— Да! — перебил Каминский. — Именно так: народ способен взять политическую власть в свои руки. И это доказал Ленин!
— Поразительно! — От волнения лицо Мигалова порозовело. — Откуда это прямолинейное мышление? Русской интеллигенции всегда были свойственны сомнения, поиск истины вёлся мучительно... Почему вы, господин Каминский, не допускаете, что ваш Ленин может ошибаться? Он просто плохо знает политическое положение в стране — ведь совсем недавно вернулся в Россию после долгой эмиграции...
— Ленин не ошибается! — перебил Каминский. — И в той борьбе, которая началась, мы, большевики, не можем колебаться, прикидывать варианты, заниматься словоблудием. А именно так ведут себя прочие партии... Простите, пожалуйста! Надо действовать, надо идти до конца к намеченной цели.
— Понятно... — Чувствовалось, что Прокофий Николаевич сдерживает себя, стараясь говорить спокойно. — Как сказал предшественник вашего кумира? «К топору зовите Русь!» И — ату! Ату думающих иначе!
— Простите. — Каминский, наоборот, не смог укротить раздражения в голосе. — Честно говоря, я не могу взять в толк, зачем вам понадобилась эта встреча?
— Да, действительно, мы увлеклись спором, а самое важное... — Мигалов подыскивал слова. — Понимаете... Повторюсь: я вижу в вас честного, самоотверженного молодого человека, искренне преданного русскому народу. Если искать исторические параллели... Вы мне напоминаете народовольцев.
— Народовольцы ошибались! — резко сказал Григорий. — Их тактика индивидуального террора...
— Вот! — поспешно перебил редактор «Свободной мысли». — Совершенно верно! А сейчас ошибаетесь вы! Трагически ошибаетесь! Вы и сотни, может быть, тысячи честных молодых людей, подобных вам, которых увлекли за собой большевики-эмигранты... Для этого я и искал с вами встречи. Предостеречь, убедить, пока ещё не поздно...
— Может быть, поздно? — насмешливо перебил Каминский.
— Да, да! — Страстность и убеждённость звучала в голосе Мигалова. — Может быть поздно... За вами идёт всё больше простых людей, крестьян, рабочих. Вернее, за вашими демагогическими призывами... Поймите, наш народ ещё дитя, он только очнулся от многовекового рабства, у него нет никакого опыта политической жизни. Я призываю вас осознать эго. Сейчас, сегодня вы, большевики, создаёте беспрецедентную ситуацию в России, когда одна ваша партия борется за немедленный социализм... его идеи, естественно, привлекают народ. На практике — это борьба за власть, вы рвётесь к ней, прикрываясь социалистическими лозунгами. В народной среде вы провоцируете, вы уже разбудили самые низменные инстинкты...
— Самые низменные инстинкты?! — с возмущением перебил Григорий.
— Протрите глаза, и вы в этом убедитесь. Что происходит в деревне? К чему призывают многие рабочие на митингах ваших площадей? К вселенскому погрому! К попранию закона. И в этой обстановке ваша борьба за власть... получается, за единоличную власть, в вашей же партии неизбежно породит, может быть, уже породила, авантюристов, которые пойдут ради этой власти на всё. И это будет драмой не только большевиков — это станет драмой всей России. Ах, если бы вы меня услышали! Достучаться бы в ваше сердце!..
Лубянка (ночь с 25 на 26 июня 1937 года)
...Он пришёл в себя уже на белом табурете, ощущая, как по раскалённому телу, упоительно охлаждая его, стекает вода. В голове волнами накатывал гул. Глаза с трудом разлепились — перед ним стоял некто в белой рубашке, в синих галифе и надрезанных сапогах с пустым ведром в руке.
Вокруг белого табурета, на котором сидел бывший нарком здравоохранения Советского Союза Григорий Наумович Каминский, растеклась лужа. Вся одежда на нём была мокрой.
Приятный баритон пропел:
Смело мы в бой пойдём
За масть Советов!
И, как один, умрём
В борьбе за это!
Каминский, преодолевая острую боль, пронизывающую шею и жалящим ударом отозвавшуюся в затылке, повернул голову. Яркий круг света падал на стопку белых листов бумаги и чернильный прибор из коричневого мрамора; к чернильнице была прислонена длинная школьная ручка с пером «Пионер». Холёная рука серебряной ложкой помешивала в стакане, удобно утонувшем в серебряном же подстаканнике; янтарного чая в нём оставалось меньше трети, и там плавал бледно-коричневый разлохматившийся кружок лимона.
— Повторяю вопрос, — сказал Борис Вениаминович Родос, следователь по особо важным делам. — В какому году... — он помедлил; позванивала ложка в стакане, — в каком году вы вступили в партию большевиков?
— В тысяча девятьсот тринадцатом. — Каминский не узнал своего голоса: он был хриплым, сдавленным.
— Так-с... — Скрипело перо по бумаге, разбрызгивая точки маленьких фиолетовых клякс. — Пропустим вашу так называемую революционную деятельность в Минске. — Родос порылся в бумагах на столе, извлёк лист, убористо исписанный. — И в Москве тоже, в студенческую пору. Кто в младые годы... Так! Сейчас меня интересует в вашей жизни Тула. Упростим процедуру. Перечисляю занимаемые вами посты с марта семнадцатого и до конца двадцатого года, когда вы отбыли из Тулы в Баку со своими приспешниками...
— Я протестую! — перебил Каминский, и слепая ярость огненно-красного цвета чуть не сорвала его с табурета.
Сильные цепкие руки сзади надавили на плечи, и снова оглушительная боль чуть не лишила его сознания.
— Итак, перечисляю посты. До октября во главе тульской большевистской организации, затем, с восемнадцатого года, — председатель Тульского губкома партии, председатель губисполкома. Всё верно?
— Да...
— Далее. Редактор газеты «Пролетарская правда», которая по вашему предложению скоро стала называться «Коммунар». Кстати, интересно, почему не «Коммунист»? Понимаю... Вам милее буржуазная революция французского образца.
— Какая чушь! — вырвалось у Григория Наумовича.
— Молчать! — заорал Родос. Возникла долгая пауза. Следователь по особо важным делам отхлебнул из стакана остывший чай. — Следующий вопрос. — Теперь он говорил спокойно. — Когда в семнадцатом году вы вступили в сговор с руководством кадетской организации в Туле с целью перевести социалистическую революцию на рельсы буржуазной?
Григорий Наумович Каминский не смог сдержать короткий смех.
— Ну, это уж совсем бред, — отсмеявшись, сказал он, одновременно подумав: «Значит, материалы на меня у них собраны давно».
— Бред, говорите? — Родос многозначительно молчал. — Вы отрицаете свои встречи накануне Октября с лидером тульских кадетов, редактором газетёнки «Свободная мысль» господином Мигаловым?
— Не отрицаю. Только не встречи. Была всего одна встреча, и я о ней, вернее о нашем политическом споре, опубликовал статью в «Пролетарской правде». Мигалов мне ответил в своей газете. Возникла полемика...
— Ах, полемика! — с насмешкой перебил Родос. — Накануне решающих боев? Дымовая завеса, чтобы плести сети против руководства большевиков в Туле...
— То есть... — перебил Каминский, воспалённым мозгом понимая весь абсурд происходящего, но не в силах сдержаться, — против самого себя?
— Вам не удастся, гражданин Каминский, — спокойно и убеждённо сказал Борис Вениаминович, — запутать следствие, факты о вашем преступном сговоре с тульскими кадетами у нас в руках!
— Факты? — Он не смог подавить в себе наивного удивления. — Это уже интересно! Какие же?
— Когда на покушение товарища Ленина, — голос Родоса звенел торжественностью, — мы ответили красным террором, в Тулу и в другие губернские города была послана директива Свердлова. Вы получали её, верно?
— Да, мы её получили.
— Прекрасно! — В руках следователя появился лист серой обёрточной бумаги, и Каминский узнал его... — Вот у меня в руках список расстрелянных тогда в Туле кадетов. Список скреплён вашей подписью. И в нём нет редактора газеты «Свободная мысль» господина Мигалова. Как прикажете это понимать?
— «Свободная мысль» прекратила своё существование ещё в семнадцатом году... — Голову всё заполнял и заполнял горячий гул, и требовалось неимоверное напряжение воли, чтобы преодолеть его. — С Мигаловым я после единственной встречи в трактире Соборнова не виделся. Скорее всего, он уехал из Тулы...
— Разумеется, уехал! — быстро, уже поспешно перебил Родос. — С вашей помощью! Уехал и объявился в Париже, где возглавил армию писак, поливавших нас грязью и гнусной клеветой. Притом в статейках господина Мигалова всячески обыгрывались факты и лица из тульской жизни в период с семнадцатого по двадцатый год. Через каких лиц, по каким каналам вы передавали информацию в Париж? — И следователь по особо важным делам сорвался на истерический ор: — Отвечать! Отвечать, белогвардейская сволочь!
— Я не понимаю одного... — Если бы нашлись силы — вскочить и успеть вцепиться в ненавистное горло! Но сил не было. — Я не могу осмыслить...
— Так, так! Уже горячо! — Родос обмакнул ручку в чернильницу. — Уже ближе к делу. Записываю...
— Мне не хватает рассудка, чтобы осмыслить... Когда? Почему? Как?.. Как мразь, подобная тебе, и все вы проникли в аппарат, созданный Феликсом Эдмундовичем? Как это могло произойти?..
Он не успел договорить — оказывается, Борис Вениаминович был уже рядом. Металлический стек рассёк воздух, удар пришёлся по голове, задев ухо.
Каминский услышал вопль, исполненный боли и ужаса, и не понял, что это его тело исторгло его. Сильные беспощадные руки сорвали Григория Наумовича с белого табурета, он пролетел тёмное пространство пыточной комнаты, ударился о стену и стал тяжело оседать на пол, осознавая, что сейчас существуют отдельно его большое, в прошлом сильное, безукоризненное тело и душа или сознание, которые приготовились к сопротивлению...
Из теоретического наследия И. В. Сталина: «Кадры партии — это командный состав партии, а так как наша партия стоит у власти, они являются также командным составом руководящих государственных органов. После того как выработана правильна