– Делаю, душечка… И если бы вы видели, как они радуются на нее! Прыгают, лают.
Поезд тронулся. Он ехал по морскому берегу. Простиралась необозримая ширь океана, на синеве которой виднелось беленькое пятнышко парусного судна, вышедшего из впадающей близ Байонны в океан реки Адур. Но вот море загородила громадная гостиница «Пале Биарриц», приспособленная под номера из дворца бывшей французской императрицы Евгении, которая когда-то здесь и проживала. Направо отель «Континенталь». Поезд катит уже по улице Королевы Виктории. Слева опять показывается океан.
– Вот где Байонна… – указывает доктор своим спутникам в морскую даль, по направлению к мелькающему вдали судну.
Проехали мимо ослепительно белеющейся на солнце русской церкви. Вот ванны из маточного рассола – Терм Салинь. Трамвай выходит на Байоннскую дорогу. Сначала направо и налево пустырь с надписями, что продаются участки земли. Попадается лесок, а за ним небольшие домики-особнячки, очень веселенькие, утопающие в зелени садиков. Это местность, называемая Англе. Здесь поезд останавливается и забирает пассажиров, ожидавших его в такой же буточке, как и в Биаррице. И здесь слепые нищие. Один убийственно гнусит на кларнете, другой пилит на скрипке. Опять девочки с цветами. Англе – полдороги. Поезд продолжает путь и уж бежит по старой Испанской дороге. То там, то сям между огородами встречаются полуразвалившиеся жалкие домики, около которых стоят обыватели в синих праздничных, туго накрахмаленных блузах и покуривают трубки. Женщины в высоких белых чепцах, в пестрых передниках и со сложенными на животах руками, стоящие около блузников, тупо смотрят на мчавшийся поезд.
– Сейчас Байонна… – проговорил доктор, указывая на шпиль церкви, выглянувший из-за деревьев.
Трамвай, соединяющий Биарриц с Байонной, имеет свой конечный пункт в самом центре Байонны, на площади, но супруги Ивановы и доктор Потрашов с своей теткой туда не поехали. Им нужен был цирк, а цирк находился не доезжая Байонны, и по указанию доктора все они вышли из вагона в парке, прилегающем к городу.
– Придется сделать с полверсты в сторону, – сказал доктор.
И они двинулись по прекрасной каштановой аллее с побуревшими и пожелтевшими уже листьями. Кое-где стояли совсем уже голые белые акации и эвкалиптусы, рано теряющие свой лист. Аллея парка была переполнена гуляющими по случаю воскресного дня. Публика была большей частью из простонародья. Были женщины, дети, мужчины. Женских шляпок почти совсем было не видно. Женщины имели у себя на головах черные чепцы или были повязаны шелковыми платками, концами назад, как повязываются наши русские бабы. Девушки вовсе без головного убора, с живыми цветами в волосах и с зонтиками в руках. Мужчины были почти все с бритыми бородами и в черных праздничных сюртуках и черных фетровых шляпах. Попадались и синие накрахмаленные блузы бедных рабочих. Дети были с обручами в руках, с бильбоке. Мальчики пронзительно свистали в свистульки.
На стволах деревьев то там, то сям были наклеены цветные афиши с изображением быков и тореадоров. Мальчики-афишеры раздавали маленькие программы циркового представления с быками и кричали резкими голосами:
– В три часа! Ровно в три часа! Сегодня в три часа! Большое представление!
Вместе с супругами Ивановыми, доктором и его теткой тянулись по аллее и другие приехавшие из Биаррица ради цирка. Шло английское семейство, состоящее из двух мужчин и трех дам, – все в белом от ботинок до шляп и с зелеными вуалями на шляпах. Супругов обгоняли велосипедисты, спешившие в цирк, проехал громадный шарабан из биаррицкого гранд-отеля, нагруженный пассажирами, с кучером в черной лакированной шляпе и в красной куртке и егерем, пронзительно трубящим в длинный рог.
Но вот из-за деревьев показалось и здание цирка, убранное флагами. Вокруг цирка стояло несколько переносных буточек, где продавались билеты в цирк. Шныряли и комиссионеры, продающие билеты с рук и назойливо пристающие к публике.
– Дорогих билетов на места не следует брать, – сказал доктор, когда они подошли к цирку. – Ближе к арене так еще, того и гляди, бык может в места вскочить. Говорят, бывает это. Я был здесь в прошлое воскресенье и видел, как разъяренный бык сломал перегородку, за которой помещались ложи. Сидевшие там дамы закричали, произошла паника…
– Еще бы не закричать дамам, если бык в ложу лезет, – заметила Глафира Семеновна.
– Следовательно, и надо брать от арены подальше. Подальше, но чтобы места на теневой стороне были. Здесь на теневой стороне места вдвое дороже, чем на солнечной. Я возьму места по пяти франков. В прошлое воскресенье я сидел в них, и все было видно отлично, – пояснял доктор и подошел к кассе.
Тетка его и супруги Ивановы стали его поджидать. Их тотчас же окружили мальчики с корзинками и девочки с кувшинами и цветами в руках. Они предлагали конфекты за пять сантимов штука, свежую воду, фиалки и гвоздику. Лез рослый блузник в высоком картузе и совал дамам связку цветных летучих шаров. Женщина-торговка в коротком полосатом платье и синих чулках навязывала яблоки и груши, наложенные в корзине.
– Готово, – сказал доктор, возвращаясь от кассы, потрясая билетами, и повел супругов в цирк.
Пришлось подниматься по деревянной лестнице в третий этаж.
– Николай Иваныч, я боюсь, – проговорила Глафира Семеновна, обращаясь к мужу.
– Чего, друг мой?..
– А как бы бык не вскочил к нам в места.
– Ну вот… Доктор же нарочно взял для нас места подальше от арены.
Опасалась и докторова тетка, взбираясь по лестнице с собачонкой на руках.
– Я тоже побаиваюсь, но за своего Бобку, чтобы он не испугался быков, – сказала она. – Ревут они, эти самые быки? – спросила она племянника.
– Без малейшего звука, тетушка, – отвечал доктор. – Да и какой там рев может быть слышен! Вы посмотрите, как публика кричит во время представления. Всякий рев заглушится.
Они вошли с лестницы в места, и перед ними открылась громадная арена без крыши, вокруг которой шли амфитеатром места. В местах уже кишел народ. В дешевых местах виднелось множество солдат в кепи, через скамейки то там, то сям перелезали мальчишки-подростки. Торчали головы окрестных крестьян с гладко бритыми подбородками. Некоторые из этого сорта публики, так как дешевые места были на солнце, успели уже снять с себя сюртуки и сидели в одних жилетах. Дешевые веера так и мелькали в воздухе. И здесь, между скамейками, шныряли продавщицы конфект, холодной воды и цветов.
Публика все прибывала и прибывала. Взоры всех были устремлены на выход из конюшен, задрапированный красным сукном и национальными флагами, откуда должны быть выпущены быки, и на другой, такой же, также задрапированный, из которого должны показаться тореадоры. Публика от нетерпения топала ногами, мальчишки посвистывали в пальцы и ключи.
Николай Иванович взглянул на часы. Было без четверти три. Глафира Семеновна навела бинокль и стала смотреть в места. В цирке был весь Биарриц. Вот супруги Оглотковы. Они сидели в местах d’aficionados[216] – самых дорогих, находящихся у самого барьера и предназначающихся для любителей бычьего спорта courses Landaises. По правую и по левую сторону от них помещался кружок англичан в шляпах с зелеными вуалями и с веерами. В просторной ложе (palcos) сидела, развалясь в кресле, испанка-наездница, поражавшая всех своей необъятной величины шляпой с целой пирамидой цветов. Она приехала с французским гусарским полковником. Он сидел против нее и держал на коленях открытую большую бонбоньерку с конфектами. В другой такой же ложе находился московский фабрикант Плеткин с своими прихлебателями.
Доктор Потрашов взглянул на него и сказал:
– Приехал-таки, а я звал его – не хотел ехать. «Что, – говорит, – два воскресенья подряд по одному месту слоняться». Должно быть, льстецы уговорили.
Но более всего были заняты русскими места в balconcillo[217], где помещались и супруги Ивановы с доктором и его теткой.
Николай Иванович прочел крупную надпись названия мест, где сидела их компания, и стал повторять его:
– Бальконцилло, бальконцилло… Как бы не забыть. Хорошее, круглое слово… Его хорошо в письмо ввернуть, когда буду писать отсюда знакомым, – сказал он.
– Это по-испански. Здесь все места в цирках называются по-испански. И в Байонне, и Фонтарабии, – заметил доктор.
– Вот оттого-то я его и запоминаю. Приятно в письме испанское словечко ввернуть.
В значительно уже заполонившей места публике постукивания ногами все усиливались и усиливались и наконец превратились в страшный гром. Кроме каблуков, пошли в ход палки. Мальчишки и подростки начали свистать в пальцы и свистульки. Вынули и взрослые из карманов свои ключи и засвистали в ключи. Женщины в дешевых местах начали махать платками. Нетерпение было полное. Все требовали как можно скорей представления, но двери задрапированных выходов из конюшен и уборных артистов по-прежнему были заперты. Крики и свист превратились во что-то ужасное. Бобка на коленях тетки доктора Закрепиной сначала жалобно залаял, а потом начал выть. Старуха не знала, как и успокоить собаку.
Но вот грянул военный оркестр. Он играл какой-то марш. Публика сначала немного поутихла, но тотчас же начала подпевать в такт под музыку и в такт же стучала палками в деревянный пол местов.
– Вроде ада какого-то, – заметил Николай Иванович.
– Погодите, то ли еще будет, когда представление начнется! – отвечал доктор. – Теперь зрители только нетерпение выражают, а потом будут восторг выражать.
Но вот дверцы из актерских уборных отворились, и публика замерла.
Из отворенных дверей начали выходить под музыку тореадоры в пестрых костюмах. Они шли попарно; дойдя до половины арены, пары делились. Один сворачивал направо, другой налево и останавливался на предназначенном ему месте. Их вышло двенадцать. Это были все бравые молодцы, не старше тридцати лет, статные, в большинстве красавцы собой, в усах или, по испанской моде, с маленькими бакенбардами запятой, начинающейся около уха и кончающейся у начала нижней челюсти, брюнеты на подбор. Один из них, впрочем, может быть, для контраста, был маленький, сильно сутуловатый, почти горбун, кривобокий и с выдавшеюся вперед челюстью. Все тореадоры были одеты в испанские костюмы, но костюмы эти одинаковы не были. Черная бархатная куртка преобладала, но одни были в чулках и коротких панталонах, другие в широких белых панталонах до щиколки. У одного из них куртка была темно-зеленая и сплошь испещренная золотыми позументами. Почти все имели красные шелковые широкие пояса, шарфом оканчивающиеся сбоку. Головной убор состоял или из цветной испанской фуражки без козырька, или из яркого красного шелкового платка, которым была туго повязана голова, с концами, торчащими на затылке. У тореадора, одетого в куртку с золотыми позументами, висела в левом ухе великолепная длинная бриллиантовая серьга. Выход был торжественный, встреченный громкими аплодисментами из мест. Очевидно, тут были и фавориты публики, потому что при аплодисментах выкрикивались и фамилии тореадоров с одобрительными возгласами «браво». Разместившись на своих местах по всей арене, на расстоянии друг от друга саженях в четырех, тореадоры начали кланяться публике на все четыре стороны. Новый взрыв рукоплесканий.