– И тогда вы были в кавказском костюме.
– Я? Нет. Вы думаете, что я говору по-русски? Я говору по-русски потому, что я жил на Кавказ, жил на Одесса.
– И маклером по пшенице не были? – дорезывал турка Николай Иванович.
– Я? Нет. Я атташе… – стоял на своем турок.
– Странно. А вот тут в Биаррице есть один доктор, который знавал вас агентом по пшенице в Одессе. Знает, что вы и в Москву приезжали агентом.
Турок совсем уже отошел от Николая Ивановича и, потрясая руками, говорил:
– Я агент? Нет. Я – атташе… Я дипломатичный агент – это верно.
Сели за стол. Подали устрицы. Глафира Семеновна сморщилась и отвернулась от блюда. Устрицы ел только американец, приехавший на велосипеде из Мадрида, и итальянский баритон. Американец был жилистый коренастый мужчина, курносый, белокурый, с длинной клинистой бородой, но без усов, очевидно, ирландского происхождения. Ел он совершенно молча. Итальянец глотал устрицы, схлебывая их со звуком, и говорил что-то турку по-итальянски. Турок устриц не ел, но зато в обильном количестве жевал редис и отбеленный сырой сельдерей, поданный к закуске, кивал итальянцу и часто повторял: «Си, си… си, синьор».
– Мусье Мустафа, о чем это он вам рассказывает? – спросил Оглотков турка.
– Трудно разбирать, – отрицательно потряс тот головой и прибавил: – Пусть говорит. Я люблю итальянский язык.
– Да и я люблю. Очень приятный язык, – сказал Оглотков, приготовляя себе устрицу, снятую с раковины, обмазал ее горчицей, присыпал перцем и, указывая на нее американцу и итальянскому певцу, прибавил: – А-ля рюсс. Это а-ля рюсс.
Американец заговорил что-то по-английски.
– Есс, есс… Я понимаю, – закивал ему Оглотков, поднял устрицу на вилку, положил в рот, сморщился и проглотил. – Слава Богу, прошло… – шепнул он Николаю Ивановичу.
Тот тоже приготовлялся проглатывать устрицу, как лекарство, нажал на нее лимону, положил сверху кусок сардинки и уж тогда понес в рот. Проглотив устрицу, Николай Иванович сказал жене:
– Пополам с сардинкой совсем хорошо. Такой вкус, словно семгу ешь.
Глафира Семеновна сморщилась и отвечала:
– Поди ты… Противно…
Мадам Оглоткова долго держала у себя на тарелке устрицу и ковыряла ее вилкой, не решаясь съесть, но, слыша, что Глафира Семеновна произнесла слово «противно», проговорила:
– Вы не кушаете? Тогда и я не буду есть. Невкусная вещь… Но я иногда ела их, потому что муж сердится… «Нельзя, говорит, не есть, если вращаешься в высшем обществе».
– Вокруг вас только иностранцы. А я ведь думала, что вы в русском высшем обществе здесь вращаетесь, – заметила Глафира Семеновна.
– Во всяком, и в русском. Но сегодня русских нет, – отвечала Оглоткова. – У нас тут из русских знакомых один князь, один граф и два генерала. Ах, да… Барон еще есть.
– Но я вот не понимаю, как вы с такими иностранцами водите компанию? Ведь скучно, когда сидишь и молчишь. Ни они ничего не понимают, ни вы…
– Муж любит. Ведь это его приятели по лаун-теннис, по игре в мяч. Вот этот итальянский певец иногда что-нибудь поет нам. Ах, он восхитительно поет! – вздохнула мадам Оглоткова и закатила под лоб свои узенькие глазки. – А вот Мустафа Иваныч… – кивнула она на турка. – Мы его зовем по-русски Мустафой Иванычем, и он откликается. Мустафа Иваныч очень даже хорошо говорит по-русски и очень приятный кавалер, любезный и обходительный.
Турок, евший в это время фрикасе из баранины, отер усы салфеткой и отвечал:
– Мустафа Иваныч на всякого слово откликаться будет. Пусть приятного дама чертом его назовет – он и то откликаться будет. Мустафа Иваныч первого дамского кавалер. И вот сейчас Мустафа Иваныч покажет дамам самого лучшего бирюза.
Он полез в жилетный карман, вытащил оттуда что-то завернутое в бумажки, развернул и подал дамам на тарелке в самом деле великолепную крупную бирюзу.
– Ах, какая прелесть! – закричала мадам Оглоткова. – Какой цвет небесный! Ведь это же восторг что такое!
Николай Иванович наклонился к турку через стол и проговорил:
– Вот мне помнится, что и тогда в Москве вы бирюзой торговали. Коврами и бирюзой.
Турок опять отрицательно потряс головой и сказал:
– Фуй, фуй… Нет… Никогда я с бирюзой не торговал. Я – атташе.
– Мне же, мне вот так точно, как сейчас, из кармана вынимали и показывали.
– Ни-ни… Я атташе.
– Ну, атташе так атташе. Выпьем, господин атташе, еще коньячку по рюмашечке. Вот и мосье Оглотков с нами выпьет, – предложил турку Николай Иванович.
– Выпить могу. Мустафа-бей выпить не дурак, – отвечал турок.
– Все, все выпьем… И господин американец с нами, и господин синьор Марковини… – подхватил Оглотков. – А уж потом перейдем на шампанское… Мистер Гаррисон! Есс? – отнесся он к американцу и показал на бутылку.
– О, есс… – кивнул тот, улыбнулся и оскалил зубы.
– Синьор Марковини тоже есс? – спросил Оглотков, протягивая к его рюмке бутылку.
Тот сделал отрицательный жест рукой и сказал по-французски:
– Жамэ[226].
При этом он указал рукой на горло.
Остальная мужская компания выпила по рюмке коньяку.
– Николай Иваныч, ты насчет коньяку-то не очень… А то уж и обрадовался! – заметила мужу Глафира Семеновна.
Подали шампанское. Мужчины, заложившие перед шампанским хороший фундамент коньяком, изрядно подпили. Дамы тоже пили и развеселились. Глафира Семеновна, не любившая вина, увлекалась примером мадам Оглотковой, которая пила шампанское почти наравне с мужчинами, тоже чокалась с подсевшими к ней турком и итальянцем, и в голове ее зашумело. Американец пил шампанское, прибавляя к нему коньяку, и говорил, что это по-американски.
– Нон, мосье, се а-ля рюсс, – отвечал ему Николай Иванович и, пользуясь случаем, что жена, увлекшаяся итальянским певцом, напевавшим ей какие-то любезности, не следит за ним, делал то же самое.
– Зачем вы его зовете мосье? Он не мосье, а мистер, – замечал соотечественнику Оглотков.
– Ну, мистер так мистер. Выпьем, мистер! Заатлантический друг! Так?
И Николай Иванович протянул американцу через стол руку.
– Рюсс и америкен – ами[227], – поддакнул Оглотков. – Есс? Говорите ему почаще – есс, тогда ему понятнее будет, – советовал он.
Американец отвечал по-английски и сказал что-то вроде речи, поднял бокал, поклонился сначала дамам, а потом Оглоткову и Николаю Ивановичу и стал чокаться.
Так они разговаривали и не скучали.
– Удивительно, как хорошо все понимает, нужды нет, что не говорит по-русски, – хвалил Николаю Ивановичу американца Оглотков. – Ведь это он пил сейчас за здоровье русских. А как он, шельмец, на велосипеде ездит – изумительно! Вот после завтрака попросим показать нам некоторые штуки здесь на дворе.
– Да он не акробат ли?
– Чистейший американский аристократ. Там у них в Америке нет родовой аристократии, есть аристократия денежная, но все-таки он аристократ.
Не скучала и Глафира Семеновна, слушавшая речи певца на непонятном ей итальянском языке. Она сидела и улыбалась.
– Это ведь он про красота русского дам говорит, – заметил ей турок.
– Знаю, знаю. Я только не говорю по-итальянски, но все понимаю, – отвечала та. – Ведь мы с мужем были в Италии, на Везувий даже взбирались. Скажите, Мустафа Иваныч, вы из Египта? – спросила она турка.
– Из Египта, мадам.
– Хорошо там?
– Каир в Египет – все равно что Париж. Такого же магазины, такого же моды. Телеграф, телефон, трамвай, железная дорога – все есть.
– А люди больше черные? – допытывалась Глафира Семеновна.
– Всякого люди есть. Черного люди, белого люди, полубелого люди. Хорошего театр есть, опера есть, кафешантан есть. Он был там, – указал турок на певца. – Был и пел.
– Да что вы!
– В Каире был, синьор? Каиро? By заве зете а Каир?
– Си… – отвечал певец, кивая.
– Видите, был…
Завтракать на всех столах уже кончили, а Николай Иванович и Оглотков все еще сидели с своей компанией и пили шампанское. Лицо у американца сделалось малиновое и глаза выпучились. У Оглоткова и Николая Ивановича заплетались языки. Дамы стали просить, чтобы певец спел им что-нибудь. Он не ломался, перешел в смежную с столовой гостиную, где стояло пьянино, и запел арию тореадора из «Кармен», сам себе аккомпанируя. Дамы стояли сзади его и слушали. В гостиную перешли и все мужчины, куда им подали кофе и ликеры.
Когда певец кончил, раздались аплодисменты.
– Браво, браво! – закричал во все горло Николай Иванович.
Глафира Семеновна обернулась к нему и, увидав его остолбенелые глаза, сказала:
– Да ты совсем пьян!
– Я? Ни в одном глазе, – отвечал супруг заплетающимся языком.
– Не может человек, чтоб не нализаться!
– Позволь… Да ведь все пили поровну. Вон мистер американец-то уж до того выпучил глаза, что стал похож на филина.
– До мистера мне дела нет, а ты пьян, – гневалась супруга.
– Мадам, мадам Иванов, бросьте… Сетасе…[228] – подошел к ней покачиваясь Оглотков. – Ведь пили в компании знаменитостей. Лесе[229].
– Да ведь и сама ты, душечка, пила с нами, – попробовал заметить Николай Иванович. – Сама же ты меня…
– Молчите. Уж только потому прощаю, что действительно сама привела вас сюда. Но больше у меня не сметь пить!
– Кофейку… Только кофейку.
Глафира Семеновна обернулась к певцу, запевшему какой-то романс, а муж за ее спиной уж пил бенедиктин, чокаясь с американцем.
Пение кончилось. Оглотков стал просить американца показать какие-нибудь фокусы езды на велосипеде.
– Велосипед… Велосипед… Монтре келькшоз[230], мистер Гаррисон… – говорил Оглотков.
– О, есс… – утвердительно отвечал американец, но уж он был настолько пьян, что стоял, расставя ноги для равновесия.