– Вот какую я поэзию Петру Семенычу нацарапал. Хочешь послушать?
– Читай, – отвечала жена, влезая на высокую французскую кровать. – Воображаю, что ты наврал!
– Душечка, нельзя без этого. Надо, чтобы он ошалел от зависти.
И Николай Иванович стал читать:
«Любезный Петр Семеныч. Пишу тебе второе письмо с берегов Атлантического океана, в котором я и жена ежедневно купаемся. Волны ходят величиной с петербургский пятиэтажный дом, но мы не боимся, ибо уже привыкли. Сегодня я плавал на глубине восьмисот футов, и все удивлялись. Никто не доходил до такой смелости. Сначала думали, что я утонул, и на каланче для погибающих кораблей (по-здешнему называется семафор) выкинули сигналы, но громадной волной выкинуло меня на берег, и я, встав на ноги, раскланялся перед стоявшей на берегу публикой. Надо тебе сказать, что здесь купаются в купальных костюмах. Костюм – панталоны до колен и рубашка без рукавов. С непривычки неприятно, когда мокрая одежда к телу прилипает, но потом привыкаешь. Зато, впрочем, мужчины и женщины купаются вместе. Когда я вышел из воды, я весь был облеплен морскими раками, крабами по-здешнему. Они прицепились к рубашке и панталонам клешнями и висели, извиваясь в воздухе. Глафира Семеновна ахнула и чуть не упала в обморок, но я был ни в одном глазе… Все захлопали в ладоши. Ко мне бросается проживающий здесь принц Карл Францбург фон Донерберг (фамилия его еще длиннее, но я ее не выписываю) и крепко пожимает мне руку, поздравляя со спасением. При этом купанье случилась и неприятность. Когда я был на глубине восьмисот футов, волною выкинуло тюленя, который ударился о мою голову и разбил мне глаз и нос, отчего эти части тела теперь распухли, а под глазом синяк. Но я об этом не горюю. Через это я теперь герой Биаррица, и обо мне говорят как о смельчаке-русском. Все проживающие здесь знаменитости стараются со мной познакомиться, говорят комплименты жене, и она даже прогуливалась сегодня под руку с принцем. Вообще, мы здесь вращаемся в высшем обществе и находимся в кругу посланников и генералов. Сегодня, после купанья, завтракали с турецким, итальянским и американским посланниками, ели тех самых крабов, которые прицепились ко мне на рубашку, причем знаменитый певец Марковини пел нам арии из разных опер. Будь здоров. Твой Н. Иванов».
– Ну, можно ли так врать! – воскликнула Глафира Семеновна, всплеснув руками.
– Все путешественники, друг мой, врут. Брось, – отвечал Николай Иванович. – Получив письмо, Петр Семеныч прочтет его всем нашим знакомым, и тогда – знай наших! С дамами-то, с дамами нашими знакомыми что произойдет, когда они узнают, что ты здесь прогуливаешься с принцем под руку! – торжествовал он и стал укладывать письмо в конверт.
– Ведь надо же придумать такую штуку: когда он купался, тюлень ударил его собой в голову! – не унималась жена и юркнула под одеяло.
– Да разве не может волна выкинуть зверя, на которого я натолкнулся? Самая простая вещь. Ты думаешь, что здесь в океане нет тюленей? И покрупнее тюленя морские звери есть. Только переписывать письмо-то не хочется, а то напрасно я не написал, что это был не тюлень, а маленький кит, китенок, который и хлестнул меня своими усами по носу и по глазу. Ведь что такое китовый ус, ты знаешь. Все дамы должны знать, что такое китовый ус, потому что он у них в платья вставляется.
– Да знаю, знаю… – послышалось с кровати. – А только так врать!
– Китовым-то усом хлестнешь, так знаешь, какой волдырь вздуется! Ну, да китовый ус останется у нас в запасе.
Николай Иванович написал конверт и тоже стал раздеваться, чтобы ложиться спать.
Второй купальный дебют жены уже не волновал так Николая Ивановича, как первый, хотя она проделывала все то же, что и в первый дебют, и даже мало того, выйдя из воды и видя, что стоявший шагах в десяти от нее немецкий принц направляет на нее фотографический аппарат, нарочно встала в позу. И это не возмутило его. Такова сила привычки. А когда после купанья они прогуливались в сообществе доктора по Плажу и принц подошел к Глафире Семеновне, поздоровался с ней и вскользь подал Николаю Ивановичу руку, Николай Иванович уж торжествовал.
– Какое мы, доктор, знакомство-то приобрели! – похвастался он Потрашову. – Ведь настоящий принц! Слышали, как он меня спросил про мое здоровье? Сказал: «Ви гетс?»[234] – и на глаз показывает.
– А ты молчишь. Стоишь, как истукан, и молчишь, – заметила мужу Глафира Семеновна, чувствовавшая себя на седьмом небе.
– Врешь. Я сказал ему: мерси. Два раза сказал. А потом, когда он отходил, проговорил: «Гут морген»[235], – оправдывался тот.
Доктору Николай Иванович признался, где и как он подбил себе глаз, но старику-генералу Квасищеву, когда тот при встрече спросил, что у него с глазом, он рассказал о полене, принесенном волной и ударившем его в глаз.
– Да неужели? – удивился генерал. – Вот как нужно быть осторожным! Я не понимаю, чего же беньеры смотрят! Это их обязанность. Волокитством только занимаются, подлецы. Ну, вдруг бы это случилось с дамой? Я скажу здешнему мэру, чтобы он пугнул их хорошенько. Я знаю здешнего мэра.
Генерал отошел и при встрече с другими знакомыми стал рассказывать о печальном случае с одним русским, ушибленным во время купанья поленом. Когда Николай Иванович проходил мимо генерала, генерал кивал на него своим знакомым и говорил: «Вот этот». Слушавшие генерала покачивали головами.
После полудня на Плаже уже все говорили о полене, ударившем в глаз русского. Николай Иванович заметил, что сидевшие на галерее дамы направляют на него бинокли.
– Это ведь на тебя смотрят, – заметила ему жена.
– Да-да… Теперь и я делаюсь знаменитостью… – отвечал Николай Иванович самодовольно и даже покраснел от радости, причем ухарски надвинул набекрень свою серую шляпу.
– Но зачем ты врешь! А вдруг разговор о полене дойдет до принца и он скажет, что это неправда, что синяк твой от того-то и того-то. Наконец, Оглотковы, американец и певец Марковини… Они ведь видели, как ты грохнулся с трапеции.
– Вот разве это-то… Ну, я Оглоткова попрошу, чтобы он не болтал.
А Оглотков был уж тут как тут, в своем белом фланелевом костюме с загнутыми у щиколок брюками. На этот раз вместо шляпы на нем была серая шотландская шапочка с лентами, спускавшимися по затылку. Подойдя к супругам Ивановым, он похвастался:
– Только что сейчас от княгини Боснийской. Представлялся ей. Какая милая женщина! Я в восторге… Она устраивает вместе с маркизой… вот уж забыл фамилию… кажется, Кальвиль… нет, кальвиль – это яблоко такое есть. Ну да все равно. Она устраивает вместе с этой маркизой благотворительный раут в казино для здешних бедных, и я взял пять билетов по десять франков. Будет и лотерея-аллегри… Советую и вам запастись билетами. Будет все высшее общество, – сказал он Глафире Семеновне и, обратясь к Николаю Ивановичу, проговорил: – А с вами, милейший соотечественник, опять несчастие? Говорят, вас сегодня ударило во время купанья поленом в глаз. Покажитесь-ка…
Оглотков взял его за плечи и взглянул ему в лицо. Николай Иванович смутился, не знал, что отвечать, но Оглотков тотчас и вывел его из смущения.
– И все в тот же глаз. В тот же глаз, что и вчера? – продолжал он. – Ведь это удивительно: вчера и сегодня. Прямо можно сказать, что на бедного Макара шишки валятся. Да… Сегодня это полено уже значительно вам увеличило ушиб. Вчера ничего не было заметно. Я говорю про вчерашний ушиб. А уж сегодня большой синяк. Скажите, велико было это полено?
Слыша такие слова, Николай Иванович и не возражал.
– Да, изрядное полено, – отвечал он. – Вершков в десять в длину и толщиной толще, чем в мою руку. Да что я: в руку! Вот два кулака сложить, так такое. Да ведь как ударило-то! Я света не взвидел! И главное, по больному-то месту.
– Я видела это полено. Громадное березовое полено, – прибавила Глафира Семеновна.
– Вы говорите березовое? – спросил Оглотков. – Странно. Откуда могло здесь взяться березовое полено? Ведь здесь на юге березы нет.
– Право, уж не знаю… но березовое…
– Да ведь здесь Атлантический океан, – поспешил к жене на помощь Николай Иванович. – Разве не может березовое полено с севера приплыть? Может быть, даже от нас, из Олонецкой губернии. Но я вас хотел попросить, мосье Оглотков… – понизил он тон и отвел его в сторону. – Не рассказывайте никому, что я, кроме сегодняшнего, вчера еще подбил себе глаз… Конечно, это и другие видели: американец, певец… Но я и другим скажу.
Оглотков отбежал от Ивановых.
– Каково я выпутался-то? – подмигнул жене Николай Иванович. – Пусть теперь на Плаже толкуют о полене. И я буду… как это говорится? Попаду в знаменитости… Да… Буду героем дня. И ты героиня дня, и я герой дня… Ну, пойдем домой завтракать.
– Выпутаться-то ты выпутался, действительно тебе счастье, но что насчет того, что ты будешь таким же героем дня, как и я, – это вы ах, оставьте! – гордо отвечала Глафира Семеновна. – Ты и я! Меня за красоту, за статность ценят, и об этом разговор. А про тебя разговор: синяки, полено.
– И все-таки разговор. Нет, я насчет этого геройства не уступлю, – стоял на своем Николай Иванович.
Супруги Ивановы стали подниматься с Плажа по извилистым дорогам на верхнюю террасу, направляясь к себе в отель, так как Плаж уже значительно опустел по случаю приблизившегося часа завтрака.
Николай Иванович не ошибся в предположении насчет того, что он будет героем дня. Начать с того, что лишь только они вошли в столовую своего отеля, все взоры сидевших за столиками постояльцев сейчас же были устремлены на его подбитый глаз. Большинство из завтракавших в отеле были сегодня на Плаже и слышали историю о полене, передававшуюся от одного к другому.
– Ein Stück Holz… – пробормотал толстый немец, сидевший с своей тощей, как щепка, супругой за отдельным столиком, кивнул вслед Николаю Ивановичу и с сожалением покачал головой, прибавив: – Аrmer Russe…