– Вуй, вуй… Компле… E авек бутерброд… Впрочем, что я! Де тартин…[120]
– Sandwitch? – переспросил слуга.
– И сандвич принесите.
– Постой… Надо спросить, нет ли у них русского самовара, так пусть подаст, – перебил жену Николай Иванович. – Экуте… By заве самовар рюс?[121]
Слуга удивленно смотрел и не понимал.
– Самовар рюс… Те машине… Бульивар рюс… – пояснила Глафира Семеновна.
– Nous avons caviar russe[122], мадам, – произнес слуга.
– Ах, шут гороховый! – воскликнул Николай Иванович. – Мы ему про русский самовар, а он нам про русскую икру. И здесь, в Турции, полированные французы не знают, что такое русский самовар. Грабить русских умеют, а про самовар не имеют понятия. Апорте те компле, пян блян, бутерброд. Алле![123] – махнул он рукой слуге.
Слуга сделал поклон и удалился.
В комнату начали вносить багаж. Багаж вносили турки в фесках. Костюмы их были смесь европейского с турецким. Двое были в турецких куртках, один в короткой парусинной рубахе, перетянутой ремнем, один в жилете с нашитой на спине кожей, и все в европейских панталонах. Входя в комнату, они приветствовали супругов Ивановых по-турецки, произнося «селям алейкюм», размещали принесенные вещи и кланялись, прикладывая ладонь руки во лбу, около фески.
Николай Иванович, знавший из книжки «Переводчик с русского языка на турецкий» несколько турецких слов, отвечал на их поклоны словом «шюкир», то есть «спасибо».
– Странное дело, – сказал он жене. – У меня в книжке есть даже фраза турецкая – «поставь самовар», а в гостинице не имеют никакого понятия о самоваре.
– Да ведь это европейская гостиница, – отвечала Глафира Семеновна.
– Только вот ты всего боишься, а напрасно мы не остановились в какой-нибудь турецкой гостинице. Ведь уж всякие-то европейские-то гостиницы мы видели и перевидели.
– Ну вот… Выдумывай еще что-нибудь! Тогда бы я ничего не пила и не ела.
– Баранину, пилав всегда можно есть.
– Как же! А что они в пилав-то мешают?
Николаю Ивановичу пришло в голову попрактиковаться в турецком языке: проверить, будут ли понимать его турецкие фразы из книжки, и он остановил одного турка, принесшего сундук, седого старика на жиденьких ногах и с необычайно большим носом. Затем открыл книгу и спросил:
– Мюслюман мы сын, я хрыстыан?
– Мюслюман, эфендим, – отвечал турок, оживляясь, и улыбнулся.
– Понял, – радостно обратился Николай Иванович. – Я спросил его: мусульманин он или христианин, и он ответил, что мусульманин. Попробую спросить насчет самовара. Самовар – кайнат. Кайнат есть у вас? Кайнат рус? – спросил он опять турка.
– А! Кайнат! Йок[124], – покачал тот отрицательно головой.
– И насчет самовара понял. Спрошу его, говорит ли он по-немецки… У меня в книжке есть эта фраза… Нэыча лякырды эдермасиниз?
– Йок, эфендим.
– И это понял! Глафира Семеновна! А ведь дело-то идет на лад. Кажется, я и без проводника буду в состоянии объясняться по-турецки.
– Да брось, пожалуйста… Ну что ты как маленький… Отпусти его… Мне надо переодеваться, – раздражительно проговорила Глафира Семеновна.
– А вот попрошу у него спичек. Поймет, тогда и конец. Кибрит? Есть кибрит? – задал турку еще вопрос Николай Иванович и достал папироску.
Турок подбежал в столу, на котором стояли спички, чиркнул одну из них о спичечницу и поднес ему огня.
– Шюкир, – поблагодарил его Николай Иванович, закурив папироску, сунул ему в руку монету в два пиастра и махнул рукой, чтобы он уходил.
Получив неожиданный бакшиш, турок просиял, забормотал что-то по-турецки, стал прикладывать ладони к сердцу и задом вышел из комнаты.
– Какой забавный старик! – сказал ему вслед Николай Иванович и прибавил: – Ну, теперь я вижу, что с этой книжкой турки будут меня понимать.
Супруги стали ориентироваться в комнате. Две кровати были на венский манер, железные, с простеганным пуховиком-одеялом, и все это, вместе с подушками, было прикрыто простым турецким ковром. Мебель была также венская, гнутого дерева, но с мягкими сиденьями. Комната была с балконом. Супруги вышли на балкон. Балкон выходил в какой-то запущенный сад, обнесенный решеткой, за которой шла улица, и по ней тащился вагон конно-железной дороги. Влево виднелась голубая полоска воды Золотого Рога. В саду бродили и лежали сотни собак, приютившись под кипарисовыми деревьями. Тут были и старые ободранные псы, угрюмо смотрящие на веселых подростков-щенков, затеявших веселую игру друг с другом, были и матери с маленькими щенками, лежащие в выкопанных ямах. Все собаки были одной породы, несколько смахивающей на наших северных лаек, но менее их пушистые и с менее стоячими ушами, и все одной масти – желто-бурые.
– Несчастные… – проговорила Глафира Семеновна мужу. – Ведь, поди, голодные… И смотри, сколько из них хромает! А вон и совсем собака без ноги. Только на трех ногах… В особенности вот тех, которые со щенками, жалко. Надо будет их покормить. У меня осталось несколько хлеба и колбасы… Есть сыр засохший.
Она сходила в комнату, вынесла оттуда дорожную корзинку и начала из нее выкидывать в сад все съестное.
Собаки всполошились и бросились хватать выброшенные куски. Хватали и тащили прочь. Но вот на один кусок бросилось несколько собак, и началась свалка. Писк, визг, грызня… Сильные одолели слабых, завладели кусками, а слабые, хромая от только что нанесенных повреждений в драке, стали отходить от них.
В дверь стучали. Глафира Семеновна услыхала стук с балкона, вошла в комнату и крикнула: «Антрэ!»
Вошли два лакея-фрачника с мельхиоровыми подносами, торжественно державшие их на плече, и опустили на стол. На одном подносе стояли миниатюрные две чашечки из тонкого фарфора, два миниатюрные мельхиоровые чайника, два такие же блюдечка с вареньем, два с медом, блюдце, переполненное сахаром, масло и булки. На другом лежали на двух блюдечках английские сандвичи и буше с мясом и сыром, и помещались флакон с коньяком, две маленькие рюмки и разрезанный пополам лимон. Увидав все это, Глафира Семеновна поморщилась, пожала плечами и крикнула мужу на балкон:
– Николай! Иди и пей английскую ваксу чайными ложечками. Чай подали по-английски!
– Да что ты! – вбежал в комнату Николай Иванович, увидал поданное, всплеснул руками и воскликнул: – Ах, Европа, Европа! Не понимает она русского чаепития! Кипятку, мерзавцы, подали словно украли! Тут ведь и на один стакан не хватит. Вытаскивай скорей из корзинки наш металлический чайник и дай им, чтобы нам в нем принесли кипятку.
– Да ты посмотри, чашки-то какие принесли! Ведь это для кукол и для канареек. Из такой чашки только канарейке напиться. Как ты будешь пить?
– Требуй большие стаканы! Гляс, гляс… Гран гляс… – кричал Николай Иванович лакеям. – Те а ля рюс, а не те англе.
Глафира Семеновна достала свой дорожный чайник и стала объяснять прислуге по-французски, что ей и ее мужу нужно для чаепития.
Супруги Ивановы не успели еще и чаю напиться, Глафира Семеновна только еще умылась, сидела в юбке и ночной кофточке и утиралась полотенцем, как вдруг раздался стук в дверь и возглас Адольфа Нюренберга:
– Все устроено! Можно ехать на селамлик! Готовы ли вы? Экипаж стоит у подъезда.
– Как готовы? Жена еще не одета, а я даже и не умывался, – отвечал Николай Иванович.
– Ах, Боже мой! Да ведь мы опоздаем, и вы не увидите ни парада, ни султана! В одиннадцать часов будут закрыты все улицы, ведущие к мечети, а уж теперь половина одиннадцатого. Нам полчаса ехать. Торопитесь, пожалуйста. Иначе прощай, селамлик! Прощай, падишах!
– Да что ж вы не сказали, что надо торопиться! Даже не пришли к нам давеча в номер.
– Помилуйте, я побежал как бешеного собака, чтобы достать для вас пропуск. Взял экипаж – лошади идут, как старого черепахи, пересел на другой. Бакшиш направо, бакшиш налево… Консула дома нет – я к вице-консулу… Не пускают. Бакшиш швейцару, бакшиш прислуге… Умоляю его, чтобы выдал билет. Дал записку в канцелярию. Я опять к консулу. О, только Адольф Нюренберг и может кататься колесом и кувыркаться в воздух! Пожалуйста, торопитесь, господин Иванов! Пожалуйста, торопитесь, мадам! А то прощай, селамлик!
– Да я сейчас, сейчас… – суетилась Глафира Семеновна, застегивая на себе корсет. – Послушайте, Афанасий Иванович, как одеться? Откуда мы будем смотреть на церемонию?
– Из окна придворного дома. Там будет и ваш консул, там будет и ваш посланник и много именитого господа, которые приехали к нам в Константинополь! – кричал Нюренберг из коридора. – Падишах будет от вас в тридцать шагах, мадам.
– Так тогда я черное шелковое платье одену.
– Парад, мадам, парад. Чем больше будет у вас парад, тем лучше. Будет многого иностранцев: англичане, американцы, датчане, итальянцы.
– А мне как одеться? – спрашивал Николай Иванович. – Если фрак нужно, то я его с собой не захватил.
– Наденьте черного сюртук, наденьте черного визитка и белого галстух. Только, пожалуйста, скорей, иначе нас к мечети в экипаже не пропустят и придется пешком идти.
Супруги торопились, вырывали друг у друга гребенку, чтобы причесаться, Николай Иванович бранился и посылал всех чертей прачке, туго накрахмалившей сорочку, отчего у него в вороте запонка не застегивалась. У Глафиры Семеновны оторвалась пуговица у корсажа, и она стала зашпиливать булавкой.
– Да не вертись ты передо мной, как бес перед заутреней! – раздраженно кричала она на мужа. – Чего ты зеркало-то мне загораживаешь!
– Странное дело… Должен же я галстух себе повязать.
А из коридора опять возглас Нюренберга:
– Пожалуйста, господа, поторопитесь! Опоздаем – прощай, падишах!