Зигфрид задвинул ящик, быстро отпер дверь и спокойно направился к портрету. Теперь, если кто и заглянет, он уже вне подозрений.
Вернувшись к занавесу, передал портрет рабочему сцены, а ключ — директору. Кох тут же снова убежал к дирижёру, на этот раз вместе с художником. «Может, он отметит моё рвение?» — не без юмора подумал Зигфрид. Он опять прильнул к «глазку». Оставались считанные минуты до начала спектакля. Зигфрид наблюдал за Клейстом, стараясь понять, что скрывается за личиной благодушия генерала. И если бы кто-нибудь увидел сейчас суровое лицо Зигфрида, он не узнал бы в нём романтически-меланхоличного Ларского.
Зигфрид перевёл взгляд на места в третьем ряду и внезапно остановил взгляд на лице девушки. Её сходство с Сашей было едва уловимым, но этого оказалось достаточно, чтобы он почувствовал острую боль в сердце. Не ту боль, которая возникает от болезни. Боль памяти. Вечную. Неизгладимую.
Зигфрид на несколько секунд прикрыл глаза. Полгода назад ему сообщили, что Саша погибла в небольшом селе на Украине под гусеницами танка, когда пыталась добежать до окопа. Вероятнее всего, Клейст в это время находился далеко оттуда. Но это был танк из армии Клейста. Вся горечь утраты сконцентрировалась в душе Зигфрида в яростную ненависть к фашистам и к этому генералу в частности.
С Сашей они поженились за три года до войны. Она любила розы, и он добывал их даже глубокой осенью: в теплицах, у садоводов-любителей. Саша так радовалась каждый раз цветам, что он пошёл бы за ними на край света. Он всё просил её о ребёнке, но Саша стояла на своём:
— Вот получу диплом, тогда пожалуйста.
Диплом она получила в июне 1941 года и сразу, как врач-хирург, была мобилизована. Работать в тыловом госпитале отказалась. Уже в первых числах июля оказалась вблизи передовой, в медсанбате.
Саша сильно волновалась за него, часто писала. А он долго не мог ответить, выполняя ответственное задание под Ленинградом. Однажды спрятался в каком-то завале, оставшемся после бомбёжки. Немцы целый час его обстреливали. И фашисты, и свои уже сочли Зигфрида погибшим, а он выбрался и тут же написал о своей удаче Саше. Жена ужаснулась тому, какой опасности он подвергался, её письмо было пронизано тревогой за него. Он же, получив известие о её страшной гибели, просто окаменел. Только через несколько дней стал приходить в себя.
— Кем вы так залюбовались, господин художник?
Зигфрид мгновенно открыл глаза, обернулся. Шкловский отодвинул его, сам прильнул к «глазку» и стал смотреть в зал. Потом оторвался и быстро взглянул на Зигфрида. Но перед ним уже стоял Сергей Ларский, добрый малый, не привыкший обременять себя проблемами, предпочитающий жить одним днём, желая вкусить как можно больше удовольствий. Ему приходилось так играть в жизни, что, пожалуй, не всякий артист справился бы с такой ролью.
— Разве вы не заметили в третьем ряду бургомистра с девушкой? Чудо как хороша!
— Да? — удивился Шкловский и вновь прильнул к «глазку». — В самом деле, хороша. Кто это? Ваша знакомая?
— Сожалею, господин Шкловский…
— Да, жаль, конечно, что не знакомы. А вы можете оказать мне услугу?
— Какую?
— Господи! Ну, узнать, кто эта девица.
— Попробую сделать это для вас.
В конце антракта Шкловский вновь подошёл к Зигфриду:
— Ну как?
— Вы решили меня разыграть? — Зигфрид придал голосу оттенок некоторой небрежности.
— То есть?
— Все знают, что бургомистр в театре с сестрой жены. Неужели вы с нею не знакомы?
— Представьте, не знаком… А у вас неплохой вкус, господин художник. Хотите приволокнуться за родственницей бургомистра? Но берегитесь: во мне вы найдёте соперника.
— Что ж, всегда приятно иметь дело с достойным соперником, господин Шкловский. Но это вы берегитесь: уже поднимают занавес!
Принимая шутливый вызов Шкловского, Зигфрид не исключал возможности поближе с ним познакомиться. Кто знает, может, с его помощью удастся приблизиться к немецкой разведке. А если Шкловский прощупывает его как очередного в списке подозрительных, то тоже не мешает свести с ним более близкое знакомство, чтобы легче было отвести подозрения. Во всяком случае, Шкловский сам «наводит мосты», и надо пойти ему навстречу, разумеется, с предельной осторожностью. Заодно и выведать, не связано ли это как-нибудь с Гухом (или Рухом?). А может быть, Шкловский уже давно «пасёт» его?
Зигфрид припомнил, как в один из первых сентябрьских дней Шкловский явился за кулисы и обратился к ведущей актрисе, говоря громко, явно рассчитывая на близко стоявшего помощника художника:
— Фрау Луиза, вы просто восхитительны! Я готов вознести вашу славу на вершину Эльбруса!
— О, это так высоко, господин Шкловский, — не растерялась примадонна, — вам понадобятся ледорубы.
— Не понадобятся, — парировал Шкловский. — Ещё двадцать первого августа отряд горнострелковой дивизии «Эдельвейс» проложил горную тропу к южному склону Эльбруса, и мы с вами можем пойти по этой проторённой дороге. Минуем перевал Хотю-Тау, отдохнём на базе «Приют одиннадцати» и поднимемся на самую вершину, где уже развевается немецкий флаг. «Покорённый Эльбрус венчает конец павшего Кавказа»! Увы, последняя мысль принадлежит не мне, а нашему уважаемому министру Геббельсу. Вы готовы преодолеть вместе со мной этот дикий Хотю-Тау?
— Вы такой насмешник, — отделалась полушуткой актриса.
Зигфрид чувствовал, что эта информация предназначалась вовсе не Луизе, и Шкловский не замедлил открыться:
— Я правильно произношу названия, господин Ларский?
— Я не альпинист и не знаток этих мест, — беспечно отозвался Ларский.
— Из каких же вы мест?
— Я кочевник, — опять с полушуткой объявил Ларский.
Вошёл директор и прервал их разговор. Происходило это уже после того, как Зигфрид стал регулярно ходить к Анне «на занятия немецким языком» и успел передать сообщение о Рухе (Гухе?), получил ответный запрос о разведшколе и подтвердил её существование. Три сеанса радиосвязи прошли благополучно, и он продолжал ходить к Анне. Вполне вероятно, что это была проверка: а не появится ли в эфире информация о штурме Эльбруса? Тогда станет совершенно ясно, что Ларский имеет к ней прямое отношение.
Зигфрида даже удивила такая грубая ловушка для простачка. Конечно, он не передаст это известие в разведгруппу по радиосвязи — о штурме Эльбруса и наличии в горах дивизии «Эдельвейс» наверняка давно уже знают из других источников в центре. И он, разумеется, не сунется в поставленный для него капкан. Но сегодняшний разговор насторожил его. Если завтра не пойти к Анне, Шкловский может догадаться о его настороженности. Затвра он пойдёт обязательно и передаст любопытную информацию о Кохе. Возможно, уже будут получены сведения о Рухе, или как там его. А вот дальше, если Шкловский не отвяжется, придётся «поболеть», причём так, чтобы можно было продемонстрировать ему свою простуду.
На следующий день Зигфрид отправился обедать в шашлычную. Он ходил сюда не только по понедельникам, когда встречался с Петровичем, но и в другое время, чтобы не вызвать подозрений. Задания для Петровича (обычно это касалось сведений, которые тот мог почерпнуть на рынке или у знакомых старожилов) записывал на крошечном листке бумаги и засовывал в коробок под спички. Коробок потом незаметно опускал в оттопыренный карман пиджака или фуфайки, смотря в чём старик приходил. Тем же манером Петрович передавал свою информацию. В той толчее, какая обычно бывала в шашлычной, вряд ли кто мог что-то заподозрить в этом «случайном» соприкосновении столь разных людей.
В этот раз встреча не предполагалась, так как был четверг, и Зигфрид намеревался сам идти к Анне, чтобы провести очередной радиосеанс. Но едва он миновал здание комендатуры, как словно из-под земли вырос Шкловский. Он изобразил на лице величайшее добродушие и остановил Ларского, будто старого друга:
— А-а-а, господин художник!
— Всего лишь скромный его помощник, — негромко поправил Сергей.
— Не чинитесь, Ларский! Вы человек интеллигентный, образованный, мне интересно с вами говорить.
— Когда вы успели сделать такое заключение, ведь мы почти не беседовали?
— Интересного человека видно сразу. Вы куда-то направляетесь или гуляете?
— Иду обедать в шашлычную.
— А, да, да, мне говорили об этом заведении. И что, там прилично кормят?
— По нынешним временам — вполне. Натуральное мясо. И довольно часто бывает пиво.
— Вот как? Тогда я составлю вам компанию. Не возражаете?
Разве мог он возразить? Даже невооружённым глазом было видно, как настойчиво набивается Шкловский ему в попутчики. Да и не было повода отказать, поэтому Ларский (играть так играть!) дружелюбно ответил:
— Напротив, я очень рад.
Далее разговор шёл об искусстве вообще и о живописи в частности, в чём Шкловский обнаружил немалые познания. И если бы Зигфрид, прежде чем поступить в театр, не перечитал горы искусствоведческой литературы и не походил бы по музеям Ленинграда, то мог бы попасть впросак. Но теперь его знания на уровне «не окончившего полный курс наук» студента архитектурного института не вызывали сомнений. Уже в шашлычной Шкловский вдруг предложил:
— Я просил бы вас составить мне сегодня компанию: хочу после спектакля устроить маленький вечер для фрау Луизы и её подруги Софи, вернее, дружеский ужин с цветами и шампанским.
Зигфрид понял: начинается слежка, причём открытая. Уклониться от этого предложения вряд ли удастся, придётся принимать, но не сразу, не сразу… Он состроил комическую мину «без вины виноватого» и сказал:
— Господин Шкловский, вы, как видно, хотите лишить меня места. Всем известно, как благоволит директор к фрау Луизе, а Софи и главный дирижёр…
— Знаю, знаю! — живо перебил его Шкловский. — Но я же сказал: дружеский ужин. Директор и дирижёр могут тоже присутствовать, если пожелают. Но я думаю, они уступят этот вечер немецкому офицеру.
Впервые Шкловский заявил о себе как о немецком офицере, хотя всегда ходил в штатском. Такая откровенность ничего хорошего не сулила, но Зигфриду оставалось только поддержать этот дружеский тон и согласиться на ужин с цветами и шампанским.