Анна прислушивалась к разговору, чувствуя страшную усталость, и вдруг словно провалилась в пустоту. Короткие видения сплетались в причудливый сон.
Она идёт по берегу озера к домику под красной черепичной крышей, а над водой кричат чайки. Она подходит к зеркальной поверхности озера и смотрит на своё отражение. На ней длинное белое платье, чёрные туфли и фата из чёрной кисеи. «Разве кисея бывает чёрной?» — удивлённо думает Анна. Вдруг в воду упал маленький камешек, и отражение расплылось в зарябившей воде. Анна обернулась и увидела Зигфрида. Он, улыбаясь, стал кружить её в вальсе, потом внезапно остановился и спросил строго: «Зачем ты надела чёрную фату?» Анна хотела что-то ответить, но Зигфрид неожиданно исчез. Вместо него стоял Фишер и злобно кричал: «Вы у меня заговорите!»
Анна вздрогнула и проснулась. Услышала, что женщины всё ещё говорят о счастье, таком несбыточном теперь для неё. Но разве не была она счастлива эти несколько месяцев рядом с Зигфридом? И сейчас любовь переполняет её, помогает выстоять. Она благодарна Зигфриду за то, что он сумел вызвать в ней такое огромное чувство. И счастлива не только любовью к нему, но и тем, что вместе с ним принимала участие в борьбе с фашистами. Она не была готова к тому, чтобы не попасть в хитрые ловушки, расставленные ими. Наверное, можно было подстеречь Антонину в укромном месте, а не у подъезда театра. Можно было разыгрывать перед Фишером наивную девушку или ревнивую женщину. Но она не умеет хитрить, ловчить, изворачиваться. Она умеет молчать и будет молчать до последнего.
— Что это у нас такой невесёлый Новый год? — грустно сказала Глаша.
— Давайте споём, — тихо предложила Анна.
— А, проснулась? — повернулась к ней Мария Максимовна.
Не отвечая, Анна вполголоса запела:
— Широка страна моя родная…
— Много в ней лесов, полей и рек, — подхватила Глаша.
Скоро уже пели все. В дверь застучал надзиратель. Женщины смолкли на несколько секунд и вдруг услышали выстрелы. В городе началась беспорядочная стрельба.
— Наши! — радостно закричала Глаша. — Наши!
Тюрьма ожила, из многих камер послышались крики, и женщины снова запели.
— Да тише вы, тише! — вдруг сказала Мария Максимовна. — Это немцы из ракетниц пуляют, Новый год встречают.
Но на шум и песню в камеру уже ворвалась разъярённая надзирательница с охранниками. За чрезмерную лютость узницы прозвали её змеёй.
«Змея» сразу взялась за дело, приказав всем раздеться. Когда Мария Максимовна осталась в одной сорочке, «Змея» резким движением крутанула её оголённую грудь, потом другую. Женщина вскрикнула от боли, присела на нары. «Змея» толкнула её изо всей силы и подступила к Глаше. Девушка в страхе кинулась в угол, будто там могла найти спасение, но охранники с гоготом выволокли её оттуда на середину камеры, стали срывать одежду. «Змея» выжидала, расставив ноги. И тут произошло неожиданное: с силой, которой даже не подозревала в себе, Анна вцепилась «Змее» в горло и стала душить. Охранники, бросив Глашу, еле оттащили Анну от «Змеи».
Очнулась Анна нескоро. Болело всё тело, колотил озноб. Над ней хлопотали соседки по камере. Глаша промакивала кровоточащую ссадину у неё на затылке. Мария Максимовна укрывала своим пальто и всё говорила:
— Ну девка так девка… Ну это ж надо… Чего бы не перетерпеть? Думаешь, мне-то слаще? А разделась, коль велели. Зато, может, и выйду отсюда. Я следователю сказала: дескать, плюнула не в полковника, а в чёрную кошку, случайно, мол, получилось. Меня же вот за такую малость и взяли, что плюнула в того аспида, который у соседки квартировал.
Губы Анны едва тронула усмешка.
— А что, думаешь, не поверил? Ну, так за дуру посчитал. Если мы их дурачить не будем, они же нас всех прикончат. А у меня внуки скоро в школу пойдут. Дочка-то с ними сейчас в Сибири. Эх, звала меня к себе, да я, дура старая, всё с домом не хотела расстаться, с садиком. Ну, вот выйду…
Анна что-то еле слышно прошептала. Мария Максимовна наклонилась и услышала:
— Пусть отойдут.
— Идите, девчата, идите, дайте ей покой, — сказала староста и снова наклонилась над Анной.
Анна еле прошептала ей на ухо:
— Придут наши — найдите в НКВД майора Игнатова, передайте, что я ничего не сказала… А ему передайте: люблю… до конца…
— Кому, кому?
— Игнатов знает.
— Всё скажу, — тоже шёпотом заверила Мария Максимовна.
Она села рядом, жалеючи глядя на Анну. Вот и поди узнай, кто на что горазд. Когда эту красивую девчонку привели в камеру, подумала, что, может, на мелочи какой попалась или не угодила какому-либо офицеру. А оно вон как… Видать, дело серьёзное. И теперь ей самой надо отсюда во что бы то ни стало выйти, чтобы найти какого-то Игнатова и ещё того, кого Анна любит.
