в октябре 1941 года. Рассказ Эйтана я пытался напечатать в 2002 году в лондонском Колоколе, где состоял помощником редактора, но главному редактору Шлепянову он (рассказ), непостижимым образом не понравился.
Со всеми сделанными оговорками праздник 15 июня 1984 года — удался. Лизе предложили выбрать ресторан неподалеку от побережья, она выбрала, и богатые англичане повели туда всю компанию обедать. Дело было к вечеру. Сидели мы под тентами, на улице; с одной стороны — море, с другой — какая-то площадь. Совмещать еду с разговором я никогда не умел, больше молчал; общий застольный разговор труден мне и по-русски (если только не всё внимание сосредоточено на мне как на диковинке; тут бы и английский не стал помехой). Джеки говорила, что теперь, как она видит, необходимо распространить помощь и на тех, кто уже репатриировался в Израиль; создать новую организацию: Исход в Израиле. По ее словам, израильские реформисты уже откликнулись на этот призыв, откуда и участие Брурии в нашей компании. Каждая реформистская синагога готова взять под свое крыло семью вновь прибывших. Я не понял, не захотел понять этой инициативы. Мне требовалось скорее уединение, чем коллектив, — несколько часов творческого уныния в день, любой ценой, любыми жертвами. Как такое можно было объяснить этим добрым людям?
Лиза, как завороженная, глазела на мальчишек и девчонок, катавшихся на роликах чуть не между нашими столами; мы с Таней не отрываясь смотрели в сторону пляжа, этого нескончаемого южного праздника, на солнце, пышно садившееся в Средиземное море. Устали мы смертельно: так, как устают только от отдыха в не совсем своей компании. На пути назад Лиза в машине засыпала, но даже в полусне умудрилась сказать Джеки нечто, хм, идеологическое: что жить можно только в Иерусалиме (она еще не знала, что побережье — не часть Иерусалима), и она не понимает тех, кто думает иначе. Или Джеки ослышалась? Джеки верно запомнила мои слова о том, что положение советских отказников трагично; что наша (нашей семьи) свобода продолжает казаться мне чудом; что Израиль вернул нам человеческое достоинство, отнятое Россией. Запомнила и опубликовала.
ВЫБОРЫ
— Ты за кого голосовать будешь? — этот вопрос висел в воздухе. Надвигались внеочередные выборы; правительственный кризис, казавшийся перманентным, дошел, что называется, до ручки.
Я не знал, за кого голосовать; не у одного Усоскина совета спрашивал. И не один Усоскин смотрел на меня, как на идиота.
— Правее меня — только стенка, — вот что было на устах у всех выходцев из СССР.
Я, разумеется, тоже был правым, но — в эстетике; политики же — в упор не понимал. Как у людей язык поворачивается называть Шимона Переса или Шуламит Алони предателями? Люди жизнь положили, борясь за свой народ: за счастье этого народа, каким оно им рисовалось. Может, эти вожди ошибаются; разумеется, они честолюбивы, как все политики, но говорить об их предательстве — недобросовестность, если не сумасшествие. Разве в политике не приходится уступать? Взгляните на карту Европы: где тут справедливость? Вся карта в крови. Половина границ режет по живому. Что сделали с Венгрией, с Австрией, с Германией? Это — калеки без рук и без ног, они в кандалах, но они живут и процветают; да-да, изувеченная советская Венгрия — тоже, в отпущенных ей границах, географических и политических, живет почти нормальной жизнью; недаром она фасад социализма. Даже при социализме венгерская салями — лучшая в мире… (или: лучший? в венгерском языке, как и в эстонском, нет грамматического рода). Но усредненный русский оле (репатриант) был свиреп до полного неправдоподобия. Это был какой-то еврейский Пуришкевич, требовавший: «всех арабов — по гробам!». Разве мы (спрашивал я себя) — не старшие братья по отношению к арабам? В качестве таковых — разве не должны мы быть снисходительны? (Вероятно, такова была и логика левых израильских политиков.)
Те, кто имел склонность к рефлексии, говорили:
— Шимон Перес в одном виноват: не понимает, что лидерство в партии Маарах он должен уступить Рабину. С такой рожей Переса никогда не изберут.
Конечно, всякий политик не только о благе родины печется, он еще и своим амбициям потакает, но опять его не упрекнешь: это — в природе ремесла, в природе политического темперамента; дорожишь чистой истиной — не покидай кабинета. В споре на людях своё можно отстаивать только через себя.
Дважды, всего дважды был-таки Шимон Перес премьером; оба раза — на короткий срок; оба раза — не как прямой и однозначный избранник народа, а в результате стечения обстоятельств и компромиссов. Не ушел с политической арены и в старости. В 2007 году был избран президентом Израиля; в юбилейном 2008 году — встречал у трапа самолета королеву Елизавету… Ни на минуту я не думал об этом человеке дурно; встречался с ним и руку ему подавал без отвращения (в ходе предвыборной кампании меня вовлекали в делегации от русских репатриантов; за это, за улучшение условий нашей жизни, я бороться соглашался). Но верно и то, что человеком располагающим Перес никогда мне не казался.
