Мужчина останавливается у могилы Óлавура Йонассона, студента (р. 1831 – ум. 1868), опускает на землю лейку и принимается за работу. Когда он расстегивает пальто, мы видим, что изнутри оно подбито множеством карманов. Из одного торчат ручные грабельки, на них играет лунный свет, в остальных карманах – тоже инструменты, семена и всякая рассада.
Пока приезжий с Западных Фьордов практикует огородничество – переходит от одной могилы к другой, сеет здесь, вскапывает там, вскучивает и поливает, – мертвые занимаются своими делами. Ибо так заведено на кладбище “Хóулаватлагардур”. Не знаю, как в других местах, но это кладбище по ночам превращается в настоящий парк отдыха усопших. Одни прогуливаются в своих саванах там и сям или сидят на скамеечках, обсуждая вечные вопросы, в то время как другие состязаются в швырянии гравия в кладбищенскую стену. Материалисты, которые никак не ожидали продолжения жизни после смерти, держатся от остальных подальше, посещают собрания своей ячейки, спорят о том, есть ли жизнь после этой, которую они живут не по своей воле и вразрез со всякой наукой. Лишь немногие жалуются, что не попали ни в рай, ни в ад, но такой уж порядок установился в Творении Божьем с тысяча девятьсот сорок первого года, когда трубач Гавриил запечатал как златые райские врата, так и решетки ада, расплавив свой инструмент в солнечном пламени.
Что до недавно почивших, то они кучкуются над кладбищем, откуда открывается прекрасный вид на город во все стороны света: на запад и восток, на север и на юг. Эти, естественно, поживее старожилов, которые предпочитают сидеть внизу. Новички резвятся, кувыркаются в воздухе, да и вообще, наслаждаются жизнью после смерти. В их числе и Аусгейр Хельгасон, смотритель душевой, – его похоронили всего каких-то семь часов назад. Тогда у него не хватало языка, четырех пальцев на руках, трех – на ногах и обоих мочек ушей. Ну, это если считать самое основное. Зато теперь все вернулось на свои места, и он может начинать сначала.
В радостном порыве парит он над кладбищем, переплывая его и вдоль, и поперек: вот бы отец увидел его сейчас! Он энергично рассекает воздух – он великолепен в своем заплыве! Боязнь воды, что изводила его в жизни живых и была причиной предвзятого отношения к нему отца, теперь улетучилась без следа: брасс, кроль, баттерфляй, плавание на спине и стоя – он все это умеет!
В одном из своих заплывов он замечает, как мужчина из Западных Фьордов, склонившись над могилой, сажает картошку. Аусгейр ныряет к нему:
– Бу!
Но кладбищенский фермер на выходку умершего смотрителя душевой и бровью не ведет. Он спокойно оглядывается, некоторое время разглядывает призрачное тело Аусгейра и неожиданно выдает:
– Бу!
Ошарашенный Аусгейр кувырком отлетает назад – прямо сквозь ствол симпатичного тополя. Огородник ухмыляется, снова сосредотачивается на могиле и насмешливо бубнит в свою грядку:
– Ты, небось, новенький здесь?
Заинтригованный такой реакцией, Аусгейр снова подплывает к мужчине:
– А что, заметно?
– Да у меня тут с вами договоренность: вы оставляете меня в покое, а я никому не рассказываю, что здесь происходит. Ну, что народ тут крутит шуры-муры… – Мужчина приглушает голос: – И не только мужчины с женщинами… Ты понимаешь, о чем я…
Аусгейр весь превращается в слух, а этот, с Западных Фьордов, продолжает:
– О да! Здесь можно увидеть просоленных морем рыбаков, которые ласкают священников, медсестер в зажимках с обыкновенными домохозяйками, и я не знаю, что еще! Они, видимо, считают, что теперь, когда они померли, можно дать себе волю. Только ведь жаль будет, если об этом узнают их семьи… Понимаешь, что я имею в виду?
– Извините, я не знал об этом… Ну, о договоренности…
– Да это ничего…
Мужчина поднимается с колен, поливает могилу и спешит к следующей. Смотритель душевой следует за ним: человек явно хорошо осведомлен о жизненном укладе тех, кто здесь похоронен, и лучше научиться их этикету от него, чем выставить себя дураком перед другими призраками. Загробная жизнь представляла собой совсем не то, что предполагал Аусгейр – он думал и даже немного надеялся, что попадет во что-то типа ада.
Смотритель душевой пристраивается позади огородника и пытается придумать, о чем бы его спросить. Но не так-то легко понять, о чем нужно говорить, когда ты еще совсем желторотый на новом месте, где все известные тебе законы природы устарели.
– Что-нибудь имеешь с этого?
– Ну так… Если знаешь, что делаешь, что-нибудь да и выйдет.
– У тебя в основном картошка?
– У меня здесь все корнеплоды: репа, турнепс, редис, ну и капуста тоже: огородная, белокочанная, цветная, а также петрушка, лучок-скорода… Я тут в склепе экспериментирую с помидорами, а еще с базиликом и другими травами: в ресторанах большой спрос на свежую зелень. Грех жаловаться. Вот здесь, например, клубника… – Он ворошит землю вокруг трехлистных стебельков на могиле Йóханна Скýласона, столяра (р. 1867 – ум. 1943). – Но это не на продажу, это для моих ребятишек. А так-то у меня есть все, кроме ревеня. Здесь, в Рейкьявике, никто не хочет ревень на своих могилах.
Вот у меня дома, в И́сафьордуре, там было без проблем. Может, ты не против попробовать?
– Да я в принципе ничего против ревеня не имею.
Аусгейру хочется задобрить мужчину, чтобы потом можно было спрашивать его о чем угодно. И огородник светится счастьем:
– А ты где?
– Где я?
– Ну, где твоя могила?
– Да она там, внизу, по улице Сю́дургата…
– По какой улице?
– Сюдургата…
– А ты, смотрю, еще совсем зеленый. Тут свои кладбищенские улицы-дорожки, да еще и номера – на французский манер. Это один важный фуфырь ввел здесь такое несколько лет назад. – Человек с Западных Фьордов подзывает Аусгейра поближе. – Здесь, знаешь ли, страшный снобизм! Если ты там, внизу, то это очень изысканный район. Вряд ли мне сойдет с рук, если я посажу там ревень. Такой крик поднимут! Слушай, а тебя, случаем, не Аусгейром зовут?
– Аусгейром, а ты откуда знаешь?
– Да я ж газеты читаю…
– А… Ты об этом…
Огородник снимает рабочую рукавицу и почесывает в своей рыжей клинышком бородке а-ля валет пик.
– Это правда, что говорят… э… хм… – Он снова надевает рукавицу. – Да нет, это не мое дело. Я вовсе не хотел совать свой нос…
– Да ничего, спрашивай!
– Нет, неудобно…
– Да нет, все в порядке!
Человек с Западных Фьордов с присвистом вдыхает сквозь сложенные трубочкой губы и скороговоркой выпаливает:
– Это правда, что твоя коллекция марок пропала?
Призраку улицы Грéттисгата шел четырнадцатый год, когда его нашли скорее мертвым, чем живым под кучей поддонов во дворе рыбоморозильного завода “И́схус”. Сначала происшествие было для всех загадкой. Казалось необъяснимым, как этому хлюпику удалось так себя изувечить: кишки вывалились наружу, лицо – сплошная кровяная каша, а штаны спущены до самых лодыжек. Однако после тщательного расследования полиция пришла к выводу, что он просто “дорокэндроллился” до смерти. А все потому, что Греттисгатский призрак был не кто иной, как Крńстьяун Хéрманнссон по кличке Кńдди-рок – помешанный на рок-энд-ролле бастард, нагулянный американской подстилкой с улицы Тупиковая.
Народная легенда гласит, что Кидди в свое время не пропустил ни единого показа фильма “Рок круглые сутки” [48]в течение всех месяцев, пока тот шел в кинотеатре “Звездное кино”. Кидди говорил цитатами из фильма, едва мог ходить из-за постоянного пощелкивания в воздухе пальцами и подергивания – хей-хей-хей – бедрами. Он впервые в жизни был рад, что его родословная таила в себе историю запретной любви между девушкой-могиканкой и девятнадцатилетним пастухом из норвежского Ставангера.
Умение порисоваться, черная как смоль шевелюра и боксерский от рождения нос превратили его в глазах девчонок в Кидди-рока, но мальчишки продолжали называть его Стья́уни-стэ́льпа [49]– как и до момента, когда рок-энд-ролл перевернул его жизнь. Однако обидное прозвище обернулось против самих же насмешников. Подростки из других районов решили, что оно указывало на способность Кидди расположить к себе любую девчонку, и, когда на одной и той же неделе его увидели сначала в компании с самой симпатичной чикой района Нóрдурмири, а потом с сестрой Дóнни Хáллдорса, стерпеть этого уже не смогли.
Кристьяун Херманнссон умирал долго. Он принадлежал уже ко второму поколению, выросшему в городе, то есть не родился напрямую от своих предков с полуострова Троллей. Вот его дед, к примеру, был самым крупным ребенком из всех родившихся в Исландии в тысяча восемьсот семьдесят четвертом году. Мать Кидди родилась в тысяча девятьсот двадцать восьмом, уже в Рейкьявике, но тоже была самой крупной из всех новорожденных, хотя в семье ее считали совершенной крохой. Сам Кидди-рок, как и другие представители его рода, был наделен исключительной жизнестойкостью.
Рост/вес новорожденных на полуострове Троллей в 1900–1908 гг.
Одним словом, это была долгая борьба со смертью. Кидди так и не пришел в сознание до самого окончания своего земного существования. В тот день, когда он умирал, в больнице дежурила юная студентка-медичка. Она ни на мгновение не поверила, что он сам нанес себе эти увечья. Конечно, он был одержимым танцевальным балбесом, и некоторые из его травм объяснялись тем, что он, возможно, оступился, выкаблучивая свои рок-энд-ролльные штучки на вершине штабеля из поддонов, но она была совершенно уверена, что он не мог сам себя изнасиловать.
Когда она увидела, что парнишка наконец готов испустить дух, то села у его кровати и взяла его за руку, чтобы облегчить ему уход. В самый разгар предсмертной агонии он вдруг открыл глаза и посмотрел на нее. Она наклонилась к нему и спросила: