риложить. Не смейтесь, мадам, это верно, – прибавил он, заметя улыбку Глафиры Семеновны. – Как встает поутру – сейчас краситься, и так целого дня. Им, мадам, больше делать нечего. Кофе, шербет, конфекты и малярное мастерство! Гулять дама от хорошего общества без евнуха не может.
– Отчего? – быстро спросила Глафира Семеновна.
– Этикет такой. Жена от паша или от турецкого шамбелен даже пешком по улицам ходить не должна, а если поедет на кладбище или в модного французского лавка в Пера – всегда с евнух…
– Как это, в самом деле, скучно. Какие ревнивцы турки. Ведь это они из ревности запрещают.
– Нет, не из ревность. Этикет. Как ваша петербургского большего дама без лакея никуда не поедет, так и здешняя большего дама без евнух не поедет.
– Могла бы с мужем.
– Пс… – произнес на козлах проводник и отрицательно потряс рукой. – Никакого турок, даже самый простой, никуда со своя жена не ходит и не ездит.
– Отчего же? Взял бы под руку, как у нас, и пошел.
– Какая ты, душечка, странная, – возразил супруге Николай Иванович. – Как турку взять жену под ручку и идти с ней гулять, если у него их пять-шесть штук. Ведь рук-то всего две. Возьмет с собой пару – сейчас остальные обидятся. Ревность… Да и две-то, если взять с собой одну под одну руку, другую под другую, то и тут по дороге может быть драка из ревности.
– Позвольте, позвольте, господин, – перебил Николая Ивановича проводник. – Прежде всего, теперь в Константинополе очень мало турок, у кого и две-то жены есть. Все больше по одной.
– Как? Отчего?
– Дорого содержать. Да и моды нет.
– А гаремы? Ведь у турок гаремы, и в них, говорят, по тридцати-сорока жен.
– На весь Константинополь теперь и десяти гаремов нет. То есть гаремы есть, потому турецкого дамы не должны в мужского комната жить, а живут в женского половина, что называется гарем, но в этого гарем у самого старого и богатого турка две-три жены и женская прислуга, а у молодой турок почти всегда одна жена.
– Это для меня новость, – проговорила Глафира Семеновна удивленно. – Но отчего же у старого больше жен, чем у молодого? Вот что странно.
– О, тут совсем другого разговор! Старые турки живут на старомодного фасон, а молодого турки по новой мода.
– Так-так… Это значит – одни по цивилизации, а другие без цивилизации, – сказал Николай Иванович.
– Вот-вот… Одни на европейский манер, а другие… Но все-таки кто и на европейский манер, всегда есть шуры-муры с прислугой. Ведь всегда есть хорошенького молоденького прислуга, – пояснил проводник.
– Понимаю, понимаю, – проговорил Николай Иванович.
– Но отчего же молодые турки, у которых по одной жене, не могут гулять с ней по городу под руку? – допытывалась у проводника Глафира Семеновна.
– Закон не позволяет. Боятся своего турецкого попов.
– Да ведь сами же вы сейчас сказали, что они цивилизованные, так что им попы!
– О, может выйти большего неприятность!
– Бедные турецкие дамы. Ну понятное дело, они от скуки и красятся, – произнесла Глафира Семеновна. – Да-да… Вот еще дама в карете проехала, и с нею девочка и мальчик в феске. Тоже страшно наштукатурена.
– Армянского дамы, греческого дамы, еврейского – те не красятся, у тех нет этого мода, – рассказывал проводник. – То есть так разного косметического товар они на себя кладут, но немножко и без мода. Вот одного моего знакомого дама, мадам Лилиенберг идет, – указал он на черноокую молодую еврейку в шляпке с целой клумбой цветов. – Она без штукатурки. Муж ее банкир и продает старинного турецкие вещи.
В конце моста сделалось еще многолюднее. Было уж даже тесно. Экипаж ехал шагом. Кучер то и дело кричал и осаживал лошадей, чтобы не раздавить прохожих. Между прочим, двигалась целая толпа халатников, человек в пятьдесят, в белых чалмах с зеленой прослойкой и с четками в руках.
– Это все духовного попы и дьячки из провинции. Они идут к мечети Гамидие, чтобы видеть султана и занять лучшие места, – пояснил проводник. – Да и вся эта публика идет туда же, на селамлик, смотреть на церемонию.
– Стало быть, толпа эта необычная? – спросил Николай Иванович.
– На мостах всегда бывает очень тесно, но сегодня селамлик, а потому еще теснее. Все спешат, чтобы прийти пораньше и занять хорошего места.
– Батюшки! Что это? Католические монахи… – указала Глафира Семеновна мужу на двух капуцинов в коричневых рясах и с непокрытыми головами. – Точь-точь как в Риме. Послушайте, разве здесь позволяется им ходить в своем наряде? – обратилась она к проводнику.
– В Константинополе, мадам, каждый человек, каждый поп может ходить в своего собственного одежде, и ни один турок над ним не будет смеяться. Вот это самого лучшего обычай у турок. Ни в Париже, ни в Берлине, ни в Вене вы этого не увидите. Там сейчас мальчишки сзади побегут и начнут дергать за одежду, свистать, смеяться, пальцами указывать, а здесь у турецкий народ этого нет. Вон, видите, армянского священник в своего колпак идет и никто на него внимания не обращает.
– Верно, верно. Мы были в Париже и видели, – подхватил Николай Иванович. – Я приехал туда в феврале третьего года в абрашковой скуфейке, и на мою шапку мальчишки на улице пальцем указывали и кричали: «Перс! перс!» А здесь это удивительно.
– Да, нигде за границей духовенство в своем поповском платье не ходит, – прибавила Глафира Семеновна.
– А здесь, у турок, каждый чужой человек как хочешь молись, какую хочешь церковь или синагогу строй, и никому дела нет, – продолжал рассказывать проводник. – Тут и греческого ортодокс церкви есть, есть и армянского церкви, есть католического, протестантского, еврейского синагоги, караимского, синагоги, церкви от ваших раскольники, церкви английского веры. Какой хочешь церкви строй, какой хочешь поп приезжай, в своей одежде гуляй – и никому дела нет.
И точно, в конце моста показались католические монахини в своих белых головных уборах, с крестами на груди. Они вели девочек, одетых в коричневых платьях, очевидно воспитанниц какого-нибудь католического приюта или училища. Увидали супруги и греческого монаха в черном клобуке и с наперсным крестом на шее. С ним шел служка в скуфье и подряснике. Еще подальше шел католический монах в черном и в длинной черной шляпе доской. Видели они монаха и в белом одеянии с четками на руке.
– Удивительно, какая здесь свобода духовенству! – воскликнула Глафира Семеновна.
Экипаж стал съезжать с моста. Его окружили три косматые цыганки в пестрых лохмотьях, с грудными ребятами, привязанными за спинами, протягивали руки и кричали:
– Бакшиш, эфенди, бакшиш!
Одна из цыганок вскочила даже на подножку коляски.
– Прочь! Прочь! – махнул ей рукой Николай Иванович.
Дабы отвязаться от них, проводник кинул им на доски моста медную монету. Цыганки бросились поднимать монету.
Экипаж въехал на берег Галаты.
– Вот уж здесь европейская часть города начинается, – сказал проводник Нюренберг, когда экипаж свернул на набережную. – Галата и Пера – это маленького Париж с хорошего куском Вены. В гостиницу, в магазин, в контору или в ресторан и в кафе войдете – везде по-французски или по-немецки разговаривают. Но большего часть – по-французски. Тут есть даже извозчиков, которые по-французски понимают, лодочники и те будут понимать, если что-нибудь скажете по-французски. Совсем турецкого Париж.
– А по-русски понимают? – спросил Николай Иванович проводника.
– От лодочников есть такого люди, что и русского языка понимают. Галата и Пера – весь Европа. Тут на всякого язык разговаривают. Тут и англичанский народ, тут итальянского, тут и ишпанского, и датского, и голандского, и шведского, греческого, армянского, арабского. Всякого язык есть.
От самого моста шла конно-железная дорога с вагонами в один ярус, но в две лошади, так как путь ее лежал в гору. Вагоны были битком набиты, и разношерстная публика стояла не только на тормазах, но даже и на ступеньке, ведущей к тормазу, цепляясь за что попало. Кондуктор безостановочно трубил в медный рожок.
– Смотри, арап, – указала Глафира Семеновна мужу на негра в феске, выглядывающего с тормаза и скалившего белые, как слоновая кость, зубы.
– О, здесь много этого черного народ! – откликнулся проводник. – У нашего падишах есть даже целого батальон черного солдатов. Черного горничные и кухарки… и няньки также много. Самого лучшего нянька считается черная. Да вон две идут, – указал он.
И точно, по тротуару, с корзинками, набитыми провизией, шли две негритянки, одетые в розовые, из мебельного ситца платья с кофточками и в пестрых ситцевых платках на головах, по костюму очень смахивающие на наших петербургских баб-капорок с огородов.
К довершенью пестроты по тротуару шел, важно выступая, босой араб, весь закутанный в белую материю, с белым тюрбаном на голове и в медных больших серьгах.
Дома на набережной Галаты были грязные, с облупившейся штукатуркой и сплошь завешанные вывесками разных контор и агентств, испещренными турецкими и латинскими надписями. Кой-где попадались и греческие надписи. Глафира Семеновна начала читать фамилии владельцев контор и через вывеску начали попадаться Розенберги, Лилиентали, Блуменфельды и иные Берги, Тали и Фельды.
– Должно быть, все жиды, – сказал Николай Иванович и крикнул проводнику: – А евреев здесь много?
– О, больше, чем в российского городе Бердичев! – отвечал тот со смехом.
– А вы сами еврей?
– Я? – замялся Нюренберг. – Я американского подданный. Мой папенька был еврей, моя маменька была еврейка, а я свободного гражданин Северо-Американского Штаты.
– А я думал – русский еврей. Но отчего же вы говорите по-русски?
– Я родился в России, в Польше, жил с своего папенька в Копенгаген, поехал с датского посольства в Петербург, потом перешел в Шведского кунсульство в Америку. Попал из Америки в Одессу и вот теперь в Константинополе. Я и в Каир, и в Египте был.
– А веры-то вы какой? Мусульманской?