причину, по которой он сделал это решение. «Он человек простой, добрый, он взвесит, что такое муж, и поймет, что я должен это сделать. А поймет, так я уверен, что и поможет мне устроить это дело, – рассуждал он. – Переведет багаж вместо Барцелоны на французскую границу и все эдакое».
Взглядываясь в добродушное лицо падре Хозе, Николай Иванович был убежден, что монах ему поможет.
«За завтраком откроюсь ему», – решил он и сейчас же стал расспрашивать его, когда они приедут в Сеговию и когда будут в Вальядолиде.
Оказалось, что в Сеговии поезд останавливается для завтрака в начале второго часа, а в Вальядолид, где ветвь на Барцелону, приходит в четвертом часу дня. Было с небольшим двенадцать часов. До Сеговии оставалось еще больше часа пути. Дабы понабраться храбрости к этому времени, Николай Иванович попросил у падре Хозе вина. Тот с полным радушием тотчас же вытащил из корзины непочатую еще бутылку, откупорил ее и принялся распивать вместе с Николаем Ивановичем.