– Нюренберг, вот жене и хотелось бы побывать в турецком ресторане, но она боится, как бы ее там не накормили кониной… Понимаете? Лошадиным мясом, – сказал Николай Иванович проводнику.
– Пхе… Что вы, мадам… – улыбнулся тот. – Я пятнадцать годов живу в Константинополь, а не слыхал, чтобы в турецкого ресторан с лошадиного мяса кормили. Разве по особого заказу кто потребует.
– Ну вот… Магометане даже у нас в Петербурге лошадиное мясо едят, и первый это для них деликатес. Опять же кумыс… Могут и его подмешать. А подадут что-нибудь на лошадином масле вместо коровьего? – говорила Глафира Семеновна.
– Нет-нет. Ничего этого здесь нет, и вы не бойтесь. Только бычьего мясо в турецкого ресторан дают. Бычьего, бараньего и куриного. Хм… Лошадиного! Здесь лошадь большего цена имеет.
– Да ведь старых и искалеченных-то лошадей бьют.
– Это мясо покупают бедного люди, носильщики, разносчики, нищего народ. А я вас свезу в самого лучшего турецкого ресторан, где турецкого офицеры и полковники обедают.
Нюренберг стал что-то говорить кучеру по-турецки. Тот обернул лошадей.
– Куда это вы? – спросил Николай Иванович.
– Надо через мост ехать в Стамбул. Там самого лучшего турецкого рестораны, а здесь в европейского часть нет, – отвечал проводник.
– Да ведь это ужасная даль будет. Тогда свезите нас в европейский ресторан, – сказала Глафира Семеновна.
– Нет-нет! – поспешно воскликнул муж. – Согласилась, так уж поедем в турецкий ресторан. Нюренберг! Вали в турецкий!
Лошади помчались обратно, сделали с четверть версты, свернули в другую улицу и стали подъезжать к Новому мосту.
– Только уж вы, пожалуйста, Афанасий Иванович, объясните там в ресторане и последите, чтобы нам чего-нибудь такого очень уж турецкого не подали.
– Будьте покойны, мадам, что вы будете кушать самого свежего, самого лучшего провизия… Турецкого кушанья очень хорошего кушанья, но они очень жирного кушанья и с много лук, чеснок, переца и паприка, но я скажу, чтобы этого приправа положили вам поменьше.
– Нет-нет, не надо. Попробуем уж настоящий турецкий вкус! – воскликнул Николай Иванович. – С чесноком я даже очень люблю.
– О, чеснок и паприка очень хорошего вещь! – причмокнул на козлах Нюренберг.
– Любишь? Впрочем, тебе-то еще бы не любить! Вам, Нюренберг, нельзя не любить чеснок, вы из чесночного племени. Цибуля[130] и чеснок, – шутя заметил Николай Иванович. – А вот что я его люблю – это удивительно.
– Да может быть, эфендим, и вашего прадедушка или дедушка…
– Что? Еврей? Врешь! Шалишь! Чистокровный славянин с берегов Волги, Ярославской губернии, Любимовского уезда, был мой дедушка. И ты этого не смей говорить. А вот люблю, чтобы в иных блюдах чесночок был припущен. Баранина с чесночком – прелесть, свежепросольный огурчик с чесночком – один восторг.
Николай Иванович говорил, смакуя, и даже облизывался.
– А я так только колбасу с чесноком люблю, – проговорила жена.
– Ну вот видишь, видишь… Стало быть, и турецкие кушанья тебе будут по нутру.
– Ни за что на свете! Пусть турок изжарит мне кусок мяса вроде бифштекса – буду есть, а потом кофеем запью. А турецких блюд – ни-ни. Я еду в турецкий ресторан только посмотреть турецкую обстановку, чтобы знать, какие турецкие рестораны бывают.
Экипаж ехал по мосту, направляясь через Золотой Рог в Стамбул.
– Вот нашего знаменитого Айя-София во всей своего красота на горе стоит, – указал Нюренберг с моста супругам, когда экипаж чуть не шагом пробирался среди пестрой толпы, спешившей с селамлика домой на турецкий берег Золотого Рога.
Гигантская мечеть, окруженная минаретами, высилась во всем своем величии над Стамбулом.
– Завтра ее можно будет осмотреть? – спросил Николай Иванович.
– Непременно. Завтра, эфендим, мы осмотрим все лучшего мечети, – отвечал Нюренберг. – Прежде на этого случая нужно было доставать билет и давать бакшиш направо, бакшиш налево каждого турецкого дьячку, а теперь ничего этого не надо. За осмотр каждого мечети такса… Вы приезжаете в мечеть, берете билет, которого стоит двадцать пиастров, и без всякого хлопот смотрите, что вам угодно. Как в театре: покупаете билет для входа и можете гулять и смотреть что хотите. Каждого мечети стоит двадцать пиастров.
– Да ведь это теперь заведено и в Париже, в соборе Нотр-Дам-де-Пари, – заметила Глафира Семеновна мужу. – Помнишь, мы также взяли билеты и осматривали всю ризничью и другие замечательности.
– И все-таки монахи, показывавшие нам достопримечательности, протягивали руку пригоршней, и мы давали им по франку, – отвечал тот.
