Глафира Семеновна сидела молча, отвернувшись к окну, и смотрела на мелькавшие мимо болгарские деревеньки, приютившиеся в лесистой местности, очень смахивающие по своей белизне на наши степные малороссийские деревни. Дорога спустилась уже к подошве гор, и снег, в изобилии бывший на горах, исчез.
Николаю Ивановичу очень хотелось выпить, чтоб поправить голову, но он боялся жены и заискивающе начал подговариваться насчет выпивки.
– Теперь на прощанье можно выпить чего-нибудь самого легенького, так чтобы и жена могла вместе с нами… – сказал он.
– Не стану я пить, ничего не стану, – отрезала Глафира Семеновна.
– Выпьешь, полстаканчика-то выпьешь за господина прокурора, – продолжал Николай Иванович. – У меня даже явилась мысль соорудить крушон. Шампанское у нас есть, белое вино есть, апельсины и лимоны имеются, вот мы это все и смешаем вместе.
– Гм… Вкусно… – произнес прокурор, улыбнувшись и облизываясь. – А в чем смешаете-то?
– А угадайте! Голь на выдумки хитра, и я придумал, – подмигнул Николай Иванович. – Ну-ка, ну-ка? Я вас еще помучаю.
– В стаканах?
– Какой же смысл в стаканах? Тогда это будет не крушон. А я крушон сделаю, настоящий крушон. В Москве-то ведь вы живали?
– Живал, – ответил прокурор. – В гимназии в Москве учился и университетский курс по юридическому факультету проходил.
– Ну, так в Москве, в трактирах, из чего купцы пьют вино на первой неделе Великого поста, чтоб не зазорно было пить перед посторонними? – задал вопрос Николай Иванович.
– Ей-богу, не знаю, – отрицательно покачал головой прокурор.
– Из чайников, милый человек, из чайников. Из чайников наливают в чашки и пьют. Будто чай распивают, а на самом деле вино. Так и мы сделаем. Металлический чайник у нас есть – вот мы в металлическом чайнике крушон и устроим. Каково? – спросил Николай Иванович.
– Действительно, изобретательность богатая. Да вы, мой милейший, нечто вроде изобретателя Эдиссона! – воскликнул прокурор.
– О, в нужде русский человек изобретатель лучше всякого Эдиссона! – похвалялся Николай Иванович. – Глафирушка, нарежь-ка нам апельсинов в чайник, – обратился он к жене.
– Не стану я ничего резать! Режьте сами! – огрызнулась Глафира Семеновна. – У меня голова болит.
– Нервы… – пояснил Николай Иванович. – А уж когда нервы, тут, значит, закусила удила и ничего с ней не поделаешь.
– Не хотите ли антипирину? У меня есть несколько порошков, – предложил прокурор.
– Не надо… А впрочем, дайте…
Прокурор тотчас же достал из своей сумки порошок. Глафира Семеновна выпила порошок с белым вином. Порошок этот хорошо на нее подействовал и отчасти подкупил ее. Она достала пару апельсинов, нож и принялась их резать, опуская ломти в металлический чайник.
– Ай да жена у меня! Что за милая у меня жена! – расхваливал ее Николай Иванович. – Как приедем в Константинополь, сейчас же куплю ей вышитые золотом турецкие туфли и турецкую шаль!
– Как это глупо! – пробормотала Глафира Семеновна.
Проехали давно уже небольшую станцию Сарем-бей и приближались к Татар-Басаржику. Леса стали редеть и исчезли. Открылась равнина в горах, и вдали на холме виднелся белый город с высокими каменными минаретами, упирающимися в небо. Извиваясь синей лентой, протекала у подножия холма река Марица. Поезд стал загибать к городу.
– Здесь начинается область виноделия-то? – спросил прокурора Николай Иванович, когда поезд остановился на станции Татар-Басаржик.
– Нет, здесь все еще область лесной торговли. Тут находится громадная контора французского общества разработки лесных и горных продуктов; за Басаржиком, когда мы начнем огибать вон ту гору, увидим опять леса, спускающиеся с гор, а за лесами вы увидите виноградники. Я скажу, когда область виноделия начнется.
– Ну так я там и открою бутылку. А теперь только смолку собью.
И Николай Иванович принялся отбивать на бумагу смолку от шампанской бутылки.
Поезд приехал на станцию Татар-Басаржик, постоял там минут пять и помчался дальше. Действительно, на горах опять засинели хвойные леса. Пересекли горную речку, которую прокурор назвал Кришмой, пересекли вторую – Деймейдеру-реку.
– Сплавные реки и обе в Марицу вливаются, – пояснил прокурор. – По ним сплавляют лес.
Поезд мчался у подножия гор. На нижних склонах лес начал редеть, и действительно начались виноградники.
– Вот она область виноделия! Началась, – сказал прокурор.
– Приветствуем ее! – отвечал Николай Иванович, сидевший с бутылкой шампанского в руках, у которой были уже отломаны проволочные закрепы и пробка держалась только на веревках.
Он подрезал веревки – и пробка хлопнула, ударившись в потолок вагона. Шипучее искрометное вино полилось из бутылки в чайник. Затем туда же прокурор влил из бутылки остатки болгарского белого вина.
– Коньячку бы сюда рюмки две, – проговорил как-то особенно, взасос, Николай Иванович, но жена бросила на него такой грозный взгляд, что он тотчас же счел за нужное ее успокоить: – Да ведь у нас нет с собой коньяку, нет, нет, а я только говорю, что хорошо бы для аромата. Ну, Степан Мефодьич, нальем себе по стакану, чокнемся, выпьем и распростимся. Дай вам Бог всего хорошего. Будете в Петербурге – милости просим к нам. Сейчас я вам дам мою карточку с адресом.
– Собираюсь, собираюсь в Петербург, давно собираюсь и, наверное, летом приеду, – отвечал прокурор. – А вам счастливого пути! Желаю весело пожить в Константинополе. Город-то только не для веселья. А насчет дороги, мадам Иванова, вы не бойтесь. Никаких теперь разбойников нет. Все это было да прошло. Благодарю за несколько часов, приятно проведенных с вами, и пью за ваше здоровье! – прибавил он, когда Николай Иванович подал ему стакан с вином.
– За ваше, Степан Мефодьевич, за ваше здоровье!
Николай Иванович чокнулся с прокурором, чокнулась и Глафира Семеновна.
Поезд свистел, а в окне вагона вдали показался город.
– Филипополь… – сказал прокурор. – К Филипополю приближаемся. На станции есть буфет. Буфет скромный, но все-таки с горячим. Поезд будет стоять полчаса. Можете кое-чего покушать: жареной баранины, например. Здесь прекрасная баранина, – прибавил он и стал собирать свои вещи.
Миновали Филипополь, или Пловдив, как его любят называть болгары. Поезд опять мчится далее, стуча колесами и вздрагивая. Николай Иванович опять спит и храпит самым отчаянным образом. При прощанье с прокурором перед Филипополем не удовольствовались одним крушоном, выпитым в вагоне, но пили на станции в буфете, когда супруги обедали. Кухня буфета оказалась преплохая в самом снисходительном даже смысле. Бульона вовсе не нашлось. Баранина, которую так хвалил прокурор, была еле подогретая и пахла свечным салом. Зато местного вина было в изобилии, и на него-то Николай Иванович и прокурор навалились, то и дело возглашая здравицы. Упрашивания Глафиры Семеновны, чтоб муж не пил, не привели ни к чему. На станции, после звонка, садясь в вагон, он еле влез в него и тотчас же повалился спать. Во время здравиц в буфете и на платформе он раз пять целовался с прокурором по-русски, троекратно. Прокурор до того умилился, что попросил позволения поцеловаться на прощанье и с Глафирой Семеновной и три раза смазал ее мокрыми от вина губами. Глафира Семеновна успела заварить себе на станции в металлическом чайнике чаю и купить свежих булок и крутых яиц, и так как в буфете на станции не могла ничего есть, сидит теперь и закусывает, смотря на храпящего мужа. «Слава Богу, что скоро в мусульманскую землю въедем, – думает она. – Там уж вина, я думаю, не скоро и сыщешь; стало быть, Николай поневоле будет трезвый. Ведь в турецкой земле вино и по закону запрещено».
Корзинку из-под вина и пустые бутылки она засунула под скамейки купе вагона и радовалась, что бражничанье кончилось. На спящего мужа она смотрела сердито, но все-таки была рада, что он именно теперь спит, и думала: «Пусть отоспится к Адрианополю, а уж после Адрианополя я ему не дам спать. Опасная-то станция Черкеской будет между Адрианополем и Константинополем, где совершилось нападение на поезд. Впрочем, ведь и здесь, по рассказам прокурора, нападали на поезда. Храни нас, Господи, и помилуй!» – произнесла она мысленно и даже перекрестилась.
Сердце ее болезненно сжалось.
«Может быть, уж и теперь в нашем поезде разбойники едут? – мелькало у ней в голове. – Оберут, остановят поезд, захватят нас в плен, и кому тогда мы будем писать насчет выкупа? В Петербург? Но пока приедут оттуда с деньгами выручать нас, нас десять раз убьют, не дождавшись денег».
Закусив парой яиц и прихлебывая чай, уныло смотрела она в окно. Перед окном расстилались вспаханные поля, по откосам гор виднелся подрезанный, голый еще, без листьев, виноград, около которого копошились люди, взрыхляя, очевидно, землю. На полях тоже кое-где работали: боронили волами. Наконец начали сгущаться сумерки. Темнело.
Вошел в вагон кондуктор в феске (с Беловы началась уж турецкая железнодорожная служба) и по-французски попросил показать ему билеты.
– В котором часу будем в Адрианополе? – спросила его Глафира Семеновна также по-французски.
– В два часа ночи, мадам.
– А в Черкеской когда приедем?
– Oh, c’est loin encore[89], – был ответ.
– Ночью? – допытывалась она.
– Да, ночью, – ответил кондуктор и исчез.
«Беда! – опять подумала Глафира Семеновна. – Все опасные места придется ночью проезжать. Господи! хоть бы взвод солдат в таких опасных местах в поезд сажали».
Проехали станции Катуница, Садова, Панасли, Енимахале, Каяжик. Глафира Семеновна при каждой остановке выглядывала в окно, прочитывала на станционном здании, как называется станция, и для чего-то записывала себе в записную книжку. Несколько раз поезд шел по берегу реки Марицы, в которой картинно отражалась луна. Ночь была прелестная, лунная. Поэтично белели при лунном свете вымазанные, как в Малороссии, известью маленькие домики деревень и небольшие церкви при них, непременно с башней в два яруса. На полях то и дело махали крыльями бесчисленные ветряные мельницы, тоже с корпусами, выбеленными известкой.