– Слышь, приятель, мы тут поговорили… я и этот товарищ…
– Товарищ Пушкин… – подсказал Пушкин.
– Да, у нас тут с Пушкиным сомнения появились…
Пушкин вздохнул и кивнул в знак согласия. Теолог тоже вздохнул:
– Видишь ли…
Лео похолодел: он был так счастлив, когда доил Хейду – как он думал – в последний раз. После дойки он козочку хорошенько расчесал и пообещал пристроить к хорошим людям на одном хуторе, когда она до конца исполнит роль кормилицы мальчика.
А Энтони продолжил:
– Вчера это звучало нормально: поймать мужиков, ты их держишь, я им зубы рву – и дело с концом.
– Что?! – оторопел Пушкин.
– Ага… Но мы же даже не знаем, если у другого тоже это в зубе есть…
– Из… из кого это мы должны выдирать зубы? – выдавил наконец Пушкин.
Лео задумался: Энтони Теофрастос Афаниус Браун был прав. Конечно, вся затея была сумасшествием. Их могут арестовать за нападение, похищение и за… Как там это еще называется? А! За удаление зубов без согласия их владельцев. Его приятели не обязаны ради него ставить на кон свою репутацию, он и знал-то их не настолько хорошо, чтобы называть друзьями. Если их план (да какой там к черту план!) провалится, то все они загремят за решетку. Энтони и Пушкина потом вышлют из страны, сам Лео неизвестно сколько месяцев протомится в тюряге, в то время как его сын превратится в пыль – мальчуган станет ничем…
До Лео будто издалека донеслись слова Пушкина:
– Ну нет, это черт знает что!
Похоже, их приключение превращалось в кошмар, еще не начавшись: Энтони Брауну вот уже восемнадцать лет как удавалось не выделяться среди исландцев, так с чего он вдруг должен жертвовать собой ради какого-то частного чуда из шляпной коробки? Да, с Энтони произошла та же метаморфоза, что и с большинством иностранцев, которые селились на этом бесформенном куске подводной скалы: они и думать не могли отсюда уехать – ни по собственной воле, ни в наручниках. Другими словами, чернокожему теологу нравилось жить в Исландии. И хотя он здорово затосковал по дому после прихода к власти молодого Кеннеди, ему резко полегчало как раз десять дней назад, когда мисс Монро отметилась выбывшей из Американской Мечты, ведь по возвращении на родину Энтони собирался заняться именно исследованием мифа о темном принце и светлой богине. Теологическая логика подсказывала ему, что теперь, когда эта барышня сошла со сцены жизни, недолго осталось и до падения Кеннеди. Поэтому у Энтони не было повода возвращаться в родные пенаты, тем более что вся его родня, как говорят исландцы, давно “переселилась под зеленый дерн”, вот именно: на шесть футов вниз – и ни на фут меньше.
А Пушкина нельзя было втягивать в такие аферы уже потому, что отдел разведки советского посольства не мог позволить себе еще один скандал. Их в последние месяцы и так было предостаточно – бесконечный вой репортеров в газете “Вńсир”, и это в придачу к дурацкому промаху на озере Клéйварватн [64]. И главное, никто не понимал, на кой леший они вообще во все это ввязались.
Если Пушкину и Энтони придется отвечать, с чего они вдруг взялись по ночам выдирать у исландских граждан дырявые зубы, то единственное объяснение их поведению было бы таким: они помогали одному человеку добывать золото именно в этих местах. Подобные доводы выглядели бы не просто нехорошо, нет, они выглядели бы ужасно. И пока Лео будет париться за решеткой, его мальчик превратится в пыль; его маленький Йозеф превратится в пыль; он превратится в пыль…
Осенью 1989 года неизвестный студент-биолог снимет подвальную квартирку в доме по улице Ингольфсстрайти. Но прежде чем он переедет туда, его мать устроит там уборку. В кладовке, которую ее сын, студент-биолог, будет использовать в качестве кабинета, старая женщина найдет шляпную коробку. Она выставит ее на тротуар вместе с другим хламом, которого в квартирке будет предостаточно. (Удивительно, сколько ненужного барахла накапливают отдельные индивидуумы.) Потом появится ватага детишек, а когда детишки исчезнут, вместе с ними исчезнет и шляпная коробка. Наконец, в одной из подворотен, рядом с мусорным баком, они откроют коробку. А в ней – серая пыль. И они вытряхнут ее из коробки. Порыв ветра, залетев из-за угла примерно во время полдника, подхватит ее, вихрем вынесет из подворотни на улицу, и полетит она прочь – эта пыль – куда-то прочь…
Нет, мой отец, конечно же, не мог взвалить такое на своих приятелей. Он побледнел, пошарил рукой по столу, пытаясь ухватиться за край столешницы, и… рухнул на пол.
Когда Лео пришел в себя, он лежал на диване в гостиной с холодным компрессом на лбу. Пушкин, расположившись в кресле, читал словарь иврита, а Энтони стоял у радиоприемника, склонив голову к динамику. Оттуда доносился тягучий голос, выгодно подчеркивавший аккомпанемент Диззи Гиллеспи и компании к песне “Мое сердце принадлежит папочке”. Лео приподнял голову – на улице уже совсем стемнело. Как долго он здесь пролежал?
– Который час?