Въехали на турецкий берег и потянулись по длинной улице, по которой также скользили одноконные вагоны железной дороги. Улица была с каменными домами полуевропейской постройки, с тротуарами, газовыми фонарями. Нижние этажи домов были заняты отворенными настежь лавками, с выглядывающими из них турками в фесках, в европейском платье и в турецких куртках и шароварах. Лавки были исключительно с съестными припасами или торгующие топливом. Виднелись дрова в вязанках, каменный и древесный уголь. Попадались пустыри со складами строительного материала – досок, бревен, кирпича, камня, бочек с цементом. Проехали мимо маленького, упраздненного очевидно, кладбища с турецкими памятниками – тумбы, увенчанные чалмой, с несколькими старыми кипарисами, лезущими в небо и полуразвалившейся каменной оградой.
– Диван-Йолу… Самого лучшего турецкого улица в Стамбул, – отрекомендовал Нюренберг улицу. – Все равно что вашего петербургского Невский проспект, – прибавил он.
– Вот уж нисколько-то не похоже! – вырвалось у Глафиры Семеновны. – Скорей же эта улица смахивает на Большой проспект на Петербургской стороне, но тот все-таки куда шире! Не правда ли, Николай? – обратилась она к мужу.
– Пожалуй, что так… Здесь, так же как и на Большом проспекте, попадаются садики из нескольких деревьев.
– Здесь на дворах садиков много, эфендим, – сказал с козел Нюренберг. – Но еще больше этого садиков в маленького улица, которые пересекают нашу Диван-Йолу. Там дома маленького, для одного семейства, деревянного дома, и почти на каждого двора есть или садик, или пять-шесть кипарисного дерева. Сейчас мы свернем в такова улица, и вы будете видеть самого настоящего турецкого житье… Европейского человек там и на сто турок один нет.
Он пробормотал что-то кучеру по-турецки, и экипаж свернул в первую же улицу, пересекавшую Диван-Йолу, и поехал шагом по мостовой из крупного камня.
Декорация тотчас же переменилась. По правую и по левую сторону узкой улицы жались друг к другу небольшие, пестрой окраски домики с окнами без симметрии, прикрытыми деревянными решетчатыми ставнями-жалузи, окрашенными в зеленый цвет. Редко где попадалось окно с отворенными ставнями, но оно уж непременно было изнутри завешано густым узорчатым тюлем. Дома были двухэтажные и даже трехэтажные, но такой странной постройки, что второй этаж выдавался вперед на улицу над первым по крайней мере на сажень вперед, а над вторым этажом выдавался третий, так что у трехэтажного дома образовывалось два навеса на улицу. Ворота между домами, ведущие во двор, узенькие, деревянные, тоже пестрой окраски, настолько узки, что в них пройдет разве только вьючная лошадь. Из-за ворот, составлявших просветы между домов, торчали кипарисы и голые от листьев, но уже цветшие розовым цветом миндальные деревья.
– Вот эта улица самого старотурецкого жилье, – отрекомендовал Нюренберг. – Здесь на каждого двор есть сад, и в саду фонтан.
– А во двор войти и посмотреть нельзя? – спросил Николай Иванович.
– Пхе! Нет, ни за что на свете! – отрицательно покачал головой Нюренберг. – Туда мужского персона может войти только с самого хозяин.
– Отчего?
– Да ведь это в каждого дома гарем.
– Да что вы! – удивленно произнес Николай Иванович и даже приподнялся с своего места в коляске, весь обратившись в зрение, устремленное на зеленые решетчатые ставни. – Глаша! Слышишь? Это гаремы. Вот они гаремы-то какие!
– Ну так что ж из этого? – отвечала супруга, подозрительно-ревниво взглянув на мужа. – Чего ты петухом-то таким встрепенулся? Даже привскочил… И глаза заиграли, как у кота в марте месяце.
– Да я что же? Я ничего… – несколько опешил Николай Иванович и продолжал: – Так вот какие гаремы-то в Турции бывают! А жены турок – вот за этими ставнями? – спрашивал он Нюренберга.
– Да, за этими ставнями, а то так на дворе, в саду.
– Но отчего же на улице никого не видать? Только одни собаки.
– А это турецкого-то кейф и есть. Теперь такого время, что турки после обеда отдыхают. Да и вообще здесь всегда тишина и очень мало прохожего люди. А женского жизнь вся на дворе. Вот, впрочем, турок с кувшинами воду несет. Вот турецкого дама в шелкового капоте из гостей идет.
– На всю-то улицу два человека!
– Два да нас четверо – шесть. Для здешнего самого турецкого улица это уже много. Тут только сами хозяева вот от этого домов ходят. А женщины из гарем ведь выходят очень редко на улицы.
– Бедные турецкие женщины! – вздохнула Глафира Семеновна. – В каком они стеснении! Разве это жизнь! Взаперти, в четырех стенах! Не смеют даже выглянуть в окошко.
– О, мадам!.. Теперь они все на нас смотрят сквозь жалузи. Только мы их не видим, а они все у окон, – отвечал Нюренберг. – Как только нашего экипаж застучал с своего колесы по мостовой – они все бросились к своего окнам и смотрят. Здесь это большого эпоха, когда экипаж. Все у окон. Я вон сквозь ставни вижу даже черного глаза…
– Да-да. И я вижу, – сказала Глафира Семеновна.
– И я, и я вижу! – воскликнул Николай Иванович. – Даже четыре глаза вижу… А вот еще…
– Тебе как не видать! Ты все увидишь! – огрызнулась на мужа супруга.
– Глаша, голубушка, за что же ты сердишься? Ведь на то глаза во лбу, чтобы видеть. Смотрят, смотрят. Действительно, из всех окон смотрят на нас.