кой улице. И Соня абсолютно наш человек! Я думаю, она согласится...
— Вот и отлично! — Григорий берёт девушку за плечи и легко кружит её вокруг себя. — Так и поступим. Первое занятие проведём в твоей квартире, потом ты меня познакомишь с Соней Фукс. Но для первого занятия надо как следует подготовиться. Вот что! Ты можешь зайти ко мне после гимназии?
— Могу... — И опять в голосе Татьяны Гурвич ожидание.
— Отлично! Тогда все подробности обсудим. А сейчас — пошли на мост!
— Пошли.,
...На железнодорожном мосту, который соединяет Брестский и Виленский вокзалы, никого нет. Они стоят рядом, молчат. Вечерние смутные дали тонут в клубящемся снегу, сквозь него пробиваются огни на стрелках — зелёные, красные, фиолетовые.
Издалека нарастает грохот — приближается поезд, и уже видны огни паровоза.
Письмо Татьяны Гурвич в Петербург старшей сестре Марии
«Минск, 18 марта 1912 года.
Дорогая Машенька!
Получила твоё письмо, в котором ты пишешь о студенческих волнениях в Императорском университете. Какая ты молодец — участвовала в студенческой демонстрации! Завидую.
Но и у нас интересных событий тьма. И главное из них — мы создали свой литературный кружок, можно сказать, почти подпольный. Да, да! Представь себе! И завтра будет первое занятие. Знаешь, где оно произойдёт? Никогда не догадаешься! У нас на квартире! Маман и папа я соблазнила пойти в театр, а наши братики-реалисты приглашены в гости к своему товарищу. Тут тоже проделана соответствующая работа.
Теперь я должна рассказать об одном человеке. Его зовут Григорий Каминский, он гимназист предпоследнего класса. Родители Гриши живут где-то в Польше, а он до окончания гимназии остался в Минске и сейчас живёт у своего дяди-сапожника. Их маленький дом почти напротив нашей квартиры. Представь себе! И по утрам я вижу, как он стремительно выходит из калитки, высокий, мужественный, обворожительный. Нет, нет, Маша, не подумай ничего такого! Мы — друзья. И товарищи по борьбе. Не скрою, Гриша мне нравится, но сейчас не время для всяких чувств, когда в России надвигается революционная буря. Как говорит наш Максим Горький? «Буря, скоро грянет буря!» Ох, скорей бы она грянула!
Так вот, сестричка, Григорий Каминский руководитель нашего литературного кружка, он и предложил его создать. И вчера вечером я была у него дома — он меня пригласил, и мы обсуждали первое занятие. Решили, оно будет посвящено разбору пьесы Островского «Гроза», и вступительный доклад сделает друг Гриши, Лёва Марголин, они учатся в одном классе. Сначала я не соглашалась: зачем «Гроза»? Ведь драматургию Островского мы изучаем в гимназии. К тому же у нас блестящий учитель словесности и истории, Нил Александрович Яблонский. Что мне о нём говорить? Ты ведь тоже у него училась. Но Григорий возразил: пьеса «Гроза» даёт возможность поговорить вообще о положении женщины в России, не только во времена Островского, но и сейчас. И доклад Лёвы Марголина называется «Женский мир в «Грозе» Островского».
Но я тебе хотела рассказать о своём визите к Григорию. Прихожу в назначенный час. На мой стук в дверь выбежала целая ватага ребятишек, шумная, горластая, потащили в мастерскую: «Мы знаем, — кричат, — тебя ждут!» Вхожу, маленькая комнатка, у печи на табурете сидит Гришин дядя. Очень у него смешные усы, как у Тараса Бульбы. Вбивает гвозди в каблук сапога, ловко у него получается. Только тут я заметила, что у дяди Гриши — его зовут Алексей Александрович — вместо левой ноги деревянная культяпка. Я невольно уставилась на неё. И тут же ужасно неловко стало. На помощь пришёл Гриша, он был тоже в комнате, поднялся мне навстречу, я увидела, что у него в руках толстая книга. Мы все трое поздоровались, Гриша одобряюще улыбнулся мне, сказал: «Вот, пока тебя ждал, читал дяде Ибсена». И мы заговорили о произведениях этого писателя. Оказалось, что Ибсен любимый автор Гриши, а доктор Штокман его любимый герой. Гриша сказал: «В литературе меня привлекают сильные, волевые характеры. Я у них учусь жить и бороться». И ещё он сказал об Ибсене: «Он пишет просто, ясно. А где простота, там и красота».
Алексей Александрович тоже принимал участие в разговоре, но больше слушал нас, и я видела, что ему интересны наши речи и он гордится своим племянником. В самом деле, Маша, Григорий Каминский — выдающаяся личность. Это я тебе говорю совершенно объективно, такого же мнения все мои друзья. Он ужасно много читает, всегда с книгами, знает буквально всё, о чём ни спроси, он постоянно закаливает свою волю, занимается гимнастикой, иногда по утрам я вижу, как он выходит на крыльцо по пояс голый и обливает, себя из ведра ледяной водой. Представляешь? Что ещё характерно — на всё у Григория своя точка зрения и в спорах он всегда, отстаивая её, выходит победителем.
Так вот, скоро в этой сапожной мастерской я чувствовала себя очень просто, свободно, даже как-то радостно. Нам дети принесли чай, калачи с маслом. Так было мило! А потом мы с Гришей ушли в его комнату, она совсем крохотная, и стали обсуждать подробности завтрашнего первого занятия нашего литературного кружка, говорили о тех, кто придёт. Всем, кто собирается, мы полностью доверяем. В основном это гимназисты и гимназистки старших классов, девушки-портнихи с соседней швейной фабрики, несколько молодых людей из контор нашей слободы и из управления железной дороги. Всего человек пятнадцать.
Как-то пройдёт наше первое занятие? Ужасно волнуюсь. И в то же время почему-то чувствую себя абсолютно счастливой.
Обо всём, что будет происходить в нашем кружке, я регулярно стану писать тебе подробно. И ты мне, сестричка, пиши почаще о столичной жизни, о всех новостях в Питере, особенно о том, что происходит у вас в университете.
Родители здоровы, папа стал больше интересоваться, чем я занимаюсь вне гимназии, и похоже, у нас назревает конфликт. Как у тебя в последнем классе, помнишь? Братишки наши тоже здоровы, учатся весьма средне, вообще шалопаи они порядочные, но я их люблю.
Всё. Уже поздно, а у меня не выучен латинский.
Целую тебя, Машенька! Пиши.
Твоя сестра Татьяна».
...В комнате были задёрнуты шторы, на столе горела лампа под розовым абажуром с японскими фигурками, вышитыми разноцветными шёлковыми нитками. В кругу света Лёва Марголин разложил листы своего доклада «Женский мир в «Грозе» Островского», однако в них он совсем не заглядывал...
Собравшиеся на первое занятие литературного кружка разместились на двух диванах, на стульях, троим гимназистам не хватило место, и они устроились прямо на полу, на ковре, скрестив ноги по-турецки.
Григорий Каминский полусидел на подоконнике, внимательно слушая друга, наблюдая за происходившим. Одним он удивил всех (а все собравшиеся на занятия его знали): пришёл к Гурвичам в тёмных очках.
— Гриша! — изумлённо спросила Татьяна. — У тебя болят глаза?
— Да нет, — неопределённо ответил Каминский. — Так спокойней.
И во время доклада Лёвы он так и не снял свои тёмные очки, которые придавали ему таинственность с налётом романтичности, и непонятно было, на кого он смотрит.
Между тем Лёва Марголин с волнением и страстью говорил:
— ...Да, невыносимо было положение женщины во времена Островского. И — никакого просвета. Вот почему Добролюбов назвал героиню замечательного драматурга «лучом света в тёмном царстве». Но для российской империи исчезло ли тёмное царство в наше время?
— Мы и сейчас живём во мраке! — заговорила девушка, которой очки в тонкой оправе придавали учёный, даже академический вид. — В мастерской жара от утюгов, никогда комната, где мы работаем, не проветривается. А нас там тридцать пять человек!
— Правильно, Аня! — послышались голоса.
— И работаем десять часов! А настанет день получки — треть вычитают в качестве штрафов.
Девушка в очках встала со стула и оказалась высокой, крупной, от волнения она нервно потирала руки.
— И поэтому я считаю, — продолжала она, — что тёмное царство, в котором жили женщины в нашей стране при Островском, ничуть не стало светлее. А каково современной девушке из простой семьи, если она хочет учиться, поступить в институт? Сплошные ограничения! И где взять средства, если заработанных денег еле-еле хватает на жизнь?
Григорий Каминский подошёл к Тане Гурвич, спросил на ухо:
— В библиотеке видел, а как зовут, не знаю, кто это?
— Анна Прейс, — тихо ответила Татьяна. — Портниха с фабрики, я тебе говорила.
— Аня, скажите. — Каминский повернулся к только что говорившей девушке, — как по-вашему, есть разница между Катериной из «Грозы» Островского и современной молодой женщиной? Я имею в виду таких, как вы.
— Конечно есть! — ответила Анна. — Катерина не видела выхода из тёмного царства своей жизни. Я понимаю: её самоубийство — вызов обществу, протест. Но я не согласна с таким протестом! По-моему, он пассивный. С несправедливостью жизни надо бороться! Я убеждена: современная передовая женщина, если она осознала ужас того тёмного царства, в котором живёт, должна с ним бороться! Активно бороться! А головой в Волгу или в омут — это не выход...
— И всё-таки героиня «Грозы», — перебил кто-то, — замечательная русская женщина! Она просто была одинока, никто её не понимал.
— Её бы в наш кружок! — сказал молодой человек в железнодорожном кителе, застёгнутом на все пуговицы.
— У нас в гимназии, в старших классах, — включилась в полемику гимназистка с копной густых русых волос, — мало кто способен на поступок, равный тому, который совершила Катерина. Решиться так протестовать против насилия, мерзостей жизни — тоже подвиг!
— Не согласна! Нам такие подвиги не нужны!
— Предлагаю проголосовать: кто считает Катерину женщиной подвига?
Заговорило сразу несколько человек, начался общий спор.
А Григорий Каминский присматривался к Анне Прейс, слушая её доводы в споре, и в конце концов пришло окончательное решение: «Вот кого надо сделать нашим библиотекарем».