Наконец супруги были одеты. Глафира Семеновна взглянула на себя в зеркало и проворчала:
– Не успела завить себе волосы на лбу и теперь как старая ведьма выгляжу.
– Ну вот… И так сойдет. Султана прельщать вздумала, что ли? Не прельстишь. У него и так жен из всяких мастей много.
– Как это глупо! Дурак! – огрызнулась на Николая Ивановича супруга и отворила в коридор дверь.
Вошел Нюренберг и потрясал билетом.
– Вот наш пропуск. Скорей, скорей! – торопил он супругов и стал им подавать их пальто.
– Цилиндр надеть для парада, что ли? – спрашивал Николай Иванович.
– Будьте в вашей барашкового скуфейка. Солиднее, – отвечал Нюренберг. – Сейчас будет видно, что русского человек едет, а русские теперь здесь в почете. Такая полоса пришла.
Супруги в сопровождении проводника вышли из номера, вручили ключ в коридоре опереточной горничной и стали спускаться вниз на подъемной машине.
– Нравится ли вам, мосье и мадам, ваше помещение? – осведомился Нюренберг. – Гостиница новая, с иголочки, и вся на английского манер.
– А вот это-то я считаю и нехорошо. Очень уж чопорно, – отвечал Николай Иванович. – И послушайте, неужели они не знают здесь, как пьют чай в России. Ведь приезжают же сюда и русские люди, а не одни англичане.
– А что такого? Что такого? – спросил Нюренберг.
– Да вот хоть бы эти коридорные лакеи. Личности у них – у одного как бы губернаторская, а у другого как бы у актера на роли первых любовников, а не понимают они, что чай по-русски нужно пить, если уж не из стаканов, то из больших чайных чашек, а не из кофейных. Подают в двух маленьких чайничках скипяченый чай и без кипятку. Даю свой большой чайник, требую, чтобы принесли кипятку, – приносят чуть теплой воды и четверть чайника. Спрашиваю к чаю бутербродов, чтобы закусить, позавтракать, – приносят на двоих два маленькие сандвича и десяток буше вот с мой ноготь. Я по пяти штук в рот запихал – и нет ничего. А есть хотим. Требуем две телячьи котлеты с гарниром – отвечают: нельзя. Кухня будто бы заперта, завтрак повара готовят. «От двенадцати до двух завтракать, – говорят, – пожалуйте. Дежене а пять блюд…» Да ежели я в двенадцать-то часов не хочу или не могу, а вот подай мне сейчас котлету?.. Ведь за свои деньги требуем – а у них нельзя!..
Нюренберг развел руками.
– Порядок, что вы поделаете! – отвечал он. – Здесь на все порядок и англичанского режим… От восемь до девять часов маленький дежене, от двенадцать до час – большой дежене… В семь обед. И я вам скажу, господин Иванов, здесь в семь часов такого обед, что на два дня поесть можно. Пожалуйте садиться в экипаж.
– Да мне черт с ним, с этим обедом, что им можно наесться на два дня! Мы не из голодной деревни приехали, чтобы так на еду зариться. Слава Богу, в состоянии заплатить и каждый день за обед. Но дай ты мне тогда котлетку, когда я хочу, а не тогда, когда ты хочешь, актерская его морда!
– Каков экипаж-то! – воскликнул Нюренберг, когда они вышли на подъезд, и причмокнул языком, поцеловав свои пальцы. – Арабского лошади, коляска от работы придворного венский поставщик.
Экипаж был действительно прекрасный, лошади тоже, кучер на козлах был даже в синей ливрее с золотыми пуговицами и в новой, не линючей, красной феске с пушистой черной кистью, висевшей на затылке.
Нюренберг посадил супругов в коляску и шепнул:
– Такого экипаж только Адольф Нюренберг и может достать! Я его перебил от бразильского посланник. Такого экипаж ни один полицейского заптие[125] не позволит себе не пропустить, хоть мы и опоздали. Прямо побоится, подумает, что самого большущего лицо от дипломатический корпус едет, – подмигнул он супругам и вскочил на козлы.
Лошади помчались.
Путь к месту, где должна совершиться церемония селамлика, был от гостиницы неблизок. Сначала довольно долго ехали по главной улице Перы. Проводник Нюренберг обращал внимание супругов на замечательные здания, на дома греческих и армянских богачей, на красивый дом русского посольства с видневшимися около него кавасами в черногорских костюмах. Здания частных лиц в большинстве случаев были венского типа, венской архитектуры. По дороге попадалось много кофеен с зеркальными стеклами в окнах и видневшимися в них фесками и шляпами котелком. Кофейни чередовались с магазинами, лавками с съестными припасами, щеголявшими необычайно белыми тушами баранов, вывешенными на дверях. Изобиловали кондитерские, содержимые европейцами. Вывески на магазинах были сплошь с французскими надписями, очень редко где попадалась в виде перевода турецкая вязь. Невзирая на праздник, турецкое воскресенье, как выразился проводник про пятницу, все магазины и лавки, даже и турецкие, были отворены. Турки-носильщики тащили тяжести на палках, как у нас таскают ушаты с водой, погонщики гнали вьючных лошадей и ослов. Движение на улице было большое, но женщин, даже и европейских, было видно мало. Фески и фески, шляпы – котелки и шапки. Даже и провизию в мясных и зеленных лавках покупали фески.
Ближе к мечети – и движение на улицах усилилось. Экипажи так и обгоняли друг друга. Стали попадаться красивые черкесы – всадники на лихих конях, то там, то сям тянулись старики-турки верхом на маленьких осликах. Экипаж супругов Ивановых обгонял солдат, идущих с оркестрами впереди, но без музыки. Вагоны конки шли чуть не шагом, кондукторы трубили в рога во всю, но никто и не думал останавливать их движения, хотя улицы были совсем узки. Заслыша рожок конки, взводы идущих в строю солдат теснились и давали дорогу для проезда.
Ехали по набережной Золотого Рога. Виднелся целый лес труб и мачт паровых и парусных судов. Шла разгрузка и нагрузка. Теснота была страшная. Пришлось ехать шагом. Собаки с визгом выскакивали из-под ног лошадей. Отряды солдат в разных формах показывались изо всех переулков, ведущих к набережной. В некоторых местах они уже расставлялись шпалерами по набережной. А движение конки не прекращалось. Вагоны, нагруженные самой пестрой публикой, хоть и шагом, но не переставали двигаться при неустанных звуках рожков. И что удивительно, не было беспорядка. Прохожие и проезжие сторонились, жались, останавливались, но все-таки пропускали вагоны конки. Этот порядок движения не уклонился от наблюдения Николая Ивановича, и он тотчас же указал на него жене.
– Вино запрещено оттого, – отвечала та. – Трезвые люди, никто не нализавшись. Ведь у нас отчего лезут, напирают, давят друг друга, толкаются? Оттого, что как какой-нибудь праздник, как какая-нибудь церемония – сейчас с раннего утра нальют себе глаза.
– И полиции-то ведь не особенно много видно. Кой-где только… – продолжал удивляться Николай Иванович.
– Ну как же… Вот полицейский стоит, а вот опять.
– Да что же это, матушка, значит! Пустяки.
– Говорю тебе, что трезвые люди. По их закону вино и водка им запрещены – вот и порядок, – повторила Глафира Семеновна. – Опять же, может быть, и боятся уже очень полиции. А ведь у нас народ нахальный…
– Да чего тут бояться-то? Я даже не вижу, чтобы кого-нибудь, что называется, честью просили. Полицейские стоят и даже руками не машут, а не то чтобы что-нибудь… – продолжал удивляться Николай Иванович и спросил проводника: – Скоро приедем?
– Вон мечеть виднеется.
Действительно, вдали высилась белая мечеть с тонкой изящной лепной отделкой, кажущаяся издали как бы убранная вся кружевом. На тонком высоком минарете виднелась черная точка имама, бродившего по балкону. Войска пошли уже вплоть шпалерой. Стояла конница. Военные формы были самые разнообразные, напоминающие и нашу русскую, и прусскую, и французскую. Экипажи начали останавливаться. Нюренберг вынул пропускной билет и стал помахивать им на козлах, вследствие этого экипаж супругов Ивановых пропустили дальше. Здесь уже не было тесно. Экипаж помчался мимо рядов войск. Их обгоняли коляски с сановниками в фесках и в залитых золотом мундирах. Сами супруги обогнали карету с сидевшей внутри турецкой дамой в модной шляпке с цветами, в пенсне и с закутанною вуалью нижней частью лица. Экипаж дамы был великолепный, с иголочки, на козлах молодцеватый кучер в английской кучерской ливрее и желтых перчатках, но в феске. Рядом с кучером евнух. Нюренберг обернулся к супругам Ивановым и тихо произнес:
– Это мадам супруга султанского шамбелена…
И он назвал имя сановника.
– Почему вы ее узнали? Ведь у ней лицо закрыто, – сказала Глафира Семеновна.
– Я? Я по кучеру и по ее лакею знаю, – отвечал Нюренберг.
Экипаж подъехал к мечети и проследовал к довольно скромному двухэтажному дому, находящемуся против мечети, окна которого сплошь были открыты, и в них виднелись мужчины и нарядно одетые дамы. Коляска остановилась.
– Пожалуйте, приехали… Сходить надо. Вот из окон этого дома вы будете смотреть на церемонию, – проговорил проводник, соскакивая с козел, и стал помогать Глафире Семеновне выходить из экипажа.
Супруги Ивановы вышли из коляски и опешили от той военной пестроты, которая окружила их. На площадке около крыльца, ведущего в дом, по которой им пришлось проходить, бродило и стояло множество военных всех чинов и оружия. День был прекрасный, теплый, и при солнечных лучах ярко блестело золото, серебро и вычищенная сталь мундиров. Они остановились, но Нюренберг выбежал вперед, махнул пропускным билетом и заговорил:
– Пожалуйте, пожалуйте! Идите за мной. Вы будете смотреть из самого лучшего окна в первом этаже. Московлу[126], – сказал он, указывая на Николая Ивановича, какому-то военному, который заглянул в пропускной билет.
Военный приложил ладонь к феске на лбу и поклонился.
По каменным ступенькам крыльца, на которых стояли люди в фесках и в статском платье, супруги Ивановы вошли за Нюренбергом в дом и вступили в прихожую с вешалками, сдав верхнее платье сторожам в пиджаках с петлицами. Сторожа величали их «султанам» и «эфендим». Навстречу им выдвинулся рослый красавец в феске и флигель-адъютантском мундире. Нюренберг забежал вперед и подал ему пропускной билет супругов, назвал их фамилию и, прижимая ладонь к феске, ретировался в сторону.