У Анны больше не было сил ни на что. Она лежала неподвижно с закрытыми глазами и думала, не напрасно ли доверилась Марии Максимовне? И убедила себя: нет. Эти несколько слов уже не могут никому повредить. Об Игнатове в гестапо знают — не зря там его фотография. Зигфрида она нигде не назвала, связь Ларского с ней не доказана. Рация не найдена, иначе её предъявили бы в качестве обвинения. Всё остальное умрёт вместе с ней. В том, что жить ей осталось немного, Анна не сомневалась.
Зигфрид впервые сам грел чайник в «берлоге» у Петровича. Он с нетерпением ждал старика и готовил к его приходу новогодний стол: сало, нарезанное ломтями, варёную картошку, несколько кусочков сахара и даже краюху белого хлеба, добытого стариком всё на той же «барахолке».
Петрович явился не один, вслед за ним бочком втиснулся Василий и, сморгнув птичьим глазом при виде удивлённого лица Зигфрида, сказал:
— Такое дело, Сергей Иванович, новости срочно обсудить надо.
— Ты погоди со своими новостями, — отстранил его Петрович. — Скажи лучше, какой костёр мы устроили.
— Иллюминация похлеще, чем в театре! — доложил довольный Василий.
— Подожгли-таки?! — обрадовано уточнил Зигфрид.
— А зачем же ходили? — с деланной обидой сказал Петрович. — За это не грех и выпить бы, да бог не дал.
— Молодцы! — радостно похвалил Зигфрид. — Теперь будет легче помочь Анне.
Василий деликатно покашлял, Петрович молча пошёл к печке.
— Что? — тревожно спросил Зигфрид. — Что вы скрываете?
— Так не скрываем, Сергей Иванович, — сказал Василий. — Вот я и говорю, новости надо обсудить. Я через своего знакомого узнал у охранника: женщины в камере такое устроили… Песни советские пели. А блондинка, которую Фишер сам допрашивает, кинулась душить надзирательницу. Ей, дескать, хоть так, хоть эдак, не жить, потому что у неё пистолет нашли.
Зигфрид со стоном опустился на топчан. Василий поморгал глазами и продолжал:
— Её, скорее всего, к расстрелу приговорят. Вот группу таких насобирают и повезут… Они к каменному карьеру возят. Охранник сказал, как поедет в тюрьму тёмно-серый фургон, значит, за ними.
Зигфрид поднял на него страдальческие глаза:
— Василий, что бы я без тебя делал…
Потом тряхнул головой, будто сбросил с себя накопившуюся тяжесть, и стал с виду твёрд и спокоен. Он принял решение:
— Будем отбивать!
— А ещё немцы дома заминировали. Хотят взорвать, когда отступать будут.
— Петрович, надо предупредить жителей.
— Не беспокойся, я своих предупрежу, они проследят. Сейчас помощников много найдётся, ждут не дождутся наших.
Автомат и обрез, припрятанные ещё Игнатовым, достали из тайника Петровича. Зигфрид проверил свой пистолет. Василий четыре дня следил за тюрьмой. Когда тёмно-серый фургон покатил к тюремным воротам, Василий кинулся к «берлоге».
Первым ушёл Петрович, пристроив на детских санках автомат и обрез, закутанные в байковое одеяло, сразу и не поймёшь, что и куда везёт хромой старик. Этим же одеялом думали прикрыть Анну, усадив на санки. Через несколько минут следом за Петровичем вышел Василий, потом и Зигфрид. Они собрались в условленном месте и стали поджидать фургон.
Вечерние сумерки с каждой минутой становили всё гуще, лишь от снега исходил свет, при котором можно было различить контуры предметов. Петрович, Василий и Зигфрид притаились за кустами, засыпанными снегом, мимо которых должен был проследовать фургон. Зигфрид — с автоматом и своим пистолетом, Петрович — с обрезом, а «безрукий» Василий держал старые детские санки, раздобытые где-то стариком для Анны, чтобы можно было скорее докатить её до сторожки. Зигфрид тщательно разработал план нападения и очень верил в успех. Он был возбуждён, как никогда, и Петрович только покрякивал, поглядывая на него.
Наконец послышался шум машины. «Около поворота», — мысленно отметил Зигфрид. Шум начал постепенно стихать, и скоро его почти не стало слышно. Зигфрид прислушался, нетерпеливо приподнялся, выглянул. Может, это какая-то другая машина? Он осторожно выдвинулся на дорогу и всмотрелся: вправо от поворота уходил едва различимый фургон, и он был уже далеко.
— Куда их повезли? — крикнул Зигфрид.
Петрович и Василий уже вышли из своих укрытий и тоже смотрели на едва различимое пятно фургона.
— Никак, к окопам пошли? — предположил Петрович.
— Что делать, отец?!
— Догонять. Прямо через овраг, потом через поле и туда.
— Бежим, Василий! И ты, отец, догоняй!
— Догонишь тут… — буркнул Петрович, но так, чтобы Зигфрид не слышал.
Зигфрид и Василий скатились по склону небольшого оврага, побежали через поле и бросились через заснеженные кусты к окопам, которые остались с лета, когда нашим частям пришлось уходить отсюда. Петрович глянул на дорогу — она была уже пуста. «Догонишь их», — опять недовольно буркнул он и стал спускаться в овраг, опираясь на палку и таща за собой санки.
Коммерсант фирмы «Штерн»
Кондратьев раздобыл где-то свежий домашний каравай. Николай выложил на стол зелёные солёные помидоры и огурцы. Игнатов нарезал кусками колбасу. На обрывке газеты лежала вяленая вобла, как знак умопомрачительного великолепия новогодней трапезы.