– Ни слова не знает по-русски, – отрицательно покачал головой отец. – Ни Аветка, ни Тамарка – ни один слова, дюша мой. Только по-армянски и по-турецки.
– Так мы, как поздороваться-то, и по-турецки знаем! Селям алейкюм, барышня, – сказал Николай Иванович.
Девушка тоже что-то пробормотала и поклонилась.
– По-французски в училище она училась, по-французски пятьдесят, шестьдесят слов знает, – сообщил папенька и опять заговорил с дочкой на гортанном наречии. – Все готово… Обед готов… Садитесь за стол, – прибавил он супругам, вышел в соседнюю комнату и загремел там посудой.
Запахло жареным мясом, и отец, сын и дочь начали вносить в комнату глиняные плошки, тарелки, бутылки и рюмки. Карапет накинул на стол салфетку и сейчас же похвастался:
– У меня не так, как у турки… У меня, дюша мой, и салфетка на столе, и вилки есть, и ножик. Мы люди образованные…
Вскоре все яства и питии были поставлены, и супруги сели за стол. Присел и Карапет. Красовались на блюдце три громадные маринованные томата, лежали на тарелке корни петрушки, сельдерея, стручки зеленого перца. Приятно щекотали обоняние и бифштексы. Глафира Семеновна взяла кусок мяса себе на тарелку и сказала Карапету:
– Вот у вас я есть бифштекс не боюсь. Я знаю, что армяне лошадиную говядину не едят, а в турецком ресторане не решилась бы.
Армянин наклонился к ней, тронул ее громадной ладонью по плечу и сказал:
– Такой говядина, как у меня, дюша моя, у самого падишах нет.
Он налил из бутылки в две рюмки желтоватой жидкости и выпил вместе с Николаем Ивановичем. Тот проглотил и сморщился:
– Фу, сатана какая! Что это, с перцем, что ли?
– Без перцом. Самая хорошая турецкая водка.
– Боже мой! Турецкая водка… Слушаю и ушам своим не верю, что в мусульманской Турции водка есть! – проговорила Глафира Семеновна. – Не так я себе Константинополь воображала. Я думала, что здесь об вине и водке говорить даже запрещено.
– Самая лучшая водка, дюша мой, – продолжал Карапет, – но турецкая водка всегда рот и горло кусает, когда кто одну румку пьет. Выпей две, и приятное удовольствие в брюхе будет.
И он налил вторично в рюмки. Николай Иванович взглянул на жену.
– Разве уж из-за томатов только выпить. Томаты маринованные очень хороши. Ну, по-русски, хозяин… Ваше здоровье… Очень рад, что судьба меня столкнула с вами. Обед прелестный. Домашний, бесхитростный, но это-то я и люблю.
Не хулила еду и Глафира Семеновна и кушала с аппетитом мясо, и томаты, и рис с шафраном, поданный к шашлыку, но, когда Карапет в третий раз стал наливать водку в рюмки, строго произнесла:
– Это уж чтоб последняя была.
– Последняя, последняя, мадам, дюша мой, – отвечал Карапет, улыбнулся и прибавил: – Мой жена, дюша мой, тоже вот так, как ты, не давала мне пить много водки. Теперь твое и барыни здоровье, эфендим, – чокнулся он с Николаем Ивановичем, выпил и принялся есть сырой корень петрушки, хрустя зубами и похваливая: – Хороша арменска закуска, здорова арменска закуска.
Когда обед был кончен, Карапет тронул Николая Ивановича ладонью по плечу и сказал:
– Хочешь, дюша мой, эфендим, я тебя сегодня по-русскому угощу?
– Нет-нет, уж довольно. Пожалуйста, довольно насчет вина! – замахала руками Глафира Семеновна.
– Стой, барыня! Стой, мадам! Не вино… Сама похвалишь. Сама скажешь, что Карапетка хороший человек. Сегодня суббот, Николай Иваныч, завтра праздник воскресенье… Ты теперь ложись и спи и гляди хороший самый лучший сон, а я пойду в лавку. Ты, дюша мой, проснешься, а я лавку запру, и пойдем мы с тобой, дюша мой, в баню.
– В баню? А что? Да ведь это прекрасно. Глаша, как ты думаешь? – спросил Николай Иванович жену.
– Иди. Но только уж, пожалуйста, там не пить.
– В бане-то? Да какое же там питье! С удовольствием, с удовольствием, Карапет Аветыч, схожу с тобой в баню. Много я про турецкую баню слыхал, а теперь воочию ее увижу. Пойдем, пойдем. А вернемся – ты мне самоварчик изобразишь. Обещал ведь самовар.
– Будыт, будыт… И самовар после баня будыт, – кивнул армянин.
– Глаша! Да ведь это восторг что такое! Как должны мы быть благодарны случаю, что повстречались с Карапетом Аветычем.
Карапет стоял и кланялся.
– Так в баню сегодня вечером? Хорошо. Прощай, дюша мой, прощай, мадам, – сказал он, протянув постояльцам свою громадную руку, и удалился.
Супруги долго бы еще спали крепким послеобеденным сном, но Николая Ивановича разбудил армянин-мясник. Он проник через незапиравшуюся дверь, стоял около софы над Николаем Ивановичем и говорил:
– Вставай, барин! Вставай, эфендим! Вставай, дюша мой, пора в баня идти.
Николай Иванович открыл глаза, увидал перед собой при свете горевшей на столе лампы крупную волосатую фигуру в феске и с засученными рукавами рубашку и сразу вскочил и сел на софе.
– А вещи наши из гостиницы привезли? – спросил он.
– Привезли, привезли. Я и счет за тебя, дюша мой, заплатил. Сейчас внесут твои вещи. А счет четыреста двадцать и три пиястр.
– Сколько? – испуганно спросил Николай Иванович, но, когда Карапет повторил сумму и прибавил, что это пиастры, а не франки, он тотчас же сообразил и сказал: – Да-да… Пиястр – семь-восемь копеек. Ну, это еще не очень сильно ограбили. Глаша! вставай! – крикнул он жене, которая продолжала еще спать на своей софе, свернувшись калачиком.
– Приехали? – откликнулась спросонья Глафира Семеновна. – А какая это станция?
– Вишь, как заспалась! Думает, что все еще по железной дороге едем. Ну, пусть она лежит. Давайте сюда наши вещи.
– Авет! Тамара! – ударил в ладоши хозяин и заговорил что-то на гортанном наречии.
Дверь распахнулась, и дочь его и сын начали втаскивать подушки, свертки, картонки. Наконец сам Карапет с сынишкой втащил сундук супругов.
– Глаша! Смотри-ка, какой любезный Карапет Аветыч-то, – сказал Николай Иванович жене. – Чтоб не будить нас, принял все наши вещи и по счету из гостиницы за нас заплатил.
Глафира Семеновна открыла глаза и щурилась на горевшую лампу.
– А где же наш проводник Нюренберг? – спросила она.
– Он убежал, барыня-сударыня, я говорю ему: жди. А он говорить: «Я завтра приду», – отвечал армянин. – О, это тонкий каналья. Он хочет с вас и за завтра деньги получить. Ну, идем, дюша мой, эфендим, в баню, – обратился он к Николаю Ивановичу.
Тот уже вытаскивал для себя из чемодана чистое белье.
– Да-да… – сказал он. – Сейчас я буду готов. А ты, Глаша, тем временем разберись в наших вещах, покуда мы будем в бане. Я скоро…
– А зачево твоей барыне не идти, дюша мой, в баню с Тамаркой? Вот Тамарка проводит, – предложил хозяин, кивая на дочь.
– Нет-нет, я дома останусь. Как я могу с вашей дочерью в баню идти, если она ни слова не знает по-русски, а я ни слова по-турецки и армянски!
– Она, дюша мой, по-французски говорит. Она в пансион училась. Она тридцать слов знает. Скажи ей французское слово, она сейчас поймет.
– Нет-нет. Вы идите, а я дома…
Николай Иванович и Карапет отправились в баню. Невзирая на то что на улице было совсем тепло, Карапет надел на себя теплое пальто с красным лисьим воротником. Свой узел с бельем и узел Николая Ивановича он надел на палку и палку эту перекинул через плечо. Ходьбы до бани было несколько минут, но идти пришлось по совсем темным улицам. Лавки были заперты, окна в турецких домах закрыты ставнями, и сквозь них из жилья проникали только кое-где полоски света. То и дело пришлось натыкаться на целые стаи собак. С наступлением темноты они уже не лежали около домов, а бродили от дома к дому, отыскивая разные съедобные кухонные отбросы, накопившиеся за день и всегда выбрасываемые вечером. Насчет уличных фонарей не было и помину. В Константинополе освещаются газом только главные улицы, да и то плохо, а бани были где-то в самом захолустном переулке. Карапет шел впереди Николая Ивановича и то и дело предостерегал его, крича:
– Камень! Не наткнись, дюша мой! Яма! Береги ноги, барин! Собачья маменька с дети лежит! Возьми налево, эфендим!
Прохожие встречались редко. Проезжающих совсем не было. Наконец впереди блеснул красный фонарь.
– Вот где фонарь, тут и баня, – указал Карапет и ускорил шаги.
Подходя к бане, они встретили четырех закутанных женщин с узлами.
– Турецкие мадам из бани идут, – пояснил армянин и спросил: – Ты знаешь, дюша мой, эфендим, сколько турецкие мадам в бане сидят?
– А сколько? – спросил Николай Иванович.
– Часа пять-шесть сидят.
– Неужели? После этого они и московских купчих перещеголяли. Что же они там делают?
– Шербет… кофей… лимонад… Кишмиш едят, воду с варенье пьют, фисташки грызут.
Они подошли к красному фонарю, и Карапет юркнул в дверь, а Николай Иванович вошел за ним. Пришлось спускаться вниз несколько ступеней, старых, каменных, обглоданных временем. Пахнуло теплом. Вот и еще дверь. Они отперли дверь и очутились перед большим ковром, висевшим с другой стороны. Его пришлось отпахнуть. Глазам Николая Ивановича представилась комната, уставленная несколькими маленькими низенькими столиками. За столиками сидели полуголые люди в бородах и усах, с торсами, обвернутыми мохнатыми полотенцами, и в чалмах из таких же полотенец. Они пили лимонад, кофе из маленьких чашечек, курили кальяны и играли в шахматы или в домино. Налево высилась буфетная стойка, заставленная фруктами, вазами с вареньем, сифонами сельтерской воды, а за стойкой помещался человек с тонкими, но длинными усами на пожилом желтом лице, в феске и в жилете. В глубине комнаты, сзади столиков, виднелось нечто вроде амфитеатра в несколько уступов, и на них диваны с лежащими краснолицыми бородачами и усачами, сплошь завернутыми и покрытыми мохнатыми полотенцами и в чалмах из тех же полотенец. Некоторые из них также курили кальян, а на низеньких табуретках около них стояли чашечки с кофе или бокалы с лимонадом.
Карапет вел Николая Ивановича именно к этому амфитеатру. Они протискались мимо столиков и отыскали два порожние дивана.