– Осмелюсь заметить вашему превосходительству, что русского стиля на каменных постройках и в России нет, – проговорил коротенький человек.
– А зачем вам непременно каменные постройки? Вы возведите что-нибудь деревянное, но чтоб русский стиль был. Можно построить что-нибудь избенного характера, с петухами на коньке. Крыши, крыльцо можно устроить теремного характера. Вот тогда будет уж полный поворот к русскому… А так… Однако нам пора… Прощайте! – сказал Николай Иванович, протягивая собеседнику руку. – Едем, Глафира Семеновна! – обратился он к жене.
– Осмелюсь обеспокоить ваше превосходительство еще одним вопросом. Ведь, в сущности, мне интересен ваш взгляд на нашу политику, – остановил было Николая Ивановича коротенький человек, но тот махнул рукой и сказал:
– Извините, больше не могу… Не могу-с… Когда-нибудь в другой раз…
И стал уходить из ресторана.
– Ну что, Глаша? Каково? Видала? Неужели это, по-твоему, второй дурак? – обратился он к жене, когда в швейцарской стал надевать пальто. – Нет, матушка, во всей моей фигуре положительно есть что-то генеральское, административное… Вот тебе, милый, на чай… – подал он швейцару лев, и когда тот, в восторге от щедрой подачки, со всех ног бросился отворять дверь, величая его «экселенц», он гордо сказал жене: – Глафира Семеновна! Слышали? Как вы должны радоваться, что у вас такой муж!
– Есть еще что-нибудь у вас смотреть? – спросил Николай Иванович своего проводника – молодца в фуражке с надписью «Метрополь», который подсадил его в фаэтон и остановился в вопросительной позе.
– Все осмотрели, господине ваше превосходительство, – отвечал тот, приложившись по-военному под козырек.
– Врешь. Мы еще не видали у вас ни одного такого места, где производились над вами, болгарами, турецкие зверства.
– Турецкие зверства? – спросил проводник, недоумевая.
– Да-да, турецкие зверства. Те турецкие зверства, про которые писали в газетах. Я помню… Ведь из-за них-то и начали вас освобождать, – разъяснил Николай Иванович. – Где эти места?
– Не знаю, господине, – покачал головой проводник.
– Ну, значит, самого главного-то вы и не знаете. Тогда домой везите нас, в гостиницу…
Фаэтон помчался.
– Досадно, что я не расспросил про эти места давешнего газетного корреспондента, – говорил Николай Иванович жене. – Тот наверное знает про эти места.
– Выдумываешь ты что-то, – проговорила Глафира Семеновна. – Про какие такие зверства выдумал!
– Как выдумываю! Ты ничего этого не помнишь, потому что во время турецкой войны была еще девчонкой и под стол пешком бегала, а я уж был саврасик лет под двадцать и хорошо помню про эти турецкие зверства. Тогда только и дела, что писали в газетах, что там-то отняли турки у болгарина жену и продали в гарем, там-то похитили двух девиц у женихов, а женихам, которые их защищали, отрезали уши. Писали, что башибузуки торгуют болгарскими бабами, как овцами, на рынках, – вот я и хотел посмотреть этот рынок.
– Да ведь это было так давно, – возразила жена.
– Понятное дело, что давно, но ведь место-то торговли женским полом все-таки осталось – вот я и хотел его посмотреть.
– Брось. Лучше поедем в кафешантан какой-нибудь.
– Рано, мать моя! Прежде проедем домой, рассчитаемся с извозчиком, напьемся чаю, отдохнем, а потом и отправимся разыскивать какое-нибудь представление.
Фаэтон остановился около гостиницы. Из подъезда выскочили вынимать супругов из фаэтона швейцар, две бараньи шапки, коридорный и «слугиня» в расписном ситцевом платке на голове.
– Чаю и чаю! Скорей чаю! – командовал Николай Иванович, поднимаясь по лестнице в сопровождении прислуги. – А ты, метрополь, рассчитайся с возницей.
И Николай Иванович подал проводнику две серебряные монеты по пяти левов.
Войдя к себе в номер, он нашел на столе три визитные карточки корреспондентов газет. Тут был и «Свободный глас», и «Свободное слово», и «Свободная речь». Николай Иванович торжествовал.
– Смотри, сколько корреспондентов интересуются поговорить со мной и узнать мое мнение о Болгарии! – указал он жене на карточки. – Положительно, меня здесь принимают за дипломата!
– Ах, боюсь я, чтобы из этого что-нибудь не вышло, – покачала головой Глафира Семеновна.
– Полно. Что может выйти из этого!
– Все-таки ты выдаешь себя не за того, кто ты есть, и величаешь себя неподобающим чином.
– Я выдаю себя? Я величаю? Да что ты, мать моя! Это они выдают меня за кого-то и величают превосходительством. А я тут ни при чем. Смотри-ка, один-то корреспондент даже какой-то немецкой газеты, – проговорил Николай Иванович, рассматривая карточку, повернув ее на другую сторону. – «Фрейблат», – прочел он.
Но в это время отворилась дверь и в номер торжествующе вошел коридорный. В руках он держал грязный, но вычищенный самовар.
– Заповедайте, господине. Это русски самовар, – сказал он. – Седнете, моля ви…[78]
Сзади его черномазый слуга нес поднос с чашками, чайником, лимоном и сахаром.
Поставив самовар на стол, коридорный стал рассказывать, как ему хотелось угодить русскому экселенцу, как он побежал искать самовар для него и наконец нашел у одного еврея-медника.
– Глаша! Каково? Достали-таки нам самовар! – воскликнул Николай Иванович. – Иди заваривай чай. Теперь всласть напьемся.
Глафира Семеновна подошла к столу, взяла чайник, но чай был в нем уже заварен.
– Не умеют и подавать-то как следует, – сказала она, принимаясь полоскать чашки. – Подает самовар на стол и к нему чайник с заваренным чаем. А самовар-то до чего грязен! Смотри, даже зелень на нем.
– Все-таки он хотел нам услужить, и за это спасибо ему. Спасибо, братушка, спасибо! – кивнул коридорному Николай Иванович.
– Пак да се видим, экселенц[79], – почтительно поклонился тот и ретировался.
Напившись дома чаю, супруги Ивановы решили идти посидеть в кафешантан. Они сошли вниз и стали расспрашивать швейцара, как им идти по улице, как вдруг появился их давишний проводник в фуражке с надписью «Метрополь».
– Сейчас я узнал, что сегодня театр есть, ваше превосходительство, – сказал он, вытаскивая из кармана большую зеленую афишу. – В кафешантан вы еще после театра поспеете, а вот не хотите ли сначала в болгарский театр?
– Как же мне говорили, что у вас в Софии нет теперь спектаклей? – сказал Николай Иванович.
– Есть, но театр-то очень уж простой, ваше превосходительство, для простой публики.
– Это то есть народный, что ли?
– Народный, народный. Простой болгарский народный.
– Тем лучше. Народ увидим, народную жизнь.
– Покажите. Что дают? – сказала Глафира Семеновна и взяла афишу, измятую, корноухую, очевидно снятую откуда-то со стены.
На афише по-болгарски стояло, что в театре «Зора» представлена будет пьеса «Галилей».
– Да мы эту афишу, теперь я вспоминаю, сегодня утром видели на заборе, – проговорил Николай Иванович. – Ну, ведите нас, почтенный чичероне. Далеко это?
– Рядом, господине ваше превосходительство.
И супруги отправились в сопровождении малого в фуражке с надписью «Метрополь».
Идти действительно было недалеко. Чрез три-четыре минуты они подошли к дощатому забору, наскоро вымазанному охрой. В заборе была калитка, и около нее горел керосиновый фонарь.
– Вот сюда… – указал проводник на калитку и через нее ввел супругов на грязный немощеный темный двор. Вдали виднелось освещенное несколькими фонарями одноэтажное деревянное здание. К нему через грязь были проложены узенькие доски.
– Это-то театр «Зора» и есть? – спросил Николай Иванович, балансируя по доске.
– Для простого народа, ваше превосходительство. Самый простой театр.
По доскам все трое следовали гуськом. Глафира Семеновна, видя убожество театра, обернулась к мужу и спросила:
– Послушай, Николай, не вернутся ли уж нам назад? Что-то и на театр не похоже. Не то землянка какая-то, не то изба, вросшая в землю. Окна-то ведь совсем на земле.
– Иди, иди. Все-таки посмотрим, что за театр и какое такое представление, а не понравится – уйдем, – отвечал Николай Иванович.
Глафира Семеновна двинулась опять вперед.
Но вот и дощатые, как у сарая, широко распахнутые двери театра, освещенные фонарем с маленькой керосиновой лампочкой. Глафира Семеновна подошла к дверям и попятилась. Оказалось, что надо спускаться ступеней пять-шесть вниз.
– Нет-нет, я не пойду туда… Это подвал какой-то, – проговорила она.
– Подвал и то. Что же это у вас театр-то в склепе? – спросил Николай Иванович проводника, опередив жену и тоже заглянув вниз.
– Простой болгарский театр, – отвечал проводник. – Но только, кажется, я ошибся. Сегодня представления нет.
Из подвала доносилось несколько мужских голосов. По тону слышно было, что голоса переругивались. Проводник побежал вниз, тотчас же вернулся и объявил супругам, что спектакль сегодня отменили.
– Как отменили? Зачем же ты, братушка, вел нас сюда?.. – удивленно сказал Николай Иванович проводнику.
– Афиша… Объявление… – развел тот руками и, вынув из кармана зеленую афишу, при свете фонаря ткнул в помеченное на ней число.
– Ну а отчего же отменили?
– Левов мало собрали.
– Да оно и лучше. Все равно я в такой склеп не пошла бы, – заявила Глафира Семеновна.
– Но все-таки мне хочется посмотреть внутренность здешнего театра, – проговорил Николай Иванович. – Глаша, ты подожди здесь, а я спущусь вниз, – обратился он к жене.
– Нет-нет, я боюсь одна оставаться.
– Да с тобой наш «Метрополь» останется. Он тебя не даст в обиду.
И Николай Иванович спустился вниз. Внизу его обдало теплым, но сырым воздухом. Он очутился в дощатом некрашеном и даже из невыструганных досок коридоре. В нем была будка с надписью «Касса». Двое подростков в овчинных шапках при свете мигающей на стене лампочки вязали в узел какое-то пестрое тряпье с позументами – очевидно, костюмы. Подскочил солдат в шинели и в фуражке и закатил одному из подростков за что-то затрещину. Тот заревел и принялся ругаться.