– Нет. Что вера! В Америке не надо никакой вера!
– А зачем же вы турецкую феску носите, если вы не магометанин?
– Тут, в Константинополе, эфендим, кто в феске, тому почета больше, а я на турецкого языке говорю хорошо.
Экипаж поднимался в гору. Толпа значительно поредела. Чаще начали попадаться шляпы котелком, цилиндры, барашковые шапки славян, женщины с открытыми лицами. На улице виднелись уж вывески магазинов, гласящие только на французском языке: «Modes et robes, nouveautès»[109] и т. п. Появились магазины с зеркальными стеклами в окнах. Начались большие каменные многоэтажные дома.
– Гранд Рю де Пера, – сказал с козел проводник. – Самого главного улица Пера в европейского часть города.
– Как? Главная улица – и такая узенькая! – воскликнула Глафира Семеновна.
– Турки, мадам, не любят широкого улицы. У них мечети широкие, а улицы совсем узенькие. Да летом, когда бывают жары, узенького улицы и лучше, они спасают от жаркого солнца.
– Но ведь сами же вы говорите, что это европейская часть города, стало быть, улица сделана европейцами.
– А европейского люди здесь все-таки в гостях у турок, они продают туркам модного товары и хотят сделать туркам приятного. Да для модный товар и лучше узенькая улица – на улице цвет товара не линяет. Опять же, мадам, когда в магазине потемнее, и залежалого материю продать легче.
– А здесь разве надувают в магазинах? Тут ведь все европейцы.
Проводник пожал на козлах плечами и произнес:
– Купцы – люди торговые. Что вы хотите, мадам! Везде одного и то же.
– А турки как? Тоже надувают?
– Турки самого честного купцы. Они не умеют надувать.
– То есть как это: не умеют? – спросил Николай Иванович.
– Уверяю вас, ваше благородие, не умеют. Турок запрашивать цену любят, за все он спрашивает вдвое, и с ним всегда нужно торговаться и давать только третьего часть, а потом прибавлять понемножку, но плохого товар вместо хорошего он и в самого темного лавка не подсунет. Турок самого честного купец! Это вся европейского здешнего колония знает. Вот армянин, грек – ну, тут уж какого хочешь, будь покупатель с вострыми глазами – наверное надует. Товаром надует, сдачей надует.
– А мясники тут турки или европейцы? – спросила Глафира Семеновна, увидав рядом с модным магазином с выставленными на окнах за зеркальными стеклами женскими шляпками мясную лавку с вывешенной на дверях великолепной белой тушей баранины.
– Мясники, хлебники, рыбаки – везде больше турки, – отвечал проводник. – Турки… А для еврейского народа – евреи.
– Но как здесь странно… – продолжала Глафира Семеновна, смотря по сторонам на магазины и лавки. – Магазин с дамскими нарядами за зеркальными стеклами, шелк, дорогие материи – и сейчас же бок о бок мясная лавка.
– Дальше по улице так еще больше все перемешается, мадам. Такого у турок обычай. А вот потом на базаре в Стамбуле и не то еще увидите! Там и головы бреют, и шашлык жарят, и шелковые ленты и фаты продают – все вместе.
– Да и здесь уж все перемешалось, – сказала Глафира Семеновна.
И точно, роскошный французский магазин чередовался с убогой меняльной лавчонкой, по другую сторону магазина была мясная лавка, далее шло помещение шикарного кафе – и сейчас же рядом с кафе турецкая хлебопекарня, продающая также и вареную фасоль с кукурузой, а там опять модистка с выставленными на окнах шляпками и накидками.
Экипаж остановился около подъезда мрачного многоэтажного дома. На зеркальных стеклах входных дверей была надпись «Hötel Реrà Palace».
– Приехали в гостиницу? – спросил Николай Иванович.
– Приехали, эфенди, – отвечал проводник, соскакивая с козел.
Из подъезда выскочил рослый детина, одетый в черногорский костюм, и стал помогать выходить из коляски приезжим, бормоча что-то по-турецки Адольфу Нюренбергу. Тот тоже вытаскивал из экипажа подушки, саквояжи, корзиночки.
Супруги вступили в подъезд.
– Бакшиш, эфендим! – крикнул им вслед с козел кучер.
Проводник махнул ему рукой и сказал Николаю Ивановичу:
– Ничего не давайте. Я дам сколько нужно, и потом вы получите самого настоящего счет.
В роскошных сенях гостиницы, с колоннами и мозаичным полом, подскочили к супругам два безукоризненно одетых фрачника, в воротничках, упирающихся в подбородок, и причесанные а-ля капуль, один с бородкой Генриха IV, другой в бакенбардах в виде рыбьих плавательных перьев, и спросили: один по-французски, другой по-немецки, в каком этаже супруги желают иметь комнату.
– Пожалуйста, только не высоко, – отвечала Глафира Семеновна.
– У нас, мадам, великолепный асансёр…[110] – пояснил по-французски бакенбардист и пригласил супругов к подъемной машине, у которой уже мальчик в турецкой куртке и феске распахнул двери.
Прежде чем войти в комнату подъемной машины, супруги осмотрелись по сторонам. В сенях было несколько лепных дверей с позолотой, и на матовых стеклах их значились надписи, гласящие по-французски: столовая, кафе, кабинет для чтения, куафёр, бюро.
– Сдерут в такой гостинице. Ох как сдерут! Чувствую, что обдерут как липку, – проговорил Николай Иванович, влезая в подъемную машину.
– Ну что ж… Зато уж хорошо будет, и лошадиным бифштексом не накормят, – отвечала Глафира Семеновна, усаживаясь на скамейку.
Торжественно встал перед ними в машине бакенбардист, достал для чего-то из кармана аспидные таблетки, раскрыл их и вынул из-за уха карандаш. Турчонок в феске запер дверь, нажал кнопку, раздался легкий свисток, и машина начала подниматься.
Во втором этаже машина остановилась. Опять свисток. Бакенбардист выскочил на площадку коридора и пригласил выйти супругов. Навстречу им вышел еще фрачник, уже гладко выбритый, еще более чопорный и уж с такими высокими воротничками, упирающимися в подбородок, что голова его окончательно не вертелась. За ним виднелась горничная в белом чепце пирамидой, черном платье на подъеме и переднике с кармашками, унизанном прошивками и кружевцами. Горничная совсем напоминала опереточную прислугу, какая обыкновенно бывает на сцене около декорации, изображающей таверну, подает жестяные кружки горланящему мужскому хору и наливает в них из бутафорских деревянных бутылок вино. Для довершения сходства у нее были даже подведены глаза.
– Сдерут. Семь шкур сдерут. Чувствую, – опять проговорил жене Николай Иванович, выходя из подъемной машины. – По лицу вижу, что вот эта глазастая привыкла к большим срывкам.
– Ну что тут… – отвечала жена. – Зато чисто, опрятно. А то уж я очень боялась, что мы попадем в Константинополе в какое-нибудь турецкое гнездо, где и к кофею-то подадут кобылье молоко.
– Вот комната о двух кроватях, – произнес по-французски, распахнув двери номера, первый фрачник. – Вчера из нее выехал русский шамбелен, – прибавил он. – Oh, une grande personne![111]
Комната была большая, в три окна, прекрасно меблированная.
– А комбьян?[112] – спросил о цене Николай Иванович.
Фрачник в бакенбардах посчитал что-то карандашом на таблетках и отвечал:
– При двух кроватях эта комната будет вам стоить шестьдесят два пиастра в день.
Николай Иванович взглянул вопросительно на жену и сказал по-русски:
– Шестьдесят два пиастра… Разбери, сколько это на наши деньги! Вишь, какой туман подпускает. Надо, впрочем, поторговаться. Наш еврейчик давеча говорил, что здесь, в Константинополе, надо за все давать только половину. Се шер, мосье… Прене половину. Ля муатье…[113] – обратился он к фрачнику.
– Коман ля муатье? – удивился тот. – О мосье, ну завон прификс[114].
– Ну, карант франк[115].
– Вы меня удивляете, монсье… – продолжал фрачник по-французски и пожал плечами. – Разве наш торговый дом (notre maison) позволит себе просить больше, чем назначено администрацией гостиницы!
– Надо дать что спрашивает. Он говорит, что у них без запроса, – сказала Глафира Семеновна.
– Без запроса! А еврейчик-то наш давеча что говорил? Дам ему пятьдесят. Ну сянкант, мусью[116].
Фрачник с бакенбардами в виде плавательных перьев сделал строгое лицо, отрицательно потряс головой, сложил таблетки и убрал их в карман, а карандаш спрятал за ухо, как бы показывая, что окончательно прекращает разговоры. Гладкобритый фрачник улыбался и перешептывался с опереточной горничной.
– Ни копейки не хочет уступить, а еврейчик говорил, что в Константинополе надо торговаться, – повторил Николай Иванович жене.
– Да ведь наш еврейчик говорил про турок, – отвечала Глафира Семеновна, – а тут французы. – Бон… Ну рестон зиси…[117] – обратилась она к фрачнику с бакенбардами и стала снимать с себя верхнее платье.
Фрачник в бакенбардах поклонился и вышел из комнаты. Опереточная горничная бросилась к Глафире Семеновне помогать ей снимать пальто. Гладкобритый фрачник принял от Николая Ивановича пальто и остановился у дверей в ожидании приказаний.
– Вообрази, от нее пахнет духами, как из парфюмерной лавки, – сказала мужу Глафира Семеновна про горничную, которая помогала ей снять калоши.
– Слышу, слышу, – отвечал тот, – и чувствую, что за все это сдерут. И за духи сдерут, и за трехэтажный чепчик сдерут, и за передник. Что ж, надо чаю напиться и закусить что-нибудь.
– Да-да… И надо велеть принести бутербродов, – проговорила Глафира Семеновна. – Апорте ну дю те…[118] – обратилась она к слуге, ожидавшему приказаний.
– Bien, madame… Desirez vous du thé complet?