Выборы состоялись 23 июня 1984 года. Партия Маарах (Шимона Переса) на полноздри обошла партию Ликуд, которую возглавлял Ицхак Шамир, сменивший Бегина. Всего партий было — 27… по другому счету — даже 35. Ни про одну я не слыхал до приезда в Израиль: ни одной идеи, ни одного имени не держал в голове. Где ж тут голосовать? Но русскоязычная газета Иерусалимский курьер, возникшая как раз перед выборами, началась с передовицы под названием Выборы — а выбор невелик, написанной держателем книжной лавки Изей Малером. Редактором газеты была Эмма Сотникова, приятельница Наташи Марковой. Газета поразила меня развязным тоном, отсутствием строгости — и, конечно, россыпью еврейских слов, написанных кириллицей. Это был какой-то местечковый семейный междусобойчик. Разве так мы понимали печатное слово? Спасибо большевикам: в их заповеднике, в их Беловежской пуще передвижников и шестидесятников, в теплице идей XIX века, — гутенберга мы уважали сверх всякой меры, до абсурда. Оттиснутое слово отправлялось прямо в вечность…
Историческая правда оказалась на стороне Сотниковой и ее газеты, просуществовавшей месяца два. С наступлением свобод в России — развязность и местечковость хлынули в российские издания. Но даже и в ту пору невозможно было вообразить себе того унижения, которому в XXI веке подверг русское слово интернет.
Выборы, как всегда бывает в Израиле, разочаровали всех; 13 сентября 1984 года, под проклятия русских израильтян, Шимон Перес возглавил правительство национального единства — с тем, чтобы через два года, по соглашению о ротации, уступить место главе Ликуда Ицхаку Шамиру. Этот вождь тоже, казалось, ничьей симпатии не вызывал. В юности он геройствовал в еврейском палестинском подполье. Левые, не без некоторых оснований, называли его террористом и даже убийцей… а я отказывался формировать свое отношение и к нему; видел только смешного маленького человечка с топорщащимися усами. Шипов рассказал о нем анекдот. Приходит Шамир в ресторан в Америке и спрашивает официанта:
— Do you serve shrimps?
А тот ему вежливо отвечает:
— We serve everybody, sir.
Тут непереводимая игра слов. Герой интересуется: есть ли у вас в меню креветки (подаете ли вы креветки)? Но совершенно так же будет звучать и вопрос: обслуживаете ли вы креветок? Именно это услышал официант, взглянув на Шамира; и ответил: мы обслуживаем всех. Мы хохотали до слез… отчасти потому, что нам не хватало английского. Shrimp по-английски — не только мелкая креветка, но и сморщенный человек, карлик, козявка, ничтожество.
Пост министра репатриации и абсорбции в правительстве национального единства удержал Давид Леви, человек правого толка, выходец из Марокко. Вот кого русские поносили на все лады несмотря на его правоту! «У него нет высшего образования! Он и школу-то не кончил!» Как будто вождю или пророку нужен диплом. Дарвин и Фарадей обошлись без высшего образования; Жан-Жак Руссо никогда не ходил в школу, не говоря об университете. Но Леви, действительно, был человек особый. В Израиле, где, по не совсем точной ходячей присказке, каждый знает четыре языка (иврит, идиш, английский и родной), министр Леви, по слухам, знал только иврит и совершенно точно не знал английского. В связи с этим рассказывали другой анекдот, тоже игровой, в духе первого. Приходит будто бы Леви в бар в англоязычной стране; бармен его спрашивает:
— Марти́ни?
А министр его поправляет:
— Ло, мар Ле́ви. — То есть: «Нет: я — господин Леви».
Не моего ума дело — вот я что твердо знал насчет израильской политики. Я приехал сюда жить, а не протестовать и бороться; отпротестовал свое в СССР. Все вожди были мне несимпатичны, но и деваться было некуда: на дворе демократия, которая хоть и наименьшее, а — зло. Когда она работала плохо, первый премьер-министр Израиля Давид бен-Гурион (1886-1973) обычно возражал недовольным: «У меня нет для вас других евреев».
НА УЛИЦЕ АЛКАЛАЯ, НА УЛИЦЕ ДИСКИНА
Улицы в Израиле, если не все, то многие, названы в честь великих людей прошлого. Это напоминало мне Советский Союз — и не нравилось. Тут пахло идеологией, хуже того: конъюнктурой. На фоне будничной рутины — это раздражало, даже злило. У тебя денег нет, всё не ладится, жизнь сквозь пальцы уходит, ты пребываешь в полной растерянности (главным образом, перед самим собою), а названия громыхают о чем-то отвлеченном, куда-то зовут… Десятки раз я отправлялся «на рехов Алкалай», на улицу Алкалая, раз или два в моем сознании брезжил вопрос: откуда это название? Но заглянуть в энциклопедию было некогда, текущие заботы сидели на загривке, творческого, мечтательного досуга не хватало (его и всегда мне не хватало, на протяжении всей моей жизни, а в первые месяцы в Израиле — особенно)… Оттого-то мы все и свободны в детстве (даже при полной зависимости от родителей и школы), что там этот досуг случается, гарантирован нашей социальной защищенностью. В детстве — и, случается, в старости… Когда я заглянул в энциклопедию, выяснилось любопытное: жил да был раввин Егуда Алкалай, родился в Сараеве в 1798 году (в год египетской экспедици