— Воздух... Абсолютно дышать нечем.
Каминский улыбнулся ей ободряюще и продекламировал довольно громко, так что и соседи некоторые вместе с барышней послушали:
Здесь русский дух!
Здесь Русью пахнет.
Барышня — вот же беда с ней! — совсем застеснялась, прямо так бы и выпорхнула из вагона, да невозможно. Отвернулась к замызганному окну.
Григорий Каминский испытал некоторый конфуз: «Может, зря я?» Однако тут же подумал: «А так и надо! Чего на тех, кто есть хозяева жизни, смотреть с высоты своего мнимого превосходства?»
Опять Григорий стал слушать разговоры вокруг себя, чем и занимался всю долгую дорогу. Интересно, поучительно.
А говорили вокруг него больше всего о войне: скорей бы конец ей, окаянной, сколько народу перегубила, перекалечила, мужика от дома оторвала, от земли. А весна-то, вот она, не за горами, оглянуться не успеешь, как уже в поле выходи, а кто в нонешнюю весну выйдет, чтоб за плугом идти, борозду поднимать на своём наделе? Безмужичной русская деревня стала по войне этой, чтоб её вовеки не видать. А бабы, само собой, о своём: с каждым днём в лавках и магазинах всё пустеет да пустеет, за хлебом, сахаром, ситцем, керосином с ночи очереди выстраиваются. Когда это стряслось, чтоб очереди в Туле или Москве? То, бывало, приказчики силком к прилавку тянут, разлюбезные, только бы денежки при тебе были — любых товаров и съестного прямо-таки завались. А нынче? Купцы да торговые люди три шкуры дерут, морды злые, нахальные. И нет на них ни управы, ни Бога. Или вправду от революции псе это сподобилось? Вверх тормашками перевернулось?
«Не от революции, — хочется вмешаться в разговор Григорию Каминскому. — Война во всём виновата».
Однако помалкивает наш герой — до времени.
Наконец радостно прокричал паровоз, вагон дёрнуло, лязг прокатился под полом. Поплыла мимо окна деревянная платформа, по которой носилась, беззвучно лая на поезд, шустрая лохматенькая собачонка. Колеса стучали всё быстрее.
На привокзальной площади было людно, шумно, вереницей стояли легковые извозчики, покрикивали: «Куда изволите, ваше степенство? Доставим-с!» Смеркалось. Несло в лицо редким снежком. Из лошадиных ноздрей валил пар; клубы его вырывались также из двери трактира, когда распахивалась она настежь разудало. Зажглись тусклые фонари.
И всё же где-то близко была весна — то ли в густо-сиреневом небе, то ли в ветре, весёлом, порывистом, а может быть, в самом Григории Каминском бродили весенние молодые силы, некие чудотворные токи, предвестники перемен. Так уже бывало с ним на пороге нового ответственного дела: возбуждение, жажда деятельности, сердце бьётся сильнее.
Направляясь к извозчику — шинель по-прежнему распахнута, в руке потёртый саквояж с нехитрым скарбом, а главное, с важными бумагами, — он задержался у афишной круглой тумбы, прочитал с интересом и неким предчувствием, отчего как бы жаркая волна прокатилась по телу (крупные буквы ярко-фиолетовой краской, чуть заваливающиеся набок): «18 марта 1917 года. Новый театр. Первый женский митинг. Протянем руку помощи солдаткам! Выступить могут все желающие. Начало в 17 час. 30 мин.».
«Так-так... Очень интересно! — Каминский вынул из карманчика брюк часы-луковицу, щёлкнул крышкой. — Опаздываю, а надо бы успеть».
Извозчик оказался молодым парнем с разбойным заросшим лицом.
— Куда прикажете, господин студент?
— Посольская улица, дом Коврижина. Рядом с полицейской частью. Знаешь?
— Как не знать? — усмехнулся извозчик. — Мы все полицейские части в городе знаем. Положено.
— Вот и отлично! Гони, братец, опаздываю. За быструю езду прибавлю малость. Хотя, сам понимаешь, не миллионер.
Опять усмехнулся извозчик:
— Сторгуемся как-нибудь!
Пегий жеребец, тряхнув головой с подстриженной гривой, взял с места крупной рысью.
...Это был второй приезд Григория Каминского в Тулу. Первый пришёлся на лето прошлого года, когда в сей град пожаловал наш студент со специальным заданием Московского областного бюро РСДРП, ещё точнее — с заданием его большевистской фракции.
И в тот раз, и сейчас всё облегчалось одним обстоятельством: в Туле под именем Петра Игнатьевича Готлиевского проживал родной дядя Григория — Алексей Александрович Каминский, личность весьма и весьма примечательная, и о ней ещё будет рассказано подробно в своё время.
Сейчас же ограничимся вот чем. Причастен был к революционному делу Алексей Александрович, то бишь Пётр Игнатьевич, потому и проживал в городе оружейников под чужим именем. Притом вот ведь что произвёл, объявившись в Туле в 1915 году: возьми и сними квартиру в двухэтажном доме, неказистом правда, под самым боком полицейской части. Кому тут в голову придёт подозревать сапожника — а мастером сапожных дел был Алексей Александрович, простите, Пётр Игнатьевич, замечательным, — да ещё обременённого многими чадами и домочадцами, инвалида к тому же (деревянный протез вместо левой ноги), кому в голову ударит подозревать этого человека в деятельности, угрожающей императорским персонам и прочим, что пониже, властям предержащим? К тому же с иными полицейскими чинами в приятельстве: и поздороваются, на улице встретившись, поговорят о том о сём, а случается (нынче сказать надо: случалось), что и чарочку пропустят, уединившись в каморке, где Алексей Александрович, он же Пётр Игнатьевич, в каблуки-подковы медные гвозди ловко заколачивает.
Первый приезд в Тулу летом 1916 года был для Григория коротким, задание конкретное — узнать, что из себя представляет местная большевистская организация. И создать из рабочих оружейных заводов, прежде всего молодых, ячейку, на которую в скором будущем можно будет опереться. «А скорое будущее, — сказали ему тогда в Москве, — не за горами».
«Так и получается, — думал сейчас Каминский, подкатывая к дому, где квартировал дядя, — не только не за горами, а вот она уже, на дворе — революция!»
...Дядя, хромая ему навстречу, и усы для поцелуя родственного расправить не успел — племянник, стиснув Алексея Александровича в коротком крепком объятии, заспешил:
— Дядя! Умыться, кусок на ходу сжую, и я — на женский митинг. А все разговоры — вечером.
Однако же, пока под рукомойником плескался, чистую рубаху надевал, потом жевал за столом что-то (вроде вкусное) — непоевшего дядя не отпускал, — за этими занятиями первый разговор состоялся.
Выслушав племянника — зачем приехал, надолго ли, какая главная задача, — дядя почесал за ухом, молвил:
— Получается, ты сюда надолго.
— А пока не одолеем! — засмеялся Каминский, поглощая вроде бы холодец говяжий с хлебом и запивая квасом еду.
— Большевикам силу в Туле взять, — размышлял Пётр Игнатьевич, он же, разумеется, Алексей Александрович, — это, брат, задача... Сам понимаешь. Тут у нас с пролетариатом положение особое. Оружейные заводы работают на оборону. А в условиях войны... Во-первых, заработки, это тебе не на текстильных мануфактурах... Одним словом, рабочая аристократия. А во-вторых, — дядя поднял вверх палец, чёрный от сапожной работы, — и сие самое главное: от военной повинности освобождаются оружейники. Вот и попёрли на заводы детки купцов, чиновников, толстосумов разностных. Тут, племянник, чтоб у станка оказаться, без мзды в лапу не обходится. Известно, на Руси дело привычное. Результат? Разбавляется настоящая рабочая кровь вредоносной водичкой. Это тебе не тот рабочий класс, что, к примеру, на заводе Гужона или на Трёхгорке. Ну и делаем, Гриша, окончательный вывод: эсеры и меньшевики на сегодняшний день полные хозяева на тульских оружейных заводах.
— Вот и поборемся! — дожёвывая уже на ходу, сказал Григорий.
— Это — истинно, — одобрил Алексей Александрович Каминский своего племянника. — Поборемся!
...К началу женского митинга в Новом театре Григорий Каминский опоздал.
Вход был свободным — демократия. Обратил внимание: у театрального подъезда стояло несколько вполне роскошных экипажей и один автомобиль стального цвета английской фирмы «Роллс-Ройс».
«Интересно, что же тут за женщины такие собрались?»
В пустом гардеробе, сдавая свою шинелишку величественному гардеробщику с седыми бакенбардами, заметил на вешалках котиковые шубки, пальто с соболями и прочее такое.
«Или тут вся аристократия Тулы собралась?»
— Опаздываете, милс-дарь! — густо сказал ему гардеробщик. — Уже порядочно, как шумят.
Григорий Каминский быстро взбежал по лестнице, зашагал через просторный вестибюль, где в углу у глухой стены торговал буфет, сейчас совсем пустой — вся публика была в зале. А из зала наплывал шум невнятный, слышались аплодисменты, возгласы, звон председательского колокольчика.
Каминский прошёл к двери, что была ближе к сцене, приоткрыл её и — оказался в зале. Видно, он был не один такой опоздавший: у стены стояли и мужчины и женщины; женщин было больше. Григорий устроился рядом с пожилым господином в строгом чёрном костюме, от которого явственно попахивало нафталином.
Наш герой осмотрелся. Зал был переполнен, и галёрка тоже. Действительно, в партере, в первых рядах, сидели вполне роскошные дамы — высокие пышные причёски, лорнеты, обнажённые плечи, драгоценными камнями поблескивали колье; горжетки, пушистые боа. Рядом со многими из них восседали офицеры в парадных мундирах. «Стало быть, офицерские жёны при супругах...» — определил Каминский. Среди этих высокопоставленных посетительниц женского митинга, однако же, попадались и тёмные жакетки, сатиновые платья и платочки. «Надо полагать, фабричные работницы, прислуга, солдатки», — подумал Григорий.
А дальше, к середине зала и к последним рядам, простых женщин становилось всё больше и больше, а галёрка только ими и была заполнена.
Мужчин в зале было немного. «И солдаты присутствуют, — отметил Григорий Каминский. — Это очень даже хорошо!»
В центре сцены стоял стол президиума, покрытый зелёным плюшем, и за ним сидели двое: представительная дама в декольтированном платье из коричневого бархата, с ниткой жемчуга на полной шее, в боа на плечах, и плотный мужчина средних лет в строгом цивильном костюме, с важным интеллигентным лицом.