– Послушайте, да скоро ли вы кончите! – крикнул на них Николай Иванович, которому уж надоело стоять и шмыгать соломенными туфлями, которые сваливались с ног.
Нюренберг плюнул и сказал:
– Обсчитал-таки, старого турецкого морда, на два с половиной пиастра! Ох, попы, попы! Самого корыстного народ!
– Да разве это поп? – задала вопрос Глафира Семеновна.
– Ну не поп, так какого-нибудь духовного лицо: турецкого дьячок, турецкого кантор. Пожалуйте, мадам.
И Нюренберг ввел супругов в левую боковую галерею храма.
Масса мягкого приятного света поразила глаз. На первых порах нельзя было догадаться, откуда исходит этот свет, до того искусно скрыты окна. Николай Иванович зашмыгал туфлями и остановился, рассматривая стены и колонны.
– Стены все из мозаики, но замазаны краской, потому что это были образа от ортодокс. Тут самого драгоценного образа из мозаики, но вы не видите их. Они под краской… – рассказывал Нюренберг. – Но сейчас я вам покажу облупившегося краска, и вы увидите лицо. Вот… – указал он на стену.
Действительно, из-за стершейся белой краски сквозил лик иконы.
– Ах, неверные! Ах, варвары! – ахала Глафира Семеновна.
– Самого драгоценного, самого древнего, византийского мозаик! – торжественно произнес Нюренберг и спросил: – Желаете, эфендим, чтоб я рассказывал вам все по порядку, как мы рассказываем английского путешественникам, кто и в котором году построил Айя-София, кто начал, кто докончил, когда знаменитого храм был переделан в мечеть? Желаете?
– Нет-нет. Оставьте, пожалуйста. Не надо этого. Мы где-нибудь в книжке прочитаем, – отвечал Николай Иванович, стоявший перед одной из колонн, отделявших боковую часть здания от части, находящейся под куполом.
Он вглядывался в лепной орнамент, в звезды и видел, что эти звезды переделаны из крестов.
– Смотри, Глаша, как кресты-то в звезды превратили, – указал он жене, сделал шаг и споткнулся.
Соломенные туфли положительно мешали ему ходить, а одна так совсем не держалась на ноге. Он вгляделся и взял ее в руку, оставшись об одной туфле, только на правой ноге.
– Ну а теперь, эфендим и мадам, войдите под самый купол, – приглашал Нюренберг. – Вот где громадного эффект!
Супруги Ивановы сделали несколько шагов, вошли под купол и остановились, пораженные величием.
Открылось громадное, на первый взгляд необъятное пространство, брезжущее белесоватым нежным светом и утопающее в выси. Где прорезаны окна – не замечалось, до того они искусно скрыты.
– Фу, какая штука! – произнес наконец Николай Иванович. – Как этот купол строили?
– Больше чем тысяча триста двадцать пять лет назад строили, – отвечал Нюренберг, – а и теперь даже самого знаменитого архитекторы удивляются, как его строили.
– Непонятно, как такая масса держится и не упадет, – удивлялась Глафира Семеновна.
– И сколько землетрясениев было, мадам, в Стамбуле – и все-таки не упал, – опять вставил свое слово проводник. – Сначала думали, что этого купол из… как его?.. Из… из пемзы, как самого легкого камень. Два архитектора этого храм строили: Антемиос из Траллес и Исидор из Милета.
– Как вы все это помните, Афанасий Иванович, – сказала Глафира Семеновна.
– Наша обязанность такая, мадам, чтоб все помнить. Я считаюсь здесь первого проводник. Самого первого! – похвастался Нюренберг. – Я даже знаю день, когда была открыта Святого София. 24 декабря 568 года была она открыта, а начата постройкой в 531 году. В первого раз София была открыта в 538 году, но через двадцать годов половина купола обвалилась – и вот это уже второго купол, которого Антемиос и Исидор кончили в 568 году. Прикажите – и я могу вам все подробно рассказывать.
– Не надо, не надо. Зачем? Все равно все перезабудем, – отвечал Николай Иванович, опустил глаза с выси купола, и поэзия величия начала исчезать.
От колонны к колонне виднелись протянутые железные жерди. На жердях висели тысячи масляных лампад группами, в виде маленьких круглых люстр и в одиночку. Служители, усевшиеся на передвижных лестницах, заправляли лампады, наливали в них из жестяных посудин деревянное масло.
Пол под куполом был покрыт роскошными коврами, и некоторые из них, более светлые, были, в свою очередь, прикрыты циновками. То там, то сям сидели на коленях, по-восточному, опрокинувшись корпусом на пятки, молящиеся в чалмах и фесках и, зажав пальцами уши, шепотом произносили молитву. Черноглазый турчонок-подросток с еле пробивающимися усиками, в европейском костюме, но в феске и без ботинок, тоже сидел на коленях, смотрел в большую книгу, положенную перед ним на скамеечке, и нараспев читал стихи Корана. Поодаль от него помещался старый бородатый улем в громадной чалме и халате, также на коленях, и поправлял его время от времени.
– Это сын какого-нибудь шамбелен или от паша, учится у попа своего мусульманскому закону, – пояснил Нюренберг, подвел супругов к величественным колоннам и сказал: – Вот восемь колонн из цельного порфира… Они были перенесены сюда из храма Солнца. Постойте, постойте, – остановил он супругов, видя, что они невнимательно относятся к колоннам. – Есть еще колонны. Вот… Эти взяты из другого языческого храма – из храма Дианы Эфесской.
Но и эти чудеса древнего искусства супруги удостоили только беглых взглядов. К ним подошел рыжебородый халатник в чалме, улыбнулся, молча поклонился по-турецки и поманил вглубь храма, к главному входу.
– Бакшиш сорвать хочет, бакшиш. Не ходите, – остановил супругов Нюренберг и начал перебраниваться по-турецки с халатником, но супруги все-таки пошли за халатником.
Против главного входа он остановился, указал рукой на стену и прищелкнул языком. Здесь на стене, над аркой, удаленной от купола, в полумраке, супруги увидели сохранившееся незамазанным изображение Святого Духа в виде голубя. Халатник, показав изображение, протянул уже руку и говорил:
– Бакшиш, ефендим.
– Видите, видите!.. – вскричал Нюренберг. – Вот уж он просит на чай. А зачем? Я сам вам все покажу. Я всякого уголки Айя-София еще лучше его знаю.
Но халатник не отставал и, заискивающе улыбаясь, твердил: «Бакшиш, эфендим».
Николай Иванович сунул ему в руку серебряную монетку в два пиастра.
– Если вы будете давать здесь всякому старого дьячок – о, вы много денег отдадите, – продолжал Нюренберг, подвел супругов к белой стене и указал на слабый оттиск руки с пятью растопыренными пальцами. – Когда турецкого войско взяло Константинополь, султан въехал в Айя-София верхом по трупам несчастного христианы, и вот на этого самого стена приложил своего рука с кровью, – рассказывал он. – И вот этого рука. Вы можете ее видеть. Вот пальцы.
– И так с тех пор пятно и осталось? – недоверчиво спросила Глафира Семеновна.
– Так и осталось, – подмигнул Нюренберг и улыбнулся.
А Николай Иванович сделал несколько шагов к алтарному месту и уже рассматривал две гигантские свечи, высящиеся по правую и левую сторону алтаря, и манил к себе жену.
– Глаша! Смотри, какие свечи-то! – указывал он ей, поражаясь удивлением.
– Да разве это свечи? Это колонны, – отвечала Глафира Семеновна.
– Свечи, свечи, мадам, – подтвердил Нюренберг. – И представьте себе, из самого чистого воск.
Перед супругами были две колоссальные свечи в четыре-пять сажень вышины и такого объема в толщину, что двум взрослым людям еле-еле представлялась возможность обнять их.
– Ну, у нас на матушке Руси, я думаю, еще ни один купец таких свечей не ставил, – торжественно произнес Николай Иванович. – Послушайте, Нюренберг, как же они зажигаются?
– О, на этого есть особого лестницы. Эти свечи зажигают только в самого большущего праздники.
– Да неужели они все из воска? Я думаю, там в середине дерево, – усумнилась Глафира Семеновна.
– Пс… Что вы, мадам! В мусульманского мечеть может по закону гореть только настоящего воск и оливкового масло. А другого материал – ни-ни.
И Нюренберг сделал отрицательный жест рукой.
– Хотите турецкого хорошего ковры смотреть? – спросил он. – Здесь есть на полу прикрытого циновками ковры, которые десять, пятнадцать, двадцать тысяч пиастров стоит.
Николай Иванович взглянул на жену и отвечал:
– Ну что ковры? Бог с ними! Мечеть осмотрели – с нас и довольно.
Подтвердила это и Глафира Семеновна, прибавив:
– Ведь мы не англичане. Нам не надо каждый кирпичик на каждой колонне рассматривать или плиты пола считать. Мы так… в общем… Видели Софию снаружи и изнутри – ну и довольно. Где выход?
Они начали выходить из мечети. К ним подскочил еще халатник – и тоже таинственно манил их куда-то, но они уже не обратили на него внимание, и Николай Иванович только отмахнулся. Возвращаясь к выходу, соломенные туфли он уже нес в руках, но никто на это его вольнодумство не обращал внимания.
– Свечи уже очень удивительны! Замечательные свечи! Царь-свечи! Как эти свечи отливали – вот что любопытно! – повторял он несколько раз.
При выходе их окружили халатники и просили бакшиш. Просил себе бакшиш мальчик, у которого хранились калоши и трость. Просил бакшиш старик с ларчиком, продавший им входной билет.
– Давать или не давать? – спрашивал Нюренберг. – Ведь из-за того и входного плата установлена во всякого мечеть, чтоб не давать бакшиш.
– Дайте понемногу. Ну их… – сказал Николай Иванович. – Пусть церковные крысы попользуются.
Нюренберг принялся раздавать направо и налево мелочь.
Лошади вывозили коляску супругов Ивановых из переулка опять на площадь. По узкому переулку коляска ехала шагом, а около нее бежали нищие с паперти Айя-София, взрослые и дети, оборванные, покрытые струпьями, и просили бакшиш. Николай Иванович раскидал им все имевшиеся у него медные деньги.
– А что, эти нищие только турки? – спросил он сидевшего на козлах проводника.
– О нет! – отвечал Нюренберг. – Тут есть и цыганского дети, и славянского, и армянского, и греческого.