Пораженные невиданной ими до сих пор восточной обстановкой, супруги Ивановы ехали сначала молча и даже не делясь впечатлениями друг с другом, но наконец Николай Иванович спросил проводника, сидевшего на козлах:
– Всегда такое многолюдие бывает у вас на улицах?
Проводник обернулся и отвечал:
– Здесь в Стамбуле почти что всегда… Мы теперь едем по Стамбулу, по турецкой части города. Но сегодня все-таки праздник, пятница – селамлик, турецкого воскресенье, – пояснил он. – Каждого пятницу наш султан едет в мечеть Гамидие и показывается народу. И вот весь этот народ поднялся с раннего утра и спешит посмотреть на султана. Бывает большой парад. Все войска становятся шпалерами по улицам. Вся султанская гвардия будет в сборе. Музыка… всякого мусульманского попы… придворные шамбеляны… генерал-адъютанты… министры… Великий визирь… Все, все будет там. Принцы… Султанских жен привезут в каретах. Вам, господин, и вашей супруге непременно надо быть на церемонии. Все именитого путешественники, приезжающие к нам в Константинополь, бывают на селамлике.
Слово «именитые» приятно пощекотало Николая Ивановича.
– Что ж, я пожалуй… – произнес он. – Глаша, хочешь? – спросил он жену.
– Еще бы… Но ведь, поди, сквозь толпу не продерешься и ничего не увидишь, – дала та ответ.
– О, мадам, не беспокойтесь! – воскликнул проводник. – На ваш паспорт я возьму для вас билет из русского консульства, и с этого билетом вы будете смотреть на церемонию из окон придворного дома, который находится как раз против мечети Гамидие, куда приедет султан.
– А в котором часу будет происходить эта церемония? – спросил Николай Иванович.
– Часу во втором дня. Но туда надо все-таки приехать не позже одиннадцати часов, потому как только войска расставятся шпалерами…
– Так как же нам?.. Ведь уж теперь…
– О, успеем! Теперь еще нет и девяти часов. Скажите только Адольфу Нюренбергу, чтобы был добыт билет, не пожалейте двадцатифранкового золотого – и вы будете видеть церемонию так же хорошо, как вы теперь меня видите. Но позвольте отрекомендоваться… Адольф Нюренберг – это я, – проговорил с козел проводник. – По-русски я зовусь Афанасий Иванович, а по-немецки – Адольф Нюренберг. Так вот, только прикажите Адольфу Нюренбергу – и билет будет. Наполеондор будет стоить экипаж, ну и еще кое-какие расходы пиастров на пятьдесят-шестьдесят при получении билета. Нужно дать бакшиш кавасам, швейцару… Сейчас я вас привезу в гостиницу, вы умоетесь, переоденетесь, возьмете маленького завтрак, а я поеду добывать билет. Вот на извозчика тоже мне надо. Нужно торопиться. Пешком не успею. Весь расход для вас будет в два полуимпериала. Адольф Нюренберг – честный человек и лишнего с вас ничего не возьмет. Мое правило есть такого: беречь каждого пиастр моих клиентов. Желаете видеть церемонию саламлика? Парад помпезный!
– Да поедем, Глафира Семеновна… – сказал Николай Иванович жене.
– Поедем, поедем. Пожалуйста, выхлопочите билет, Афанасий Иванович, – кивнула Глафира Семеновна проводнику.
Но вот миновали узкие улицы Стамбула, выехали на набережную Золотого Рога, и показался плашкоутный мост через залив. Открылся великолепный вид на Галату и Перу – европейские части города. Террасами стояли дома всевозможных архитектур, перемешанные с зеленью кипарисов, на голубом небе вырисовывались узкие минареты мечетей, высилась старинная круглая башня Галаты. Вправо, на самом берегу Босфора, как бы из белых кружев сотканный, смотрелся в воду красавец султанский дворец Долмабахче. Проводник Адольф Нюренберг, как ни трудно было ему сидеть на козлах между кучером и сундуком, то и дело оборачивался к супругам Ивановым и, указывая на красующиеся на противоположном берегу здания, называл их.
– А вот это, что от Долмабахче по берегу ближе к заливу стоят: мечеть Валиде, Сали Базар, где рыбаки рыбу продают, мечеть Махмуда, мечеть Килыч Али-паша, агентства пароходных обществ, карантин и таможня, – говорил он.
– Как? Мы еще должны попасть в карантин и в таможню? – испуганно спросила Глафира Семеновна.
– Нет-нет, что вы, мадам! Успокойтесь. Карантин только во время холеры для приезжающих с моря. Вещи ваши также осмотрены, и никакой таможни для вас больше не будет. О, на турецкого таможню только слава! А если знать, как в ней обойтись, то снисходительнее турецкого таможни нет в целом мире, и господа корреспонденты напрасно бранят ее в газетах, когда пишут своего путешествия.
– Да-да… Это можем и мы подтвердить, – подхватил Николай Иванович. – На железной дороге, при переезде границы, нас не заставили даже открыть наших саквояжей, тогда как в славянской Сербии рылись у нас даже в корзинке с закусками и нюхали куски ветчины, нарезанные ломтями. И это у братьев-славян-то! Молодцы турки.
Въехали на мост с деревянной настилкой. Доски настилки прыгали под колесами экипажа, как фортепианные клавиши. Экипаж трясся, и Адольф Нюренберг ухватился одной рукой за сундук, другой за кучера, чтобы не упасть.
– Это Новый мост называется, или мост Валиде, а тот, что вон подальше, Старый мост, или мост Махмуда, – пояснил он, уже не оборачиваясь. – Но у нас в Константинополе зовут их просто: Старый и Новый. Некоторые их настоящего названий и не знают.
Проскакав по клавишам моста сажень тридцать, экипаж остановился. К нему подскочили усатые и бородатые физиономии в длинных белых полотняных балахонах, похожих на женские рубашки, и в фесках, а один из них схватил лошадь под уздцы.
– Батюшки! Что это такое? Что им нужно? Отчего он нас не пропускает? – спросила испуганно Глафира Семеновна.
– Не нас одних, а всех так. Нужно заплатить за проезд через мост, – отвечал Нюренберг и полез в карман за деньгами.
– Сколько за проезд следует? – задал вопрос Николай Иванович.
– О, вы, господин, уж не беспокойтесь… Я отдам, а после подам вам самого точного счет расхода. Нужно заплатить два с половиной пиастра.
– Это сколько же на наши деньги?
– Около двадцати копеек. О, в Константинополе даром по мостам не ездят – деньги подай! – сказал Нюренберг, поругался с балахонниками по-турецки и заплатил им, после чего лошади поехали.
– В каких они странных балахонах, – усмехнулась Глафира Семеновна.
– И знаете, мадам, их балахоны без карманов и без пуговиц. Их расстегнуть нельзя, а надо снимать через голову.
– Это для чего?
– А чтобы проездную плату не воровали. Вон их начальник стоит. Где тут за ними усмотреть, когда большего движение! Получит, сунет в карман, и кончено. А тут уж, когда некуда деньги сунуть, он и несет их тотчас мостовому начальнику. Видели давеча? Как только я заплатил ему – сейчас же он и понес деньги начальнику.
На мосту было еще многолюднее, чем в улицах, по которым проезжали к мосту. Толпа была еще пестрее. Закутанные с ног до головы турецкие женщины из простого народа, с лицами, закрытыми от подбородка до полноса, вели ребятишек. Мальчишки были в фесках, девочки в платках на головах, завязанных концами назад, как ходят иногда наши бабы, и с открытыми личиками. Шло мусульманское духовенство в белых чалмах с ввитым в них куском какой-нибудь зеленой материи и в халатах. То там, то сям мелькали далматинцы-красавцы в своих белых одеяниях, рослые черногорцы в расшитых синих куртках, в маленьких круглых плоских шапочках, тоже расшитых, в широких красных поясах, из-за которых торчал целый ворох оружия с серебряной отделкой – ятаганы, пистолеты. Показался старик – белобородый турок, важно восседающий верхом на маленьком пузатом осле, одетый по-старотурецки: в туфлях, в белых чулках, в широких шароварах, в куртке нараспашку, из-под которой виднелась белая рубаха, и в большой чалме.
– Вот, вот настоящий турок! Вот какими я их себе воображала! – воскликнула Глафира Семеновна, указывая на комическую фигуру рослого старика, восседающего на маленьком осле. – Вот такой же точно турок и на табачной вывеске перед окнами нашей квартиры в Петербурге изображен. Точь-в-точь. Только тот длинную трубку курит и сидит поджавши ноги калачиком.
– Теперь уж, мадам, здесь, в Константинополе, – начал проводник, – настоящих турецких нарядов стыдятся. Простого красного феска уничтожила чалму, на всех появились такого же пальто, как и мы носим, и турецкий наряд увидите только на самого старинного стариков из старого леса. Даже турецкие попы в Константинополе и те, мадам, не наденут вот такого громадного чалма, а сделают себе поменьше.
– Да-да… Ведь это точно так же, как и у нас, – подхватил Николай Иванович. – Куда старые купеческие сибирки делись? Кто их носит? Только купцы, старики старого леса. А то спиньжак, спиньжак и спиньжак… Купчихи не повязываются уж у нас более косынками по голове, исчез сарафан. Прогресс… Цивилизация… Полировка…
– И здесь турецкого дамы, чуть пообразованнее, в самый модный платья на французский мода ходят и в самый шикарная парижской шляпка с перьями щеголяют, а только вот что лицо закрывают, – рассказывал Нюренберг. – Но как закрывают? Какого это вуаль! Только одно название что вуаль. Да вот посмотрите – карета с евнухом на козлах едет. В ней наверное модная турецкая дама, – указал он.
И точно, с экипажем супругов Ивановых поравнялась шикарная карета, запряженная прекрасными лошадьми в шорной упряжи, с сморщенным желтолицым евнухом в феске на козлах. Супруги взглянули в окно кареты и увидали чернобровую с подведенными глазами даму, в черной бархатной накидке, в шляпке с целой пирамидой перьев и цветов, в свежих цветных перчатках и с белой вуалью, которая прикрывала от подбородка две трети лица, но эта вуаль была настолько прозрачна, что сквозь нее можно было видеть и белые зубы дамы, и ее смазанные красной помадой, почти малиновые губы.
– Фу как накрашена! Даже сыплется с нее! – воскликнула Глафира Семеновна, посмотрев на турецкую даму.
– У турчанок, мадам, это в моде, – отвечал проводник. – Самого молоденького хорошенького дама – и та красится. Хороша, а хочет быть еще лучше. На константинопольские дамы выходит столько краски, сколько не выйдет на весь Париж, Берлин, Лондон и Вена, если их вместе взять. Да, пожалуй, можно сюда и ваш Петербург п