Упомянули про полено и в компании французов, сидевших за другим столиком.
– Слышишь, ведь это про меня говорят, – шепнул Николай Иванович жене, когда они уселись за свой стол.
– Вздор. Просто на меня любуются, – гордо отвечала Глафира Семеновна. – Сегодня весь Плаж смотрел, как я купалась. Толпа была еще больше вчерашней. И мой желтый костюм куда эффектнее красного. Тот только в глаза бросался, но был широк, а этот в обтяжку и обрисовывал формы.
Она налила себе в стакан немного красного вина, макала туда кусочки булки и ела их в ожидании завтрака, самодовольно посматривая по сторонам.
– Уверяю тебя, душечка, что главным образом на меня смотрят, – стоял на своем муж.
– Да нельзя на тебя не смотреть, если у тебя физиономия разбита, но любуются-то мной, а не тобой. Я героиня дня.
– Однако я сейчас слышал, как вон те французы разговаривали о полене, упоминали слово «буа». Вот и сейчас. Ну, взгляни на них.
– Оставь, пожалуйста. Пусти, я сяду лицом к ним… А то в профиль я не так интересна.
И Глафира Семеновна пересела за столом.
Подали соленую закуску и редис. Супруги принялись кушать.
За вторым блюдом Глафира Семеновна заметила, что против них за столиком сидит средних лет брюнет с маленькой эспаньолкой, величиной в полтинник, и с усами щеткой, пристально смотрит то на нее, то на Николая Ивановича и держит в руке записную книжку. Она тотчас же посмотрелась в зеркало, поправила за ухо выбившуюся на висок прядь волос и, сложив губы сердечком, стала класть в рот кушанье по самому маленькому кусочку. Она знала, что у ней рот несколько велик и что когда она открывает его широко, то это бывает некрасиво.
– Погляди, как этот брюнет на нас уставился, – сказала она мужу.
– А пускай его смотрит. Ведь мы теперь знаменитости, – отвечал супруг.
– Ты, а не я. Тебя я не признаю.
– Однако он мой синяк рассматривает.
– Какое самомнение! – улыбнулась супруга.
А брюнет с эспаньолкой и усами щеткой не отходил от стола. Он ничего не пил, не ел, а прямо нетерпеливо ждал чего-то, что выражалось тем, что он барабанил пальцами свободной руки по столу.
Но вот супругам подали фрукты. Глафира Семеновна взяла грушу и принялась очищать с нее ножичком кожуру. Брюнет с эспаньолкой встал и подошел к столу, где сидели супруги.
– Pardon, madame et monsieur…[237] – сказал он, поклонившись, и продолжал говорить что-то по-французски, но о чем, супруги не поняли.
Наконец он еще раз поклонился, вынул из кармана визитную карточку и положил ее перед супругами на стол.
– Комиссионер какой-нибудь… Коммивояжер… Должно быть, продает что-нибудь, – сказал Николай Иванович.
Глафира Семеновна взяла карточку, взглянула на нее и, вся вспыхнув, проговорила:
– Нет, это корреспондент. Корреспондент какой-то французской газеты. Это ко мне. Он, должно быть, хочет меня описать. Же ву при, монсье… Прене пляс…[238] – обратилась она к брюнету с эспаньолкой и указала на стул.
Тот подсел к столу, раскрыл свою записную книжку и опять заговорил о чем-то по-французски, но обращаясь к Николаю Ивановичу, причем тронул себя пальцем за глаз.
– Видишь, ко мне, а не к тебе… – сказал Глафире Семеновне супруг. – Ко мне… Во-первых, на глаз показывает; во-вторых, про полено упоминает. «Буа», – говорит. Что же мне ему ответить? Уж отвечай ты за меня. Я не могу… А ты все-таки лучше…
– Очень нужно за тебя отвечать! К тебе обращаются, так ты и отвечай, – обидчиво проговорила жена и даже отвернулась.
А брюнет сидел и вопросительно смотрел на супругов, держа в руках наготове записную книжку и карандаш, чтобы записывать.
– Какое упрямство! – пробормотал жене Николай Иванович, ткнул себя в грудь пальцем и объявил корреспонденту: – Рюсс…
– De Saint-Pétersbourg? Vous êtes ici avec madame votre épouse?[239] – спросил брюнет.
– Сент-Петербург, Сент-Петербург… – кивнул ему Николай Иванович, – Николя Иванов де Сент-Петербург… А вот ма фам…
Заслыша слова «мадам вотр эпуз», Глафира Семеновна улыбнулась и оживилась.
– Пусти. Ведь вот он и обо мне спрашивает, – перебила она мужа. – Вуаля ма карт, монсье…[240]
Она полезла в карман, достала оттуда записную книжечку, из нее вынула карточку и подала ее брюнету.
– Glafira Ivanoff de St.-Petersbourg… – прочел брюнет и поклонился.
Подал свою карточку и Николай Иванович. Брюнет еще раз поклонился и спросил по-французски:
– Это было сегодня?
– Нон, нон, монсье… Же комансе иер…[241] – отвечала Глафира Семеновна, думая, что он расспрашивает о ее купанье. – Ведь я вчера начала купаться, – заметила она мужу. – Иер е ожурдюи[242].
– Да ведь он про меня и про полено спрашивает, – перебил ее муж. – Про тебя речь будет потом. Ты теперь про меня и отвечай.
– Какой величины было это полено, которое вас ударило? – допытывался брюнет и при этом, показав руками размер полена, спросил: – Такое?
– О, – воскликнул Николай Иванович, поняв из жестов, о чем его спрашивают. – Больше. Комса…[243]
И он раздвинул руки во всю ширину.
– Длиною в метр. Даже больше метра. Благодарю, – поклонился еще раз брюнет, записал в записную книжку размер полена и стал задавать еще вопросы.
Николай Иванович не понимал и таращил глаза.
– Глаша! О чем он? О чем спрашивает? – спросил он жену.
– Санте… Он спрашивает о твоем здоровье. Ля тет… не болит ли голова… – отвечала супруга.
– Ах, вот что! Мерси… Ничего… Нон, нон… Ля тет не болит… и глаз не болит… – бормотал Николай Иванович. – Как глаз, Глаша, по-французски? Переведи ему.
Глафира Семеновна, как могла, перевела брюнету, что муж ее здоров, что у него не болит ни голова, ни глаз, ни нос.
– Благодарю, мадам. Теперь все… – еще раз поклонился брюнет.
Глафира Семеновна улыбнулась ему и ждала, что теперь он к ней обратится с какими-либо вопросами о ее купанье, и уж приготовила слова для описания ее костюмов – костюм руж е костюм жонь фонсе[244], – но он поднялся со стула и удалился от стола, направляясь к выходу из столовой.
– Что же он про меня-то, дурак он эдакий!.. – чуть не со слезами в голосе проговорила она. – Про меня-то ничего и не расспросил. Сегодня с меня даже сам принц снял фотографию.
– Да ведь уж ты ему про себя рассказала. Рассказала и карточку свою дала… – сказал супруг.
– Но я ему хотела рассказать про мои костюмы, про фотографии… Ведь четыре снимка.
– А костюмы твои он сам вчера видел. Ведь он здесь, в Биаррице, живет и наверное вчера и сегодня был на Плаже, когда ты купалась. А физиономию твою и все остальное он разглядел, пока против нас за тем столиком сидел.
– Все равно, он должен был больше поинтересоваться. Невежа! А как переврет? – негодовала Глафира Семеновна.
– Не переврет. Они мастера. Они с такой прикрасой отпечатают, что потом не распознаешь даже, ты ли это. Ну чего ты насупилась-то? Должна радоваться, – проговорил Николай Иванович, хлопнул рукой по столу и радостно прибавил: – Вот мы с тобой, Глашенька, и во французскую газету попадем! Ура! Знай Ивановых! Хочешь, может быть, по сему случаю бутылочку шампанского выпить с муженьком? Здесь шампанское недорого.
– Ну вот… Чтобы второй глаз потом подбить? – огрызнулась супруга. – Где карточка-то его? Как газета называется, в которой он пишет? – спросила она, и когда муж подал ей карточку, она прочла: – «Le Vent de Paris»… «Парижский Ветер». Уж и газета же!
– Такие и сюжеты для себя подбирает. Ведь наши и сюжеты ветреные.
– Твой ветреный, а свой сюжет я за ветреность не считаю.
Они поднялись и стали уходить из столовой к себе в комнату. Жили они во втором этаже. Поднимаясь по лестнице, Николай Иванович сказал:
– Жалею, что я про тюленя слух не пустил или про китенка, которые мне во время купанья глаз подбили. Тогда сюжет-то был бы занимательнее для газеты. Молодой русский, ушибленный во время купанья китом, ударившим его в глаз своими усами. Каково?
– Ах, оставь, пожалуйста! Уж и так мне твое вранье и хвастовство надоело! – закончила Глафира Семеновна.
Вчера и сегодня утром Глафира Семеновна так была набалована вниманием к себе биаррицкой приезжей публики, что не на шутку стала считать себя знаменитостью, а потому холодное отношение репортера «Le Vent de Paris» положительно опечалило ее.
– Дурак! – пробормотала она, входя к себе в комнату. – Интересуется подбитым глазом пьяного человека, и ноль внимания на женщину, с которой даже принцы, настоящие принцы собственноручно снимают фотографии. Теперь, может быть, моя фотография по всей немецкой земле распространится, а он даже ни с одним вопросом ко мне не обратился. Спроси он меня хоть о чем-нибудь – я сейчас бы ему ввернула, что мосье ле прянс так и так… фотографи! А еще француз! Гражданин дружественной нам нации.
– Душечка, да ведь он видел все это на Плаже… Я про корреспондента… Так чего же ему так уж особенно-то тебя расспрашивать? – выгораживал репортера Николай Иванович.
– Молчать! Что ты понимаешь! Ты идол. Деревянный истукан.
И Глафира Семеновна накинулась на мужа.
Николай Иванович видел, что жена расходилась, и не возражал ей. Сидя в кресле, он дремал после сытного завтрака и даже издал уже легкий всхрап.
– Если вы здесь дрыхнуть будете, то я не намерена с мертвым телом сидеть, – сказала она ему. – Я приехала сюда гулять и легким воздухом дышать. Я пойду к мадам Закрепиной, и мы отправимся с ней на прогулку.