час имел счастие созерцать вашу храбрость… Да вы героиня… Я живу здесь более месяца, такой смелости при первом дебюте в волнах ни у кого еще из женщин не видал. Я поражен… И с какой грацией эта смелость! Я смотрел на вас и на ласкающие вас волны и думал, что это сказочная сильфида… Преклоняюсь, преклоняюсь… тем более что вы наша соотечественница… Восторг… Позвольте быть знакомым.
Говоря, старик не выпускал руки Глафиры Семеновны, наконец поклонился и отошел.
Николай Иванович посмотрел ему вслед и сказал доктору:
– Вот дурак-то! Он воображает, что жена моя актриса, он разговаривает как с актрисой… Первый дебют… – передразнил он старика. – Ах, шут гороховый!
– Полноте вам… Бросьте… Здесь так принято… Ведь для этого сюда едут. Здесь все так… Неужели человек высшего общества, аристократ не знает, как говорить с дамой! – успокаивал его Оглотков.
– Ну, аристократ-то он еще вилами писанный… – огрызнулся Николай Иванович.
От комплиментов Оглоткова, англичанина и старика-генерала Квасищева Глафира Семеновна была на седьмом небе. Она чувствовала то же, что чувствует актриса после удачного дебюта, когда та, отыграв на сцене, покажется в публике, встречающей ее любопытными и вместе с тем радостными взорами. Часовая стрелка на часах отеля «Англетер», смотрящими прямо на Плаж, показывала 12½ часов – время завтрака. Гуляющие один по одному исчезали. Нужно было и супругам Ивановым идти в свой отель завтракать, а Глафире Семеновне жаль было расставаться с публикой. Ей хотелось общества, общества большого. Она вспомнила ту скромную компанию, которая обыкновенно являлась к завтраку в их маленьком отеле, где они были на пансионе, и мысленно назвала эту компанию «инвалидной командой». Действительно, к столу в их отеле выходили обыкновенно какие-то пожилые супруги, совсем не разговаривавшие друг с другом, старушка с вечно подвязанной платком щекой, тощая, как минога, старая девица с накладкой на темени и с пудрой на морщинистом лице, толстяк с двойным подбородком и маленькими усами, бритая дама в чепчике с рюшем и измятом желтом платье и т. п. Все эти лица, которых она ежедневно видала за столом у себя в гостинице, сделались ей вдруг страшно противными.
– Послушай, Николай Иваныч, пойдем сейчас завтракать в отель «Англетер», где живут Оглотковы, – сказала она мужу. – Ужасно скучно у нас в отеле за завтраком. А мадам Оглоткова говорила мне, что у них в отеле за завтраком большое общество и очень весело.
Николай Иванович замялся. Ему, наоборот, хотелось как можно скорей удалиться домой, да и жену увести от публики.
– Однако ведь у нас в нашем отеле тоже придется заплатить за завтрак, – пробормотал он. – И там, и тут.
– Ну что ж из этого? Не разоримся. У нас в отеле все какие-то каракатицы или инфузории за столом сидят и молчат, опустив нос. Точь-в-точь на похоронах. Да и на похоронах иных бывает веселее. Тощища страшная. А в «Англетере» мы можем сесть за стол вместе с Оглотковыми. Спросим бутылку шампанского… Ты выпьешь с Оглотковым коньяку. А то тебе у нас и выпить-то не с кем.
Она знала, на что поймать мужа, и с умыслом упомянула о коньяке. Тот улыбнулся.
– Да с чего ты так раскутилась-то? – спросил он.
– Просто уж очень мне приелось у нас. Опротивело… Все одно и одно.
– Да, пожалуй… – согласился Николай Иванович. – Вот, может быть, и доктор с нами пойдет. Пойдем, доктор. Перед завтраком хватим коньячищу. Будто водка…
– Нет, я не могу. Я сегодня дал слово завтракать у моего патрона. Перед завтраком мне еще нужно осмотреть его и выслушать, – отказался доктор.
Старуха Закрепина с собакой давно уж ушла с Плажа. Супруги Ивановы распростились с доктором и расстались, направившись в отель «Англетер».
Столы блистали свежим бельем, хрустальной посудой, серебром и цветами в вазах, когда супруги Ивановы вошли в обеденный зал отеля «Англетер». Мелькали гарсоны во фраках, капулях и в необыкновенно высоких, туго накрахмаленных воротничках, упирающихся в тщательно выбритые подбородки. Постояльцы и пришедшие завтракать составляли маленькие группы. Рассматривали фотографии. Слышалась английская и французская речь. Две английские дамы с длинными, вылезающими изо ртов зубами, с букетами цветов на тощих грудях, сидели на маленьком диванчике, а перед ними стоял полный, средних лет черноволосый человек в смокинге, с эспаньолкой и ораторствовал, жестикулируя. Звонка для завтрака еще не было, а потому за стол еще и не садились. Бегал метрдотель с таблеткой, карандашом за ухом, кланялся мужчинам, спрашивал, какое вино они будут пить, и записывал на таблетке. Супруги Оглотковы были тут же. Оглотков снял уже с себя белый фланелевый пиджак, в котором был на Плаже, и облекся в черную визитку с красной орденской розеткой.
– А мы к вам в отель позавтракать, – сказал ему Николай Иванович.
– В восторге… Садитесь с нами, – сказал Оглотков. – Тогда у меня сегодня будет компания вся из знаменитостей. Американец, приехавший сюда на велосипеде из Мадрида, знаменитый итальянский баритон… Черт возьми, вот уже забыл его фамилию! Вон он стоит перед англичанками… Полный, с эспаньолкой. Видите?
– Вижу, вижу… – кивнул Николай Иванович.
– Турок из египетского посольства… – продолжал Оглотков. – Он летал в воздушном шаре. Это трое. И наконец, ваша супруга. Итальянский баритон видел, как она купалась сегодня, – и в восторге от нее. Четыре знаменитости.
Николая Ивановича несколько покоробило, но он сдержал себя и спросил, где они сядут.
– Мы заказали стол на пять приборов, но теперь нужно прибавить еще два, – отвечал Оглотков. – Вот этот стол мы займем. После гор девра нам подадут устрицы…
– Боже избави! Жена не ест! – махнул рукой Николай Иванович.
– И я не люблю их, и жена моя тоже не любит, но так надо для тона. Нельзя без устриц. Уж как-нибудь по одной-то штучке съедим с горчицей. С горчицей я кое-как могу… Это я называю а-ля рюсс, чтобы не стыдно было перед другими.
– Нет уж, жена моя и с горчицей не станет есть. Я-то как-нибудь проглочу штучку с коньячишком. Только перед завтраком непременно потребуем коньяку… Вместо водки.
– Пожалуй… Это здесь не принято, коньяк пьют после завтрака, но при американце можно. Они пьют и до завтрака, и после завтрака. Это мы назовем рюсс-америкен. Да и турок во всякое время коньяк пьет. Вчера в казино даже во время концерта классической музыки пил. Экуте![225] – крикнул Оглотков метрдотеля и стал ему заказывать на стол еще два прибора.
Глафира Семеновна между тем сидела на маленькой козетке с мадам Оглотковой, и та ей говорила:
– Я слышала от моего мужа, что у вас, душечка, сегодня на Плаже был полный триумф. Как это приятно, что наша русская дама… А то все испанки и француженки отличаются. Муж мне рассказывал, что с вас сняли пять-шесть фотографий…
– Да… Он говорил мне, что какой-то лорд… – гордо отвечала Глафира Семеновна.
– Нет, больше, больше. Не один лорд, а несколько. Муж мой видел, как с вас снимали, – рассказывала Оглоткова и тут же прибавила: – С меня тоже много фотографий снято. С меня снял даже один немецкий владетельный принц… Он наш знакомый… Снял, и я теперь у него в альбоме.
– Очень может быть, и с меня этот принц снял, – заметила Глафира Семеновна.
– Нет-нет. Его сегодня утром на Плаже не было.
– Но ваш же муж мне говорил что-то про принца.
– Нет-нет, что-нибудь не так… Он был на сеансе у скульптора. С него бюст его лепят. С меня тоже этот скульптор бюст лепит. Вот по сих пор… Из глины.
– Надо будет и мне заказать… – сказала Глафира Семеновна.
– Непременно, душечка, закажите. Это стоит двести франков… У него вся аристократия… Вся, вся!.. Княгиню Боснийскую вы знаете?
– Слышала.
– Вот и она.
А к Глафире Семеновне Оглотков уже подводил итальянского баритона и говорил:
– Вот, мадам Иванова, позвольте вам представить нашего знаменитого певца Марковини.
Итальянец поклонился, пожал руку, протянутую ему Глафирой Семеновной, и долго, долго говорил перед ней что-то по-итальянски.
– О, как он поет! Боже мой, как он поет, если бы вы слышали! – закатывала под лоб глаза мадам Оглоткова. – Его голос как бархат!..
Вскоре появился и турок из египетского посольства. Это был жирный мужчина небольшого роста, с сильно нафабренными и толстыми усами, в визитке, с множеством брелоков на часовой цепочке, с бриллиантовым перстнем на пальце и в красной феске. Оглотков и его подвел к Глафире Семеновне. Турок хоть и несколько на ломаном языке, но заговорил по-русски.
– Любовался сегодня вами, любовался, – сказал он. – Любовался до самого большого улыбка, так было хорошо, когда вы, мадам, купались.
– Но я не понимаю, что тут такого хорошего… – улыбнулась Глафира Семеновна. – Я купалась самым обыкновенным манером.
– О, мадам, вы совсем особенного женщина. Вы бесстрашного женщина…
Турка Оглотков повел к Николаю Ивановичу.
– Наш соотечественник, известный коммерсант из Петербурга – мосье Иванов, – сказал Оглотков. – Атташе египетского посольства, – указал он на турка.
Турок назвал себя.
Николай Иванович посмотрел на него пристально и спросил:
– Лицо мне ваше знакомо. Не торговали ли вы в Москве коврами и азиатским товаром?
Турок смутился и отступил два шага.
– Я? Я – атташе… – ткнул он себя пальцем в грудь.
– Теперь атташе. Ну а раньше? Мне помнится, что на азиатской выставке в Москве я долго у вас торговал ковер, раза четыре в разное время приходил к вам и прибавлял цену и наконец купил.
– Нет, этого не может быть, – отрицательно потряс головой турок. – Я – атташе.
– Ну вот поди ж ты! А мне даже и этот самый перстень ваш знаком… и эта куча брелоков… – продолжал Николай Иванович. – Я помню даже цену, за которую я купил у вас ковер. За сто сорок семь рублей я у вас купил.
– Нет, господин, я был капитан на турецкого служба, а теперь…