– Везите, везите. Показывайте… Заодно уж… – отвечала за мужа Глафира Семеновна.
Коляска ехала обратно по тем же улицам, по которым супруги Ивановы проезжали и в мечеть. Теперь толпы народа плыли еще теснее, так как на селамлик сбирались постепенно в течение нескольких утренних часов, а по окончании церемонии все двинулись сразу, и так как толпа в большинстве случаев состояла из турок, то все направлялись к мосту, чтобы чрез него попасть в Стамбул, в турецкую часть города. Вагоны конки были переполнены до невозможности, но на подножки их все-таки вскакивали и ехали, держась за поручни. Пассажиров тащили уж шагом. Кондуктор трубил безостановочно. В некоторых местах и экипажу супругов Ивановых приходилось ехать шагом. Собаки, согнанные с тротуара пешеходами, шныряли под ногами лошадей еще в большем числе, и Глафира Семеновна то и дело кричала: «Стойте, стойте! Не задавите собаку!»
– Не беспокойтесь, мадам, здешнего собаки умнее людей… – отвечал с козел Нюренберг. – Они сами себя берегут, держат своего ухо востро, и никогда не случалось, чтобы экипаж задавил собаку.
– Однако их так много здесь искалеченных. Есть хромые, есть в ранах и даже вовсе без ноги, на трех ногах.
– Это они от драки за своего собачьего дамы или оттого, что какого-нибудь собака в чужого улицу забежала, – вот на нее и набросились.
– Как в чужую улицу забежала? Я читала, что здесь собаки бродячие никому не принадлежащие.
– Да… Но у каждого собачьего компания есть своего улица и своего район, а если они в чужого участок забегут, им сейчас трепка. Да не только трепка, а до смерти загрызут. Это еще хорошо, если какого собака только без ноги в своя улица вернется.
– Да что вы! – удивился Николай Иванович. – Стало быть, собака должна жить только в своем участке?
– Да, только в своего участок, где она родилась, – отвечал Нюренберг. – Вот вы вглядитесь в них теперь. Здесь в Пере и Галате есть собаки желтого, черного и белого. Здесь разного собак: есть и с тупого морда и с вострого, есть с большего хвост и с маленького. Они помешались от французского и английского домашнего собак. А в Стамбуле, на той стороне Золотой Рог, – ничего этого нет. Вот мы завтра поедем в турецкого часть города, мечети и базар осматривать, и вы увидите, что в Стамбул только самого турецкого собаки и все желтого, рыжего, как верблюд, с вострого уши и вострого морда. Турецкого люди не держат комнатного собак, и помеси нет. Самого настоящего константинопольского собаки – это в Стамбул. И в Стамбул они здоровее, сытее, шуба ихнего лучше. Турецкого люди не держат в комнатах собак, но к этого уличного собаки добрее, чем здешнего франки из Пера или армянского человеки и греки из Галата. Здесь какого-нибудь повар и кипятком на них плеснет, армянского человек окурок папирос в шерсть заткнет, мальчишка зажженного спичку на спину кинет, а турецкого люди к ним жалость имеют.
– Турки, стало быть, добрее христиан? – удивленно спросила Глафира Семеновна.
– Да, мадам. Там, в Стамбуле, турки их кормят и никогда не бьют, никогда не мучают; и если турецкого человек увидит, что мальчишка кинул в собаку камень, он сейчас схватит его за ухи.
– Николай Иванович, слышишь?
– Слышу, слышу и удивляюсь! А ведь у нас сложилось такое понятие, что если турок, то бесчеловечный зверь, который и человека-то из христиан готов перервать пополам, а не только что собаку.
– О нет, эфендим! Турки имеют много суевериев насчет своего турецкие собаки и никогда их не будут бить. На некоторого турецкого дворы в Стамбул есть цистерны с вода для собак, в некоторые турецкого дома у ворот есть этакого загородка с крышкой, где собака может родить своего щенки. Там они и лежат со щенки. Им бросают всякого остатки, и они едят, им дают пить. Турецкого люди в квартиру к себе собаку не впустят, а так они любят собаки и жалеют.
– Удивляюсь, совсем удивляюсь. Турок до приезда в Константинополь я себе совсем иначе воображала, – сказала Глафира Семеновна. – Чего-чего только у нас про турецкие зверства не рассказывали – и оказывается, совсем наоборот.
– А вот поживите, так увидите, какого это доброго и хорошего народ! – произнес с козел Нюренберг. – И здесь у нас в Константинополь редко когда турок вор… Армянин, грек, славянского человек – вот этого народ надо опасаться.
– Николай Иванович, слышишь? – дернула мужа за рукав Глафира Семеновна. – Просто удивительные вещи он рассказывает.
– Да, слышу, слышу – и вот сижу и удивляюсь: за что же мы это так трепали турок во время войны! Просто даже жалко теперь, – отвечал Николай Иванович.
Но тут экипаж, ехавший труском, принужден был остановиться. Около ларька турка, торговца съестными припасами, застряла целая толпа фесок и турецких женщин с ребятишками. Проголодавшись, находясь с утра на параде, толпа нарасхват раскупала у торговца хлеб, вареную кукурузу, бобы-фасоль, распаренный горох и винные ягоды. В толпе вертелся какой-то молодой длинноволосый оборванец-халатник в скуфейке и с медной чашкой в руках, напоминающей наше лукошко. Он протягивал свою чашечку направо и налево в толпе и зычным голосом кричал: «Гу, гу! Гок! Гок!» – и при этом ударял в нее палкой. В толпе кидали ему в чашку медные пара, пригоршни бобов, кукурузы. Завидя остановившуюся коляску супругов, он тотчас бросился к ней, вскочил на подножку и, тоже протягивая чашку прямо на колени Глафиры Семеновны, закричал: «Гу, гу! Гок, гок!» Та взвизгнула и отшатнулась, откинувшись на спинку коляски.
