И дверь открывалась, заглядывала в комнату, ставшую гончарной мастерской, Елизавета Петровна:
— Ладно тебе, Ваня. Никак не наговоришься. Я на стол собрала. Зови детей. И ты, Гриша, с нами покушай что Бог послал.
Затея с домашним гончарным делом провалилась: восстали соседи, когда Иван Николаевич стал в тесном дворе класть печь для обжига, тоже придуманную им, и чертежи были сделаны, — пожаловались куда надо, приехали, громыхая колоколом на всю округу, пожарные, посмотрели, составили акт, пригрозили: если к завтрашнему вечеру печь не будет разобрана, последует внушительный штраф.
Пришлось подчиниться.
— Бедные, глупые люди! — негодовал Иван Николаевич. — Я же всё рассчитал! Полная гарантия от пожара. А какой посудой за полцены я обеспечивал бы всех соседей!
Но это был глас вопиющего в пустыне.
Оказывается, это уже рассказывал Грише Лёва, вся жизнь Ивана Николаевича — цепь интересных, оригинальных, неожиданных «прожектов», которые, увы, кончались неудачами. Пока! Пока...
Так, в прошлом году Иван Николаевич затеял организовать на их рабочей окраине детский летний театр. Что организовать! Он сам его построил с помощью местных мальчишек на пустыре — правда, из картона и лёгких досок, но получилось нечто воздушное, лёгкое, похожее на терем из русской сказки. Зал на двести мест, сцена со всяческими приспособлениями, позволяющими быстро и без труда менять декорации, занавес не расходится в стороны, а быстро трубочкой сворачивается вверх. Труппа была собрана из местных ребятишек, изъявили желание принять участие несколько мам и один отец, бондарь Онасовков, личность богатырского сложения в густой кудрявой чёрной бороде. Сам Иван Николаевич сочинил пьесу. Она называлась так: «К солнцу! К свету!» — и имела подзаголовок «драма-фантазия в трёх актах». Уже собирались приступить к репетициям, распространился слух: «Билеты на представление будут совсем дешёвые», но тут грянул гром.
Оказывается, и на театр, и тем более на пьесу собственного сочинения надо иметь разрешение властей. Пожаловал пристав, надо сказать, очень величавый, даже любезный, и препроводил Ивана Николаевича вместе с его сочинением куда следует.
Оттуда создатель театра и доморощенный драматург вернулся на полицейской коляске, и по бокам сидели два стража порядка, за ними прибыл наряд жандармов, который в один миг снёс театральный терем, только треск стоял.
В пьесе Ивана Николаевича Марголина обнаружили совершенно непотребную крамолу, хулу на власти предержащие, чуть ли не призыв к бунту и революции, а самые высокие особы государства, в котором происходит действие пьесы («Но намёк, господин Марголин, ясен, ясен!» — кричали на него и топали ногами), были награждены возмутительными, леденящими кровь эпитетами.
— Если подобное повторится, — было заявлено, — сгноим в Сибири, в рудниках!
— Невежды! Держиморды! — неистовствовал Иван Николаевич. — Это же искусство! Аллегория! Нет там никаких намёков!.. А только борьба добра и зла! Призыв к свету! К знаниям! — Он смотрел на развалины театра, и слёзы стояли в его глазах. — Что за страна? Что за варварская страна?..
— Пойдём, Ваня, пойдём! Что ж теперь делать? — Елизавета Петровна, взяв мужа за руку, как маленького, увела домой. — Ничего. Придумаем что-нибудь!
— Правильно, Лиза! — Лицо Ивана Николаевича уже пылало энтузиазмом. — Придумаем! Обязательно придумаем!
И скоро был придуман водопровод.
Это был совершенно поразительный водопровод! Дело в том, что вся рабочая окраина, где обитали Марголины, пользовалась редкими колодцами. А тут — при минимальных затратах — свежая вода в каждом доме. Иван Николаевич, исследовав самый глубокий колодец на склоне овражка, высчитал направление водоносного слоя, который шёл «по азимуту» и пересекал все окрестные улицы. Было рассчитано, где надо пробурить скважины и поставить совсем небольшую водонапорную башню (весь прилегающий район был одноэтажным), естественно, башня была инженерно рассчитана, прилагались чертежи. Но самым оригинальным способом намечалась подача воды: Иван Николаевич предполагал вместо железных труб под землёй («И дорого, и трудоёмко», — говорил он) провести надземные водостоки из крытых деревянных желобов, поднятых над улицами специальными, тоже деревянными, подпорками.
— Нечто вроде миниатюрных акведуков, — пояснил домашним изобретатель. — В каждый дом вода подаётся тоже по жёлобу с задвижкой у крана. Отодвинул задвижку, набрал, сколько нужно, воды, опять задвинул. — Иван Николаевич посмотрел на жену. — И тебе, Лиза, не придётся тяжёлые ведра для стирки таскать с соседней улицы.
— Хорошо бы, Ваня, — вздыхала Елизавета Петровна и отводила взгляд в сторону.
— За патент, — убеждённо и яростно говорил Иван Николаевич, — нам, конечно, заплатят изрядную сумму, я сам с несколькими мастерами произведу всю работу, а потом, уверен, городская управа даст мне должность смотрителя водопровода. Возможно, понадобится ещё два работника...
Все расчёты, чертежи, а также суть самого предложения под названием «Водопровод Марголина и сыновей» (Иван Николаевич думал о будущем), изложенная на пяти страницах, были отвезены в городскую управу.
И — невероятное дело! — очень скоро пожаловала комиссия из пяти человек во главе с инженером Путейко Дормидонтом Ниловичем. Комиссию водил к колодцу у овражка старавшийся сдержать волнение Иван Николаевич, показывал, где, по его расчётам, проходит водоносный слой (надо сказать, расположение редких колодцев это подтверждало), отвечал на вопросы, давал разъяснения, толковал чертежи.
— А как же зимой? — спросил один из членов комиссии. — Замёрзнет?
— Водопровод будет закрываться на два зимних месяца, — ответил Иван Николаевич. — Декабрь и январь. Но и при температуре минус десять гарантирую бесперебойную подачу воды. Вот расчёты...
Итог, к которому пришла комиссия, подвёл Дормидонт Нилович Путейко:
— Гениально, батенька! — сказал он, почёсывая пальцем с длинным ногтем в седом баке. — Не нахожу слов восторга. Нет, господа, не иссякла талантами земля российская! Доложим генерал-губернатору, обсудим. Думаю, результат будет положительный.
Комиссия отбыла, а Иван Николаевич, все его чада и домочадцы возликовали: наконец-то!
— Ну, Лиза, каково? — только и смог промолвить глава семейства.
Официальный ответ пришёл через месяц. На голубоватой гербовой бумаге с императорским двуглавым орлом наверху и грифом городской управы Минска чётким канцелярским почерком было написано: «Уважаемый господин Марголин! Ваш проект деревянного водопровода для семи улиц г. Минска не может быть принят к исполнению. По двум причинам. Во-первых, дерево супротив железа это что день супротив веку. Во-вторых, властями разрабатывается прожект снабжения водой посредством водопровода всего Минска сроком осуществления оного за двадцать пять — тридцать лет, то есть примерно к 1930 году». Стояло несколько подписей. Среди них росчерка Дормидонта Ниловича Путейко не было.
Иван Николаевич несколько дней пролежал на кровати, отвернувшись к стене, и ни с кем не разговаривал.
Свидетелем ещё одного «прожекта» Марголина-старшего был Гриша Каминский.
Однажды, придя к Лёве (они договорились вместе учить уроки) и открыв дверь в переднюю, Гриша чуть не задохнулся: навстречу ему дохнуло таким зловонием, что он в ужасе отпрянул. Вторая дверь, ведущая в комнату, где обычно Елизавета Петровна стирала бельё, была приоткрыта, там что-то клокотало и булькало, оттуда валил желтоватый пар и слышались голоса родителей Лёвы.
Сам Лёва появился в передней и увлёк друга в другую комнату. Здесь сосредоточились все дети Марголиных во главе с бабушкой, пластом лежавшей на кровати и иногда произносившей тихо, ни к кому конкретно не обращаясь: «Совсем замучил ревматизм окаянный. Уж помереть бы...».
— Что у вас происходит? — закашлявшись, спросил Гриша.
— Папа изобрёл рецепт самого дешёвого в мире мыла, — сказал Лёва. — В той комнате оборудована мыловарня. Будем торговать мылом...
— А отчего так воняет? — не выдержал Гриша.
— Не знаю...
За ужином, на который, как всегда, был приглашён Гриша, изобретатель самого дешёвого в мире мыла, азартно хрустя огурцом и победно сверкая глазами, объяснил:
— Надо кое-что изменить в рецептуре, в дозировке. И я уже знаю что. Завтра же опробуем. Тогда и с запахом будет всё в порядке. Главное в нашем мыле — долгий срок употребления, думаю, раза в три против самых лучших экземпляров, даже французских. — Иван Николаевич лукаво взглянул на жену. — Как мы назовём наше мыло? Я предлагаю «Лиза»!
В ответ Елизавета Петровна только вздохнула.
На следующий день, когда в новоиспечённой мыловарне забулькал котёл, в котором рождалось мыло «Лиза», с соблюдением новой дозировки, задыхаться от зловония стали не только члены марголинской семьи, но и соседи: смрадный дух, призванный перебить ароматы всех сортов французского мыла, расползался окрест...
Поднялся ропот, и к вечеру от городской управы прибыли члены санитарного надзора. Разразился бурный скандал, результатом которого было закрытие домашней мыловарни и взыскание с господина Марголина штрафа в размере пяти рублей.
— Дайте мне три дня! — кричал Иван Николаевич. — Ведь это первые пробы! Первый блин комом! Не может всё новое — с первого разу!
И опять это был глас вопиющего в пустыне...
— Ничего, Лиза, — сказал Иван Николаевич за вечерним чаем. — Я знаю выход! Знаю! Я напишу роман! Роман о своей жизни! Он явится потрясающим произведением! Вся Россия будет зачитываться! А юношам в назидание. — Он трепал по головам своих сыновей. — И получим уйму денег. Вот что! Сначала я напишу о своём замысле Максиму Горькому. Уверен: он одобрит и поддержит.
Гриша видел, что Елизавета Петровна смотрит на своего неистового мужа влюблёнными глазами...
Да, Ивана Николаевича Марголина многие, а под горячую руку или в ожесточении и домашние, называли чудаком, неудачником, соседи даже юродивым. Но Гриша видел, понимал, чувствовал: судьба подарила ему встречу с прекрасным, необыкновенным человеком, постоянно, неуклонно излучающим доброту и веру в её торжество, и самобытным народным талантом, которого окружающие не хотят — или не могут? — понять, не дают ему реализоваться. Почему?..