Словарь вылетел из рук Пушкина и приземлился на подоконнике. Энтони оторвался от приемника:
– Уже поздно, приятель, очень поздно…
Лео с жалким стоном снова откинулся на подушку. Пушкин налил воды в стоявший на журнальном столике стакан и нетерпеливо ждал, пока Лео напьется. Дождавшись, начал:
– Я, может, и хвостатый, но хвост у меня не поджатый! Я сделаю все, чтобы ты заполучил то, что хочешь. У товарища Брауна тоже не поджатый.
Он просто устал сегодня – целый день на помосте провел, боролся с членами Юношеской христианской ассоциации.
Энтони в извиняющемся жесте поднял руку:
– Так и есть… виноват… всегда по воскресеньям…
Поправив у ворота бабочку, Пушкин пригладил средним пальцем бровь, быстрым ловким движением открыл позолоченный портсигар, достал оттуда сигарету и постучал ее фильтром по крышке:
– Херра Лёве, наш друг, принадлежащий к угнетенной черной расе, прав. Было бы намного лучше, если бы ты прямо нам сказал, зачем тебе так приспичило обзавестись этими коренными зубами.
– Видишь ли, приятель, у нас же нет исландского гражданства, как у тебя, так что власти с нами по-другому разберутся, если мы на рожон полезем… – Энтони цыкнул зубом. – Поэтому нам нужна очень веская причина…
Поникнув головой, Лео поднялся с дивана. Гости проследовали за ним на кухню. Он открыл дверь кладовки и жестом указал им войти внутрь.
Те подчинились. Он вошел вслед за ними и прикрыл за собой дверь. Тогда в красной лампочке вспыхнул свет. В образовавшемся полумраке трое мужчин превратились в гигантские тени.
Протиснувшись в самый дальний конец кладовки, мой отец снял с полки шляпную коробку, поставил ее на столик, снял крышку и откинул розовый шелк с того, что в ней лежало. Энтони и Пушкин склонились над коробкой.
Красный отблеск мягко коснулся очертаний полностью сформировавшегося ребенка, лежавшего, будто в утробе матери. Это был маленький мальчик, спящий мальчик, который, казалось, ожил в беспорядочной игре света и теней, которые отбрасывали созерцавшие. Лицо ребенка пришло в движение, и на нем мелькнуло нечто похожее на улыбку. И тогда его глиняная грудь медленно поднялась – и еще медленнее опустилась…
Это дышал я… Два вдоха и выдоха…
Один из мужчин увидел во мне чудесное воплощение связи человека с Богом, другой – подвиг человека, порвавшего все связи с божественной реальностью.
Пушкин излагал Энтони и Лео то, что ему было известно о братьях-близнецах Храпне В. и Мáуре С. Карлссонах. Бóльшая часть этой информации была найдена в архивах советского посольства, остальное он узнал, распивая виски со своими исландскими осведомителями. Ни один из них о водке и слышать не хотел, поэтому Пушкину пришлось заключить бартерный договор со своим коллегой из британского посольства – его осведомители, наоборот, не признавали ничего, кроме водки.
– Поэтому Пушкин, случается, перебирает. Исландцы пьют так много виски! Пушкин дома в России пил только водку. Но здесь Пушкин не может сказать “нет”. Нет, здесь так положено по работе!
Короче, информацию о Карлссонах Пушкин получил от “Мńлос”, она работала телефонисткой в “Исландских генподрядчиках”, сидела в управлении либерально-консервативной женской ассоциации “Стимул” и когда-то училась в школе микрорайона Вéстурбайр – в одном классе с близнецами.
– Хорошая женщина, вполне могла бы быть русской… – Пушкин открыл маленькую записную книжку: – Итак, родители Храпна и Маура – Карл Хáрдарсон, механик, и его супруга. Карл умер несколько лет назад, а супруга содержится в психиатрической лечебнице “Клéппур”. Братья окончили Рейкьявикский средний колледж и в юности были известны по всей стране как выдающиеся спортсмены. Зиму c 1943 на 1944 год они провели в Германии, изучали там патриотические молодежные движения и уже возвращались домой, когда ваши дорожки пересеклись на борту “Года-фосса”. Близнецы не входили в штатную команду, просто подрабатывали себе на дорогу юнгами. По какой-то причине их имен нет в командных списках судовой компании “Э́ймскип” – у нас в посольстве имеются копии этих списков.
К концу войны близнецы уже бросили спорт, и Храпн В. открыл в Рейкьявике филателистический магазин. Сделал он это на прибыль от продажи памятных марок, которые братья проштамповали 17 июня 1944 года, находясь в море на борту “Годафосса”, – это единственный известный в среде коллекционеров комплект. А вот Маур С. пошел по другой дорожке – ударился в разгул. Однако после того, как его поймали на рождественской елке в гостинице “Борг” без штанов, ему удалось завязать с пьянством. Сначала он работал в полиции, а потом устроился служителем в парламент. Храпн В. женился на дочери торговца автомобилями, у них трое детей. Маур С. таскался то с одной мамзелью, то с другой, но в настоящее время живет один. Храпн на торговле марками сколотил неплохой капитал и построил себе особняк в престижном квартале Рейкьявика. Маур снимает двухкомнатную квартирку в районе Мéлар. И, как мы все знаем, Храпн В. сейчас отбывает срок за убийство смотрителя душевой Аусгейра Хельгасона. Пока брат сидит, магазином марок заведует Маур, и, мне кажется, многих стало здорово раздражать, насколько он сблизился со своей невесткой.