– Прочь! Чего лезешь! – замахнулся на него Николай Иванович, но тот и ему ткнул чашку чуть не в лицо и крикнул свое: «Гок, гок! Гу, гу!»
– Нюренберг! Да что же это такое! – обратился Николай Иванович к проводнику.
– Это дервиш! Нищий дервиш! Надо дать что-нибудь, а то не отстанет! – отвечал Нюренберг с козел и стал говорить дервишу что-то по-турецки, махая рукой.
Дервиш соскочил с подножки, но стоял с протянутой чашкой, бормотал что-то и при этом закатывал под лоб глаза и потопывал голыми ногами по мостовой. Нюренберг полез в карман, вынул оттуда тоненькую турецкую бронзовую монету с дырочкой и кинул ему в чашку. Дервиш не отошел и продолжал бормотать и стоять в той же позе.
– Ах, нахального человек! – возмутился Нюренберг. – Получил от вас монету и теперь от ханым, то есть от вашего барыня, требует.
В чашку брошена вторая монета – и тогда только дервиш отбежал от экипажа.
– Дервиш… Мусульманского монах нищий… Вот хуже этого нахального человек в Константинополь нет люди! И полицейского заптий ничего не может с ними делать. Ударить его по шее или в полицейского дом взять – сейчас турки за него заступятся и отнимут, да и самого заптия приколотят, потому они его считают за святого человек, – пояснил Нюренберг и прибавил: – Самого скверного люди. Смотрите, какого сильного, красивого человек, а ленивый и работать не хочет.
Экипаж, окруженный жующей толпой, двинулся вперед.
– Однако я ужасно как есть хочу, – шепнула Глафира Семеновна мужу. – Ведь, кроме этих маленьких буше, которые были поданы в гостинице к чаю, я ничего сегодня не ела.
– Да и у меня в желудке так пусто, что даже воркотня началась, как будто кто-то на контрабасе играет, – отвечал Николай Иванович.
– Вот видишь. А между тем ты-то главным образом и съел те буше, что были поданы к чаю.
– А много ли их было подано-то? Всего и было-то пятнадцать – двадцать штук с трехкопеечную монету. В ресторан заехать, что ли? Ведь до обеда еще долго. В гостинице объявили, что там табльдот для дине[129] будет в семь часов, а теперь только три. Скажем, чтобы проводник свез нас в ресторан.
– С удовольствием бы поехала и съела чего-нибудь кусочек, но боюсь, что нас кониной накормят.
– Ну вот… При проводнике-то! Афанасий Иваныч! Куда мы теперь едем? – обратился Николай Иванович к Нюренбергу.
– А вот видите эта большего башня, что стоит впереди? Я ее вам показать хочу, – отвечал Нюренберг. – Это знаменитого башня от Галата, построенного в самого древнего времена генуэзцами. Это остатки крепости. От нее идут остатки старого крепостного стена.
– Да что в башне внутри-то? Есть что-нибудь замечательного? – допытывался Николай Иванович у проводника.
– Внутри ничего. Но оттуда самого лучшего вид на Босфор, на Золотого Рог, на Мраморного моря, на весь Константинополь. Оттуда вы увидите весь город и его окрестности.
– Да ведь туда лезть надо, взбираться?
– Да, это очень высоко. Но мадам может подниматься не сразу. Это большего примечательность от Пера и Галата.
– Глаша, полезешь? На Эйфелеву башню в Париже лазили.
– Бог с ней. Я есть хочу. Ведь видим мы ее отсюда. Большая, круглая башня, сначала снизу не отделенная ярусами, а потом вверху четыре яруса с арками – вот с нас и довольно.
– Нет, я к тому, что вот он говорит, что это большая достопримечательность. А вдруг в Петербурге кто-нибудь из бывалых в Константинополе спросит нас: «Были вы на башне Галаты?»
– А ты отвечай, что были. Были, мол, и видели все окрестности города. Вид, мол, великолепный, и весь город как на ладони. А то еще лазить наверх! Скажи ему, чтоб он лучше свез нас в ресторан. Если я кушанья никакого есть буду не в состоянии, то хоть кофею с булками напьюсь.
– Послушайте, Нюренберг, – обратился Николай Иванович к проводнику. – С нас довольно и того, что мы посмотрели эту башню снаружи. Свезите-ка нас лучше в какой-нибудь хороший ресторан. Мы хотим закусить до обеда.
– С удовольствием, эфендим… – оживился проводник. – В какого ресторан вы желаете: в турецкого или в французского?
– Глафира Семеновна, да пойдем в турецкий ресторан? – обратился к жене Николай Иванович. – Надо ведь нам и турецкий ресторан посмотреть. Европейские-то рестораны мы уж видали да и перевидали. А вон Нюренберг столько хорошего про турок рассказывает.
– Поехала бы, но, право, боюсь насчет конины. Ведь турки хоть и добрый и честный народ, а конина-то у них, как у магометан, первое блюдо.