Пушкин закрыл записную книжку.
– Короче, что будем делать? – Он посмотрел на часы: – По моим сведениям, Маур сейчас должен быть на собрании Анонимных Алкоголиков, а Храпн – в масонской Ложе. Туда его из тюрьмы и обратно возят в сопровождении полицейского эскорта, как главу государства.
Лео почесал макушку:
– Ты же у нас главный специалист по таким операциям…
А Энтони скрестил на груди руки:
– Я предлагаю первым взять Маура. Мы не знаем, где он прячет золото, и потребуется какое-то время, чтобы это у него выпытать. Нутром чую, что расколоть его будет труднее, чем Храпна.
В этом и Лео, и Пушкин были с ним согласны:
– Хорошо…
Энтони сжал кулаки и напряг бицепсы:
– Я должен подготовиться. Вы меня извините… – Он вышел в прихожую, снял с вешалки свой футляр для трубы и исчез с ним в туалете.
Пушкин и Лео склонились над чертежами масонского храма: темно-синие линии рисовали очертания комнат, хитрых углов и длинных ломаных коридоров; в медово-желтом свете лампы это смахивало на знаменитый древний лабиринт.
– Сегодня обычное собрание Ложи, так что оно должно происходить где-то здесь…
Пушкин оперся пальцем на квадрат в середине чертежа. У Лео перехватило дыхание:
– Мы совершим на них налет?
– Конечно, нет! С ума сошел? У них там все здание зажигалками заминировано. Да-да! Если кто-то посторонний – то бишь та часть человечества, которая не состоит в масонском ордене – сунется в какую-то из этих семиугольных, круглых или ульеобразных комнат, где происходят их священные ритуалы, все это скопище взлетит на воздух к чертям собачьим. Бум! Весь их дворец сгорит дотла вместе с секретами и непрошеными гостями. Не случайно же это единственная в городе крупная недвижимость, куда в жизни не допускалась пожарная инспекция! Не говоря уже о том, что у инспекции даже чертежей здания нет, хотя это и предписано правилами. Между ними есть негласная договоренность: если Ложа загорится (как бы по «естественным» причинам), то пожарные должны следить лишь за тем, чтобы огонь не перекинулся на другие здания.
– Что ты говоришь?!
– Да, пожарные могут поливать водой соседние дома и само здание Ложи снаружи, но внутрь им вход заказан. Это неписаный закон. Вот тебе уже пришлось столкнуться с коллекционерами марок, и нужно признать, что это вовсе не шуточки.
В столь малочисленном обществе, как Рейкьявик, от таких делишек кто угодно свихнется, однако мало кто знает, что исландский масонский орден один из самых опасных в мире. А почему? А потому, что он был основан ассоциацией филателистов! Когда коллекционирование марок стало доступно простому народу, махровые приверженцы старой школы позаботились о том, чтобы из этого не получилось…
– Господа!
Лео с Пушкиным оторвались от чертежей: в дверях гостиной стоял Энтони, заслоняя головой лампочку в коридоре. Свет позади его фигуры создавал величественный мужской силуэт. Но, когда Энтони шагнул ближе, стало видно, что он там, в туалете, с собой сотворил. Он был одет в плотно облегающее черное трико, по которому белой краской был прорисован скелет, голову покрывало что-то вроде балаклавы с прорезями для глаз и рта – это был череп, а весь целиком он был “Эль Негромэн”. Так он одевался, когда выходил на борцовский помост в Мехико, где прожил три года, изучая в магистратуре сравнительное религиоведение.
– Им там очень нравится борьба, я этим зарабатывал себе на жизнь… – Энтони погладил себя по животу. – Я познакомился там со многими хорошими людьми. К примеру, с поэтом Октавио Пасом. Не удивлюсь, если когда-нибудь ему дадут Нобелевскую премию, хотя борец из него никудышный…»
15
«По темной улице, где хулиганье камнями перебило все лампочки в фонарях, медленно прополз черный автомобиль. Он остановился наискосок от небольшого деревянного здания персикового цвета с черной крышей и черными оконными рамами. Это прибыли трое наших друзей: Лео, Энтони и Пушкин. Они уже вышли в свой опасный поход, и первой остановкой на их пути стал дом для собраний Анонимных Алкоголиков, или АА. Что на этих собраниях происходит, не знает никто, кроме тех, кто сам попробовал это дело. А коль скоро чья-то нога хоть раз переступит порог АА, то у него будто глотка пережимается, если кто-нибудь из посторонних вдруг вздумает спросить о работе вышеназванного сообщества. (Таким образом, все, что последует ниже, основывается лишь на предположениях и догадках, так как сам я на подобных собраниях никогда не бывал. Но если вы, дорогие читатели, продолжите чтение, несмотря на мое предупреждение и зная, что все изложенное здесь – чистейшей воды выдумка, я в качестве компенсации могу пообещать одну вещь: это невероятно захватывающая история, которая будет держать вас в напряжении до самого конца.)
Свет горел во всем доме, но лишь на первом этаже было заметно какое-то движение. Окна запотели так, что были видны только головы собравшихся, все обращенные в одну сторону – к стене, на которой рядом с исландским флагом висела эмблема сообщества. Там, у этой стены, можно было различить удрученного вида фигуру.
