– Постой… Дай хоть за вино и апельсины рассчитаться. Чего ты взбеленилась-то? – спрашивал Николай Иванович супругу.
– Не могу я видеть, когда ты делаешь женщинам плотоядные глаза.
– Я сделал плотоядные глаза? Вот уж и не думал и не воображал. Кельнер! получите! – поманил он слугу и стал рассчитываться, а к столу их подходили уж и немки в черных платьях и протягивали ему свои черные веера.
Он им положил по леву.
– Скоро вы рассчитаетесь? – торопила его Глафира Семеновна. – Я устала и спать хочу…
– Сейчас, сейчас…
– Могу только удивляться, что каждая старая крашеная выдра может вас заинтересовать…
– Да ведь сама же ты…
– Вы кончили? А то я ухожу одна.
И Глафира Семеновна направилась к выходу.
Николай Иванович сунул кельнеру несколько мелочи и побежал за женой.
Когда они уходили из зала, на трапеции раскачивался гимнаст – мальчик-подросток в трико, а косматый пианист наигрывал какой-то марш.
От кафешантана до гостиницы, где остановились супруги Ивановы, было минут пять ходьбы, но все эти пять минут прошли у них в переругивании друг с другом. Глафира Семеновна упрекала мужа за плотоядные глаза, которыми он будто бы смотрел на певиц, упрекала за те левы, которые он положил на веера, а муж уверял, что и в кафешантан-то он пошел по настоянию жены, которая не захотела сидеть вечер в гостинице и непременно жаждала хоть каких-нибудь зрелищ.
– И вздумала к кому приревновать! К старым ведьмам. Будто бы уж я не видал хороших баб на своем веку, – сказал он.
– А где ты видел хороших баб? Где? Ну-ка, скажи мне, – с яростью накинулась супруга на Николая Ивановича. – Где и когда у тебя были эти бабы?
– Да нигде. Я это так, к слову… Мало ли мы с тобой по каким увеселительным местам ездили! Пол-Европы объездили и везде поющих и пляшущих баб видели. Да вот хоть бы взять «Мулен руж» в Париже.
– Нет-нет, ты не виляй. От меня не увильнешь. Я не дура какая-нибудь. Ты не про Париж мне намекнул, а, очевидно, про Петербург.
Николай Иванович стиснул зубы от досады на беспричинный гнев супруги и после некоторой паузы спросил:
– Послушай… У тебя не мигрень ли начинается? Не нервы ли расходились? Так я так уж и буду держать себя. Наберу в рот воды и буду молчать, потому при мигрени тебя в ступе не утолчешь.
– Бесстыдник! Еще смеешь хвастаться перед женой, что у тебя в Петербурге были какие-то особенные бабы! – сказала Глафира Семеновна и умолкла.
Они подошли к подъезду гостиницы. Швейцар распахнул им дверь и с улыбкой приветствовал их:
– Добр вечер, экселенц! Добр вечер, мадам экселенц!
Он дал звонок наверх. С лестницы навстречу супругам бежал коридорный и тоже приветствовал их:
– Заповядайте, экселенц![83] Заповядайте, мадам. Русски самовар? – спросил он их.
– Да пожалуй… давай самовар. От скуки чайку напиться не мешает, – сказал Николай Иванович, взглянув на часы.
Часы показывали всего одиннадцать.
Коридорный отворил супругам их помещение, зажег лампу и подал визитную карточку.
– Опять корреспондент! – воскликнул Николай Иванович. – А ну их к лешему! Надоели хуже горькой редьки.
– А кто виноват? – опять вскинулась на него жена. – Сам виноват. Не величайся превосходительством, не разыгрывай из себя генерала.
Николай Иванович надел пенсне на нос, прочел надпись на карточке и сказал:
– Нет, это не корреспондент, а прокурор.
– Как прокурор? – испуганно спросила Глафира Семеновна.
– Да так… Прокурор Стефан Мефодьевич Авичаров. Прокурор…
Глафира Семеновна язвительно взглянула на мужа и кивнула ему:
– Поздравляю! Доплясался.
– То есть как это доплясался? – спросил тот и вдруг, сообразив что-то, даже изменился в лице.
По спине его забегали холодные мурашки.
– Когда приходил этот прокурор? – спросила Глафира Семеновна коридорного.
Тот объяснил, что прокурор не приходил, а что прокурор этот приехал из Пловдива, остановился в здешней «гостильнице и молит да видя экселенц»[84].
– То есть здесь, в гостинице, этот прокурор живет? – переспросил Николай Иванович, для ясности ткнув пальцем в пол, и, получив подтвержение, почувствовал, что у него несколько отлегло от сердца. – Идите и принесите самовар и чаю, – приказал он коридорному.
Тот удалился.
Глафира Семеновна взглянула на мужа слезливыми глазами и сказала:
– Вот до чего ты довел себя присвоением не принадлежащего себе звания. Генерал, генерал! Ваше превосходительство!
– Да когда же я присваивал себе превосходительство? Мне другие присвоили его, – оправдывался Николай Иванович.
– Однако вот уже на тебя обратил внимание прокурорский надзор.
– Это что прокурор-то карточку подал? Да что ты! Сначала я так же подумал, но когда коридорный сказал, что прокурор живет здесь, в гостинице, то очевидно, что он по какому-нибудь другому делу хочет меня видеть.
– Да прокурор нарочно приказал сообщить тебе, что он живет в гостинице, чтобы не спугнуть тебя… Какой ты простяк, посмотрю я на тебя.
– Да что ты! Ты ошибаешься… У страха всегда глаза велики…
Так говорил Николай Иванович, но чувствовал, что его ударяет в жар.
Он встал со стула и в волнении прошелся по комнате.
– Нам нужно завтра же утром уезжать отсюда, вот что я тебе скажу, – объявила ему жена.
– Да я с удовольствием… На самом деле нам здесь больше уже и делать нечего… мы все осмотрели, – отвечал он. – А только если бы этот прокурор что-нибудь насчет преследования меня по закону, то с какой стати ему было карточку свою у меня оставлять? Ну явился бы он прямо и спросил: с какой стати? по какому праву?
– Да неужели ты не знаешь судейских? Они пускаются на все тонкости, чтоб затуманить дело и не спугнуть.
– Душечка, да ведь я ни бежать, ни скрываться никуда не собирался, – старался Николай Иванович представить жене свое положение в хорошем свете, но уж и сам не верил своим словам. – С какой стати я побегу?
Голос его дрожал, глаза блуждали.
– А между тем теперь-то именно и надо бежать, – сказала Глафира Семеновна.
– Да поедем, поедем завтра утром в Константинополь. Поезд, который вчера привез нас сюда, ежедневно, спустя час, и отходит отсюда в Константинополь; стало быть, завтра в первом часу дня мы и отправимся на железную дорогу. Можно даже уехать раньше на станцию…
– И непременно раньше. Да не изволь сегодня с вечера и намекать кому-либо в гостинице, что мы завтра уезжаем.
– Зачем же я буду намекать? С какой стати? Завтра утром, перед самым отъездом только скажем, что уезжаем.
– Ну то-то. А я сейчас, с вечера, после чаю, потихоньку уложу все наши вещи, – продолжала Глафира Семеновна. – А завтра утром, чтобы избежать визита прокурора, мы можем пораньше уехать куда-нибудь.
– Делай как знаешь, тебе с горы виднее, – отвечал Николай Иванович. – Но зачем ты меня пугаешь! Право, мне думается, что прокурор так оставил свою карточку…
– Станет прокурор без причины карточку оставлять! Дожидайся!
Коридорный внес самовар и чайный прибор. Супруги начали пить чай, но ни Николаю Ивановичу, ни Глафире Семеновне не пилось. Николая Ивановича била даже лихорадка.
– Глаша! Меня что-то знобит. Не принять ли мне хинину? – сказал он жене.
– Блудлив, как кошка, а труслив, как заяц, – произнесла та и полезла в баул за хинином.
Хоть и бодрил себя Николай Иванович, но прокурорская карточка произвела на него удручающее действие. Он в волнении ходил по комнате и думал: «Черт возьми, еще задержат да начнут следствие о присвоении непринадлежащего звания. А задержат, так что тогда? Ведь это недели на две, а то так и на три. Знаю я, как следствие-то производят! Через час по столовой ложке. А потом суд… Приговорят к штрафу… Да хорошо, если еще только к штрафу. А как к аресту дня на два, на три? Вот и сиди в клоповнике. Наверное у них клоповник. Уж если у нас в провинции… А ведь это ничего, что столица Болгарии София, а такая же глушь, как и провинция. А на три недели задержат, так что мы будем делать здесь? Ведь тут с тоски подвесишься. А бедная Глаша? Впрочем, она не бедная. Ее жалеть нечего. Она меня тогда поедом съест, загрызет и съест, так что от меня одни сапоги останутся. Разве откупиться? Разве поднести взятку завтра этому прокурору, если он нас остановит завтра? – мелькнуло у него в голове. – Поднесу, непременно поднесу. Наверное здесь берут, – решил он. – Уж если у нас берут, то здесь и подавно. И подносить надо сразу. Как только прокурор войдет к нам, сейчас: „Пожалуйста, сделайте так, что как будто вы не застали нас, как будто уж мы выехали из Софии. Что вам?.. Во имя славянского братства это сделайте. Ведь мы русские и вас освобождали. Неужели вы захотите погубить руку, может быть хотя и преступную, но все-таки освободившую вас, болгар, руку русскую, чувствующую к вам братскую любовь?“ – рассуждал Николай Иванович, мысленно произнося эти слова. – А сколько же поднести? Пятьдесят, восемьдесят, сто рублей? – задал он себе вопрос и тут же ответил: – Нет, сто рублей, я думаю, много. Поднесу восемьдесят. Русскими деньгами поднесу. Пусть меняет. Стой, стой! – остановился он в раздумье и пощипывая бороду. – Поднесу-ка я ему сербские бумажки, которые привез сюда из Белграда. У меня их больше чем на девяносто рублей, и их все равно никто не берет здесь в промен, а прокурору-то разменяют. Поднесу! Их и поднесу!» – решил он мысленно и машинально кинул окурок папиросы, которую курил.
– Николай! Да ты никак ошалел! – закричала на него Глафира Семеновна. – К чему ты это озорничаешь и кинул окурок с огнем в наш сундук с вещами! Ведь пожар сделать можешь.
Она в это время укладывала свои вещи и стояла перед открытым сундуком.
– Виноват, душечка, прости! Действительно, я ошалевши, – опомнился Николай Иванович. – Эта история с прокурором не дает мне покою.