Услышав такое, король Сигизмунд помрачнел. Ему было хорошо известно, что правивший Эзелем герцог Магнус желал при поддержке царя Ивана стать королём Ливонии, и, конечно же, он будет содействовать всем начинаниям московитов…
Глава 2
Эмин-паша, облечённый властью как особо доверенное лицо султана, не переносил качку. Именно поэтому каждый раз, когда светоч добродетели Селим II, не обделявший своими милостями Эмина-пашу, отправлял его в Кафу или Очаков, султанский посланец, ещё не успев взойти на борт, вроде бы начинал ощущать тошноту. Правда, на этот раз Понт Эвксинский был милостив, и за весь путь от Стамбула до Крыма не случилось ни одного шторма, но быстроходную малую галеру, на которой в этот раз довелось плыть, качало при любой волне, отчего досточтимый паша всё время лежал пластом в своей каюте на жёстком диванчике, застеленном для удобства ворсистым ковром.
Однако, когда в полный штиль галера шла только на вёслах, морская болезнь временно отступала, и тогда Эмин-паша принимался размышлять. Обстановка для высокой Порты складывалась благоприятная. Войско султана одерживало победы, его флот безраздельно господствовал в Морее[4], однако границы Орды требовали внимания. За последние годы набравший силу царь Московии присоединил к своим владениям Казанское и Астраханское ханства, распространил своё влияние на Теберду, а потом, решив пробиться к Балтийскому морю, начал войну с Ливонией. Это сильно обеспокоило Европу, заставив вмешаться короля польского, германского императора и даже папу Римского.
Вдобавок совсем недавно нейтральная до поры Швеция тоже послала войско в Прибалтику, и Ливонская война, поначалу удачная для Москвы, стала опасно затягиваться. Дошло до того, что царь Иван Грозный вынужден был собрать там всю свою рать да и сам перебрался в Новгород. Там же, при нём, были ближние бояре, приказные дьяки, казна и личная гвардия царя. Вдобавок вблизи города стояло двадцать тысяч резервного войска, и, по прикидкам Эмина-паши, уходить из Ливонии русичи не собирались. А коль так, то на южном порубежье Московии больших сил быть не могло. На эту тему у паши с султаном был тайный разговор, после которого Эмин без особой огласки отправился прямиком к крымскому хану.
Неожиданный стук двери прервал плавный ход мыслей. Эмин-паша повернул голову и увидел капитана галеры, застывшего в выжидательной позе на пороге. На судне это был единственный человек, кто в случае надобности имел право побеспокоить пашу, и, понимая, что капитан пришёл неспроста, Эмин-паша поощрительно кивнул:
– Ну… что там?
– Эфенди, – капитан почтительно склонил голову, – мы у крымского берега.
Эмин-паша, с трудом преодолевая слабость, сел, провёл по лицу ладонями и негромко, но так, чтоб капитан слышал, произнёс:
– Велика милость Аллаха…
Из каюты Эмин-паша вышел только тогда, когда услыхал топот и радостные возгласы на палубе. Зато открывшаяся ему картина была не особо радостной. Скалистый берег, вплотную приткнувшись к которому, стояла галера, круто поднимался вверх, и только там выше росла какая-то зелень. В начале распадка теснилось несколько убогих строений, там же толпились какие-то люди, но Эмин-паша спрашивать ничего не стал, а, стремясь поскорее сойти с галеры, прошёл к борту, а затем, почтительно поддерживаемый с двух сторон слугами, спустился по сходням и, наконец-то ощутив под ногами твёрдую землю, облегчённо вздохнул.
Как оказалось, постройки у распадка были рыбацким селением, где теперь расположился ханский дозор. Не составляло труда догадаться о том, что стража тут стоит не случайно и от укромной бухточки ближе всего до Бахчисарая. Само собой, это было известно капитану галеры, и он хорошо знал, куда идти. И, конечно же, в своих предположениях Эмин-паша не ошибся, особенно после того, как начальник дозора со всем почтением предложил высокому гостю отдохнуть с дороги. Правда, всего лишь глянув на убогое жильё, Эмин-паша отказался от отдыха и заявил, что намерен продолжить путь немедленно.
К удивлению Эмина-паши, кони были предоставлены быстро, и, садясь в седло, посланец султана внутренне улыбнулся. Он припомнил, как ещё совсем недавно ему доводилось сутками не слезать с коня, и эти воспоминания молодости вселили в него уверенность, что усталость от изматывающего морского путешествия скоро пройдёт, позволив ему ехать без остановок. К тому же, стремясь быстрее достигнуть Бахчисарая, задерживаться здесь Эмин-паша никак не собирался, а потому, едва его спутники тоже оседлали коней, нетерпеливо тронул поводья.
Дорога, а точнее сказать, тропа, начинаясь от самого распадка, круто шла на подъём, и когда кавалькада всадников, где посланник султана ехал уже в сопровождении вооружённого татарского конвоя, выбралась наверх, перед Эмином-пашой открылась красочная панорама крымских предгорий. Однако любоваться окрестностями Эмин-паша не желал, а, скорее наоборот, почувствовав некий прилив сил, принялся загодя обдумывать, что именно он скажет весьма своенравному крымскому хану, чтобы как можно лучше и быстрее выполнить наказ султана…
Оставшийся на берегу начальник дозора уверял Эмина-пашу, что путь до Бахчисарая не будет долгим, но, по мере того как всадники, миновав обширное плоскогорье, всё больше углублялись в горы, посланник султана стал в этом сомневаться. Правда, тропа выглядела достаточно битой, привычные к такому пути татарские кони шли ходко, вдобавок ехавший первым проводник то и дело командовал переходить с шага на рысь, а значит дорогу знал хорошо. К тому же довольно скоро впереди замаячили вершины Чуфут-Кале, и Эмин-паша подумал, что последний отрезок пути, не в пример переходу морем, будет лёгким.
Однако кручёная горная тропа то поднималась вверх, то, наоборот, ныряла в ущелье, и порой даже начинало казаться, будто её бесчисленные повороты просто повторяются. В конце концов выяснилось, что Эмин-паша весьма переоценил свои силы, и когда после многочасового пути, уже в Бахчисарае, перед ханским дворцом люди Хапу-агаси[5] бережно снимали его с седла, посланник султана чувствовал себя совершенно разбитым. Правда, показывать это было негоже, и, стараясь хоть как-то не подавать вида, он внешне держался бодро.
О прибытии высокого гостя, конечно же, было сообщено немедленно, и дворцовая челядь выказывала ему всяческие знаки, а капуджи-баши[6] с поклонами провел Эмина-пашу во внутренние покои, где его уже ждал сам крымский хан Девлет-Гирей. Приложив ладонь сначала ко лбу, а потом к груди, теперь уже Эмин-паша склонился в поклоне и выпрямился лишь после того, как услышал:
– Благополучен ли светоч мира султан Селим?
– Милостью Аллаха досточтимый султан Селим чувствует себя хорошо, – делая теперь только полупоклон, ответил Эмин-паша.
– И да продлит Аллах его дни, – вздев руки, закончил приветствие Девлет-Гирей, а затем жестом пригласил гостя сесть.
Эмин-паша опустился на ковёр и, ощутив под боком подушку, расслаблено прикрыл глаза. По-своему оценив молчание гостя, хан хлопнул в ладоши, и тотчас из-за шёлковой занавески ящерицей выскользнула гибкая одалиска. Одновременно скрытые за той же занавесью музыканты негромко заиграли, и девушка начала танцевать. Золочёный пояс, низко держа на бёдрах узорчатые шальвары, полностью открывал соблазнительный, всё время находившийся в ритмичном движении живот, её ноги неслышно скользили по полу, а руки, плавно изгибаясь, словно призывали к сладостной неге. Девичью грудь прикрывали маленькие медные чаши, украшенные двумя рубинами, в то время как лицо до самых глаз как бы пряталось под вовсе не скрывавшей черт кисейной чадрой.
Вид одалиски был настолько притягателен, что Эмин-паша, чувствуя, как закипает кровь, неотрывно следил за ней, и, заметив это, Девлет-хан, понизив голос, сказал:
– Если высокочтимый паша сочтёт её достойной, она радостно может сопроводить нашего гостя в сад наслаждений…
Какое-то время, внутренне напрягаясь, Эмин-паша молчал, но потом взял себя в руки и отрицательно покачал головой:
– Не сейчас…
– Хоп[7], – согласился с Эмином-пашой Девлет-хан, и по мановению его руки танцовщица исчезла, музыка смолкла, а чьи-то руки плотно задёрнули занавесь.
Затем, выждав приличествующую случаю паузу, Девлет-Гирей спросил:
– С чем прибыл в Кирым-юрт высокочтимый паша?
Эмин-паша посмотрел прямо в лицо хану и медленно, со значением, произнёс:
– Его величность султан Селим хотел бы знать, о чём подумал хан Девлет-Гирей, когда ему стало известно, что вступившая в войну с Москвой Швеция сильно поубавила прыти царю Ивану?
– А что в Стамбуле? – сразу задал встречный вопрос Девлет-хан.
Увидев, как насторожился Гирей, Эмин-паша пустил пробный шар:
– Там прошёл слух, что негоцианты жалуются, будто в Кафе[8] совсем мало ясыря[9]…
В глазах хана тут же проскользнул алчный блеск, и Эмин-паша понял, что прибыл не напрасно. Однако ни тот, ни другой начинать нужный разговор не спешили. Более того, и в самом деле утомившийся Эмином-паша снова прилёг на подушку, продолжая из-под полуприкрытых век наблюдать за ханом, который долго сидел неподвижно, а потом снова, на этот раз дважды, хлопнул в ладоши. По этому сигналу слуги принесли уже дымящийся кальян, а перед Эмин-пашой поставили блюдо с фруктами и всяческим сладостями. Девлет-хан глубоко, с наслаждением, затянулся, выпустил колечко ароматного дыма и, держа янтарный мундштук кальяна в руке, задал осторожный вопрос:
– Его Величность считает, пора?
– Возможно, сейчас самое время, – слегка уклончиво ответил Эмин-паша.
Конечно, посланец султана мог, и не делая никаких намёков, передать хану приказ немедленно отправляться в набег, но он вёл разговор так, чтобы Девлет-Гирей мог сам принять решение. И умудрённый опытом Эмин-паша не ошибся. Девлет-Гирей напрягся, несколько раз затянулся так, что в кальяне начинала громко булькать вода, и наконец твёрдо заявил: