– Оставь. Это принц… Это немецкий принц… – шепнула ему Глафира Семеновна.
– Мало ли что принц! Но мудрости-то никакой нет. Это и я могу… Даже лучше могу. Тогда и мне аплодируйте. Всякому принцу нос утрем.
И прежде чем Глафира Семеновна могла сказать что-нибудь, Николай Иванович подбежал пьяными шагами к трапеции, ухватился за нее руками, стал раскачиваться, но оборвался и растянулся во весь свой рост на земле.
Глафира Семеновна ахнула и всплеснула руками.
– Боже мой! Он убился! – воскликнула она, зажмурилась и отвернулась.
К ней подскочил итальянский певец и поддержал ее.
Николай Иванович лежал на земле недвижимо, лежал вниз лицом. Все бросились к нему. Первым подбежал немецкий принц и стал поднимать его. Принцу помогали другие мужчины. Мадам Оглоткова была при Глафире Семеновне.
– Сильно расшиблись? – участливо спрашивал Николая Ивановича Оглотков, стараясь поднять его.
– Маленько есть грех… – кряхтел Николай Иванович.
Он поднялся на четвереньки и сел на землю. Лицо его было в пыли, прилипшей к поту. Из носа показывалась кровь.
– Боже мой, у вас кровь! – закричал Оглотков. – Разве можно, не имея понятия о гимнастике, раскачиваться на трапеции!
– Да ведь что ж поделаешь, коли сорвался! – опять пробормотал Николай Иванович. – А ведь, в сущности, все эти фокусы плевое дело.
– Встать-то вы можете? Ногу не сломали? – допытывался Оглотков.
– Ну вот… С какой же стати?
– Как с какой стати? Ведь вы грохнулись об землю, как мешок с песком.
Николай Иванович попробовал подняться, но опять опустился на землю. Он очень испугался при падении и смотрел на всех мутными, выпученными глазами. Немецкий принц взял его под руки сзади, воскликнул «гоп-ля» и помог подняться на ноги.
– Das ist noch Glück… Das ist noch Glück… – говорил он, видя, что Николай Иванович переступил с ноги на ногу. – Das konnte schlechter sein[233].
– О, есс… – кивнул принцу американец и побежал в киоск за содовой водой для Николая Ивановича.
Глафира Семеновна, видя, что муж упал относительно счастливо, подошла к нему и стала ему говорить:
– Ну, можно ли в пьяном виде лезть на гимнастику! Дурак ты эдакий, дурак! Не сломал ноги-то? Ребра целы? – спрашивала она.
– Кажется, целы. Зачем же им ломаться-то! – проговорил Николай Иванович и стал ощупывать бока. – Все в порядке. Нигде ничего не отдает.
– Оботри кровь-то у носа да благодари Бога, что цел остался! Ах ты, безобразник! Никогда гимнастикой не занимался и вдруг лезет на гимнастику!
– Как никогда? В училище мы все эти штуки на гимнастике в лучшем виде проделывали.
– Так ведь с училища-то сколько времени прошло? С тех пор ты брюхо отрастил. Вот дурак-то!
– Глафира Семеновна! вспомните, что вы в аристократической компании находитесь. Здесь принц, а вы ругаетесь, – заметил жене Николай Иванович.
– Да ведь уж это из глубины души. Ну, посуди сам… Ну что я должна была бы сделать, если бы ты руку или ногу себе сломал? Ведь мы в чужих краях.
– Ну вот… Уж и ногу…
– Не возражай… Да наконец, утрешь ты кровь на лице или нет? Стоит, как тумба.
Глафира Семеновна подскочила к мужу и стала отирать ему своим платком кровь с лица, но только размазала кровь.
– Иди и умойся! – продолжала она и воскликнула: – Батюшки, да у тебя синяк под глазом! И какой большущий!
– Да, опухоль. Есть опухоль. Синяк и опухоль, – подхватили Оглотковы.
Прибежал американец и принес стакан содовой воды. Николай Иванович выпил содовой воды и, отирая лицо платком, пошел в киоск, чтобы умыться. Все следовали за ним. Он слегка прихрамывал.
– Ты, должно быть, что-нибудь с ногой сделал! – кричала ему жена. – Ты хромаешь.
– Маленько отдает в правую коленку, но ничего…
– Несчастный! И дернула его нелегкая полезть на эту трапецию! Что нос разбил, не беда, но от синяка на глазу долго метка останется.
– Зато с принцем… с настоящим немецким принцем на одной трапеции… – отвечал Николай Иванович. – Мадам Оглоткова, правильно я?
В киоске итальянский певец, спросив кусок льда у торговки прохладительными водами, начал тереть Николаю Ивановичу льдом ушибленное место под глазом и бормотал дамам что-то по-итальянски, одобрительно кивая головой. Николай Иванович не сопротивлялся.
– Знаменитые итальянские певцы льдом натирают! Вот какой почет! – подмигнул он жене. – Принц, настоящий немецкий принц поднял меня, когда я упал, а итальянский певец натирает…
– Знаменитый американский велосипедист содовой водой поил, – поддакнул Оглотков.
– Ну вот видишь, Глашенька, из-за этого и упасть с трапеции стоит. Обо всем этом мы можем написать в Петербург нашим знакомым, – закончил Николай Иванович и пошел умываться в отделение киоска, находящееся за стойкой, где стояли сифоны с водой и бутылки с вином.
Когда он вышел оттуда чистый и причесавшийся, Глафира Семеновна воскликнула:
– Ну вот! Здравствуйте! У него и нос с правой стороны раздуло.
– Зато знаменитый итальянский принц и немецкий певец… То бишь что я… Немецкий настоящий принц и американский певец… – бормотал муж.
– Ну молчи, молчи уж, коли язык врет… Едем сейчас домой… – командовала Глафира Семеновна. – Мы домой, господа. Вы уж уступите нам одну коляску, а до города мы господина американца довезем, – обратилась она к Оглоткову.
Все распрощались. Немецкий принц тоже всем протянул руку.
Обратно в Биарриц ехали: в одной коляске супруги Ивановы и американец, в другой – супруги Оглотковы и итальянский певец. Американца Ивановы спустили около Порт Вье, а сами поехали к себе в гостиницу.
Выходя из коляски у гостиницы, Николай Иванович сказал жене:
– Первым делом сейчас отоспаться. Действительно, я изрядно грохнулся о землю, и у меня то там, то сям кости болят. Положу себе компресс из холодной воды и залягу.
– Как ты к обеду-то выйдешь с эдакой рожей? – заметила Глафира Семеновна.
– Рожа как рожа. Ничего особенного… Я смотрелся в зеркало. Немножко поприпухши, но это не важность. У принца рожа, по-моему, еще хуже… Ну, сегодня обед к себе в номер потребуем. А вечером буду писать письмо в Петербург о принце.
Дома Николай Иванович, сняв с себя пиджак и жилет и положив на глаз и нос компресс, действительно завалился спать и вскоре захрапел и засвистел носом во все носовые завертки.
Глафира Семеновна, раздеваясь, смотрела на себя в зеркало, позировала и долго любовалась своей фигурой. Утренний успех на Плаже опьянил ее.
«Положим, что я хорошо сложена, это я знаю, но, должно быть, во мне и еще есть что-нибудь пикантное, если такой успех… Непременно есть», – думала она, улыбаясь в зеркало, поклонилась сама себе и вслух проговорила:
– Бонжур, мадам Иванов!
«Посмотрим, какой завтра при купаньи успех будет! – мелькнуло у нее в голове. – Сегодня в красном костюме я была эффектна, но нельзя же все в одном и том же костюме каждый день… Куплю себе оранжевый костюм. Темно-желтый… Мне, как шатенке, темно-желтый цвет также идет», – решила она.
К обеду она будила мужа, но муж не встал. Она пообедала одна и отправилась покупать для себя на завтра темно-желтый купальный костюм.
Николай Иванович проснулся только поздно вечером. На столе горела лампа и кипел самовар. Глафира Семеновна сидела у стола и к темно-желтому купальному костюму пришивала банты из черных лент.
– Наконец-то прочухался! – проговорила Глафира Семеновна полусердито, когда муж, кряхтя и охая, стал подниматься с постели. – Как хочешь, а я уж пообедала. Я тебя будила, будила к обеду, даже ущипнула за руку, но ты и голоса не подал, а только отмахнулся.
– Ничего, ничего… Я вот умоюсь да чайку малость… Чайку теперь любопытно, – отвечал Николай Иванович. – Еще костюм купила? – спросил он, смотря, как жена пришивает к желтому купальному костюму банты.
– Не купаться же мне все в одном и том же. Пусть уж жена украшается, если муж с разбитым глазом и опухшим носом.
– Уж и разбитым! – проговорил он, хотел жену упрекать по поводу нового костюма, но, чувствуя и за собой вину, что напился и расшибся, умолк, хотя подумал: «Да она себя положительно какой-то акробаткой воображает. Право, она полагает, что купается не для себя, а для публики».
И жена стала относиться к нему сдержаннее. Когда он начал умываться, она сказала:
– Есть хочешь, так тебе могут подать чего-нибудь холодного из кухни. Да и у нас дома есть сыр и колбаса. А белого хлеба тебе девушка принесет.
– Вот колбасы с сыром я поем, а потом запью чаем, – отвечал он, стал перед зеркалом причесываться после умыванья и, увидав, что синяк под глазом увеличился и уже стал отдавать в бурый цвет, попросил у жены пудры.
– Возьми вон там на комоде пудровку… Только не растрепли мне ее, – отвечала та.
Он припудрился, посмотрелся еще раз в зеркало и проговорил, оживляясь:
– Живет! с пудрой-то и незаметно.
Когда он сел пить чай и закусывать, жена принялась его рассматривать и проговорила, прищелкнув языком:
– Ловко разукрасился! Как ты завтра на Плаж-то выйдешь? Все, как увидят твой глаз, начнут расспрашивать: как? что? когда? каким манером?
– Я уж придумал, что отвечать, – подмигнул жене Николай Иванович. – Доктору я признаюсь, а другим буду рассказывать, что, когда я купался, волной выкинуло полено и ударило меня в глаз. Да наконец, что ж тут такого постыдного, что я на гимнастике ушибся? Здесь половина приезжих гимнастикой занимается.
– Да не пьяные, – был ответ.
– Эх, душенька! Полно корить! Не пьянство тут, а случай. Бывал я пьян, да не ушибался, – сказал он и прибавил: – За то случай… Не упади я с трапеции – с владетельным принцем не познакомился бы. А тут сам принц меня поднимал. Принц поднимал. Шутка ли это! Прощаясь, мы друг другу руку подали. Непременно об этом надо в Петербург написать…
Кончив пить чай, Николай Иванович тотчас же взял перо, чернильницу, бумагу и принялся писать. Писал он долго, часто останавливался, грыз станок пера и задумывался. Глафира Семеновна кончила уж пришивать банты к купальному костюму и, развесив его на стуле, раздевалась, чтобы лечь спать, когда он перестал писать и сказал ей: