— Хорошо, господин Гарамов, я разберусь. Эти машины вместе со специалистами по ремонту поступают в полное ваше распоряжение. У старшего группы комплект из пяти рабочих комбинезонов: я предусмотрел, что вашим людям придется выходить из самолета. Пусть они переоденутся. Само собой разумеется, что об этом никто не должен знать. Я скоро вернусь. Надеюсь, вы понимаете — пока ваши люди не наденут комбинезоны, никто не должен видеть кого-то из членов экипажа. Пока самолет будет заправляться, они могут попасть в поле зрения контрразведки, а я опасаюсь, что ее люди уже здесь.
Вика, оставив Гарамова и двинувшись по песку к самолету, старалась избавиться от страха, как ей казалось нелепого, которому было неоткуда взяться, но она, тем не менее, сейчас испытывала его. Проваливаясь в песке на каблуках и опустив голову, она убеждала себя, что этот страх был вызван жутким взглядом японца, наблюдавшего за ней сквозь окно. Но, убеждая себя в этом, она понимала, что за этим взглядом на самом деле стоит нечто большее; она чувствовала, даже знала, что в нем скрыто что-то ужасное. Но сейчас, приближаясь с каждым шагом к самолету, Вика, как в детстве, пыталась уговорить себя, что ничего страшного нет. Это, говорила она себе, ей померещилось, а если даже и не померещилось, то как только она пойдет в самолет, оно растворится и исчезнет, скроется где-то, останется в этой местности, в этой роще.
Вика шла по песку, чувствуя, как тяжелая сумка оттягивала плечо, и ей очень хотелось обернуться, чтобы увидеть, следит ли за ней Гарамов. Она пересилила себя и, подойдя к самолету, остановилась. Открылась дверь, и второй пилот, протянув руку, взял сумку, а потом помог и ей. Чувствуя, как из-под каблуков уходят ступени трапа, Вика вспомнила слова Гарамова: «Когда подойдешь к самолету, осмотрись и скажи всем — пусть не высовываются». Сейчас все происходило наоборот: второй пилот высунулся, а она перед этим не подумала осмотреться. Забыла. Когда лейтенант втянул ее и дверь захлопнулась, Вика испытала несказанное облегчение, легкость, почти счастье. Страх тут же ушел. Она снова была в самолете, рядом стояли свои, те, кто ждал ее это время.
— Ох, ну прямо прима, — сказал штурман. — Что там слышно?
Вика устало улыбнулась. Какие они все вокруг хорошие, родные.
— Бензин привезли.
— Да ну? Не может быть?
— Как не может быть? Я сама видела, — Вика взяла сумку и встретилась взглядом, с Арутюновым. — Все в порядке, Оганес Робертович. Инструменты прокипятила, можно начинать перевязку.
— Прямо так? — улыбнулся военврач.
Вика посмотрела на свое платье.
— Конечно я сейчас переоденусь.
Она пошла к кабине. В конце пути около носилок ей пришлось, повернувшись, двигаться боком. Все, кроме лежащих без сознания, с надеждой смотрели на нее. Понимая их состояние, Вика улыбнулась каждому в отдельности, Войдя в кабину, закрыла за собой дверь. Осторожно сняла платье. Секунду полюбовалась им и положила на сиденье. Надела халат, белую шапочку. Никакого страха уже не было. Было только желание работать и вера в то, что они улетят. И еще воспоминание о Гарамове.
Вика вышла из кабины, деловито разложила салфетки, расставила емкости, лотки и стерилизаторы, в которых лежали ланцеты, зажимы всех видов, щипцы, пинцеты, ножницы. Вместе с Арутюновым начала перевязку. Военврач работал ловко и умело. Перевязку пятерых раненых они закончили быстро, и Вика видела, что теперь, после перевязки, раненым стало намного лучше. Если раньше они лежали мрачные, то теперь улыбались. Перевязав последнего раненого, Вика села около него. Этому раненому, Левашову, было около двадцати. Он лежал на спине и блаженно улыбался, глядя на Вику незамутненными карими глазами ребенка, казавшимися неестественно большими на его осунувшемся, большеносом и небритом лице. Вика кивнула ему:
— Лежи, Левашов, лежи.
— Перевязала ты меня, сестренка, и на душе стало легче. Вот только стоим, жалко.
— Стоим, потому что вынужденная посадка, — строго сказала Вика. — Скоро взлетим.
— Покурить бы, — Левашов закатил глаза. — Одну затяжечку, и все. Ничего больше не надо.
— Сейчас, Левашов, сейчас. — Вика осторожно дотянулась до его лба. Покосилась на военврача, сказала тихо: — Оганес Робертович, раненому можно покурить?
Все в самолете странно посмотрели на нее. Сначала Вика не поняла,что это значит, и спросила:
— А что, товарищ военврач?
Врач вздохнул:
— Я бы сам с удовольствием покурил.
— А что? — она повернулась к нему.
— Мы же с ночи тут стоим. Бычков и тех не осталось, все скурили. Ты же не прихватила?
— Я как-то не сообразила.
— Там ведь есть, наверное, — не глядя на нее, тихо сказал второй пилот.
— Н-наверное.
Ей вдруг стало стыдно. Действительно, не подумала.
— Да не гоняйте вы ее! — оскалился радист. — Мужики, потерпеть не можете, что ли.
— Да мы не гоняем, — обиженно отозвался второй пилот. — Я просто к тому, что мы тут все загнемся без курева. А там должно быть. Гостиница.
Вика обвела всех взглядом. Никто не смотрел сейчас на нее, даже раненые. Вспомнила слова Гарамова: «Сиди в самолете. Никуда не выходи без меня». Тут же ощутила, как в ней снова зашевелился страх, но вместе с тем знала: выйти из самолета может только она. И Вика, пересилив себя, встала, молча прошла в кабину, сняла шапочку и халат. Осторожно надела платье. Спрятала пистолет и вышла. Бортмеханик молча открыл дверь. Вика посмотрела в сторону отеля — там не было ни одного человека, и она спрыгнула на песок. Первым делом, подумала Вика, надо найти Гарамова или эту маленькую японку с китайским именем Мэй Ин. Они должны помочь ей достать табак в этой гостинице.
Гарамова возле машины с бензином не оказалось. В ней сидели только два солдата. Увидев ее, они что-то переговорили между собой и хохотнули. Вика повернулась, чтобы пройти к главному входу, и вдруг вспомнила: швейцар! Искаженное лицо, «сису-сасу». Нет, она ни за что не пойдет туда. Помедлив и чувствуя спиной, как солдаты все еще разглядывают ее, она обогнула здание, сделала шаг — и застыла. Вплотную к ней, лицом к лицу, будто выросший из-под земли, стоял тот самый японец, который смотрел на нее в окно, когда она кипятила инструменты. Только теперь он был одет как все официанты — на нем был белый фрак и черный галстук-бабочка на белоснежной манишке. Японец стоял молча, и Вике казалось, что на его лице застыла сейчас каменная, тяжелая улыбка, которая уничтожала ее, сминала, давила к земле. Вика открыла рот, чтобы закричать, и не успела.
Закончив объезд всех дайренских ювелиров, вернувшись к себе и прочитав записку лейтенанта Итикавы, Цутаки разделся и принял душ. Потом, накинув халат, сел за стол, вызвал дежурного и, поблагодарив за записку, приказал принести поесть. Дело сегодняшнего дня, которое с утра казалось ему слишком простым и в котором как будто сталкивались сначала интересы только двух человек — его и генерала Исидо, — теперь сплеталось в довольно прихотливый узел. Узел этот состоял уже из четырех имен — его, Тасиро Тансу, директора «Хокуман-отеля» Исидзимы и того самого связного, который, как они выяснили раньше, носил деликатесы для загадочных «Яо» из Дайрена, «My» — из Харбина и «Сианга» — из Гирина. Из опрошенных сейчас ювелиров почти все подтвердили, что связной был стар и согнут; три же ювелира после соответствующего обещания вознаградить их сказали, что это был пожилой кореец, согнутый радикулитом. Если они сказали это ему — значит, о том, что кореец был «согнут радикулитом», мог узнать и Тасиро Тансу, правда, другим способом. Но Тасиро ни слова не сказал ему об этом. Почему?
Имя же директора «Хокуман-отеля» Исидзимы вплеталось в узел, потому что Цутаки знал — Исидзима богат. На «Хокуман-отель» армейское командование отпускало огромные дотации. Высший командный состав, прибывая на заслуженный отдых, не должен был знать ограничений ни в чем. Кроме того, ни для кого не было секретом, что нажитые сомнительным путем богатства высших чинов все пять лет войны много раз проходили через руки Исидзимы. Как в ту, так и в другую сторону. Его должность была идеальной для посредничества. Исидзима наверняка был богат настолько, что на личные деньги мог покупать все — от деликатесов и штатных девушек до бриллиантов. Сейчас, припоминая состав служащих «Хокуман-отеля», Цутаки вспомнил, что среди них действительно есть пожилой кореец, страдающий радикулитом.
Когда Исидзима вошел в комнату Мэй Ин, девушка стояла у раскрытого настежь окна. Оно выходило на море, и из него был виден уходящий почти к самому горизонту пляж, а чуть поодаль, — самолет, у которого уже стояли бензозаправщик, машины и возились солдаты. Он вгляделся: Тамура сидит в машине, водитель и Бунчиков разворачивают шланг, рядовой-сварщик осматривает снизу баки. За этим наблюдают незнакомый ему человек в комбинезоне, скорей всего из русского экипажа, и Таранов. Он подошел ближе и встал за занавеской так, чтобы его не было видно снаружи. Мэй Ин стояла не шевелясь, будто он и не входил в комнату. Лицо ее было каменным.
— Горо сказал, что. ты искала меня. Что-нибудь случилось?
Мэй Ин отвернулась.
— Мэй Ин, Масу приставал к девушке? Как это произошло?
Мэй Ин молчала, делая вид, что вглядывается в белую куролесицу прибоя.
— Мэй Ин. Дорогая. Сейчас не место для твоих переживаний. Ну? Милая моя. Ты ревнуешь? К кому?
— Ни к кому.
— Мэй Ин. Трудно мне с тобой.
— Она прокипятила инструменты и сложила их в сумку. Мы поднялись на первый этаж.
— Дальше?
— Тут этот болван Масу подскочил и начал ее уговаривать.
— Что значит «уговаривать»? Точнее.
— Вы не знаете, как пристают к женщине? Предлагал деньги, сказал, что будет Ждать ее в своей комнате.
«Предлагал деньги». Что это — обычное приставание или проверка? Если проверка, то Масу мог затеять ее только по собственной инициативе. Корнев и Вацудзи не подают никаких знаков, значит, после того как самолет приземлился, Масу никак не мог видеть людей Цутаки. Правда, может быть и другое: Корнев и Вацудзи плохо смотрели, и кто-то из группы майора все-таки прошел к отелю. Что же дальше? Вероятно, заметив, как Вика с инструментами вышла из самолета, этот человек незамет