Трое друзей расположились в машине поудобней. Пушкин курил небольшую сигару, в то время как Энтони на заднем сиденье прокручивал в уме борцовские приемы, бормоча под нос их названия:
– Подсечка прогибом, перекрестный замок, захват сзади…
Включенный двигатель тихонько урчал под звуки доносившейся из радиоприемника проповеди. Лео был единственным, кому было явно не по себе. На его верхней губе выступили бисеринки пота, он нервно покусывал ноготь указательного пальца, пытаясь сосредоточиться на гнусаво-простуженном голосе, толковавшем четырнадцатую главу первого послания Павла к Коринфянам:
– Угодно ли Господу Богу нашему говорение на языках? А? Разве апостолы не говорили на языках? Разве Павел не дает нам понять, что превосходит других в искусстве беспрепятственно пропускать через себя Святой Дух на языке, на котором тот действительно и говорит? Единственное, от чего он предостерегает братьев своих и сестер из Коринфа, так это что слишком многие говорят на языках одновременно и что говорящие не понимают собой сказанного. Говорение на языках – это благодать, данная тем, кто чист духом, чист телом…
– Шаба-ди-да-да-да-ди-да-а баба-ба-би-биб-биббидддида дуа… – Энтони, приподнявшись на заднем сиденье, забарабанил по спинке переднего. – Бабба-дабба-диа бабба-диа…
– Послушаем-ка, что там происходит…
Пушкин погасил фары, открыл бардачок и включил встроенный туда другой радиоприемник, явно изготовленный специально для такого типа автомобилей. Он повертел ручку, пока сквозь шипение и треск не пробился мужской голос:
– …я начал выпивать с моим отцом. Мне тогда было двенадцать лет. С того времени моя жизнь изменилась… дззззззззззз…
Пушкин настроил приемник получше:
– Дзззззззз… отец перестал меня колотить, и мы с ним на пару начали лупасить мою мать. Она была шведкой. Я вырос на варенье! Смородиновом варенье!.. Она называла это фруктовой кашей…
Голос говорящего сорвался, но после продолжительной паузы, сопровождавшейся тишиной в зале, он, всхлипывая, продолжил:
– Это не еда для исландского мальчика!
Зал ответил смесью пофыркиваний и покашливаний.
Подняв крышку отсека под ручником, Пушкин достал оттуда небольшую аптечку. В ней оказался целый набор всяких ампул, пузырьков с таблетками, жгутов, шприцев и тому подобного:
– Это не будет красиво. Амфетаминчика не желаете?
Мой отец удивленно поднял брови, когда в радиоприемнике начал прокашливаться следующий оратор:
– Меня зовут Маур С., и я алкоголик. Впервые я попробовал спиртное в скаутах. Мы оба были в скаутах, я и мой брат Храпн, в отряде Нибелунгов. Это произошло во время похода на гору Мóсфетль. Старшие мальчишки взяли с собой фляжку с коньяком. Как только мы установили на вершине вымпел нашего отряда, кто-то выдернул пробку. Тот хлопок по сей день отдается у меня в ушах. Помню, как он тогда разнесся эхом в горах. Каждый раз, когда я проезжаю мимо тех мест, там будто кто-то стоит на склоне, засунув палец за щеку, и: “Плопп!!!” Это эхо слышно там до сих пор. А потом: “Дигг-дигг-дигг”. Или: “Глукк-глукк-глукк”. Или даже: “Гуыкк-гуыкк-гуыкк”… Первый глоток… Ощущение жидкости во рту было почти волшебным, как она растекалась по языку, как водопадом струилась в глотку. Я, помню, протянул флягу Храпну, но он посмотрел на меня как на сумасшедшего. И мне подумалось, что дурак он, раз не хочет последовать за мной на свидание с этой птицей забвения, потому что после первого же глотка я услышал ее зов: “Друг, друг! Я позабочусь о тебе, мои объятия крепки, мои крылья необъятны, как бездна. Я бездонна, как сама жажда…” Да… И после того первого глотка мое горло больше не просыхало…
Как же я завидовал моему брату Храпну, что он тогда отверг эту горькую чашу! Сегодня я понимаю, что тогда мной двигал мой комплекс неполноценности. Я никогда не был так же красив, как Храпн, и так же умен… И никогда не пользовался таким же, как он, уважением… Но я, конечно, не должен был позволять всему этому выбить меня из колеи! Он, например, никогда не мог сравниться со мной в метании молота. Короче, дела мои не стали лучше, даже когда мы были в спортивном училище в Нюрнберге, нет, там вообще все пошло под откос. Какое-то время я еще мог кое-как бегать, прыгать, метать и толкать, но это продолжалось недолго. Я очень благодарен моему брату Храпну, который часто выступал вместо меня и устанавливал различные рекорды от моего имени. Вообще-то это секрет, но я знаю, что вы сохраните его, как и все остальное, о чем говорится здесь на наших встречах. Да… И хотя он сейчас сидит в тюрьме за то, чего не совершал, он остается для меня главной опорой в борьбе с Бахусом. Ну или “фюрером”, как мы, братья, его называем…
Собрание захихикало.
Пушкин чуть слышно напевал что-то похожее на псалом, хотя вряд ли это было так: русский был убежденным коммунистом-атеистом. Это Лео понял из его реакции на чудо в кладовке. Однако, когда Пушкин, допев, смахнул навернувшуюся слезу, мой отец уже не был в этом уверен. И не он один: огромная черная ручища Энтони Теофрастоса Афаниуса Брауна легла на плечо русского приятеля: