Сергей Родионович Дзюбин покинул трибуну.
Зал хранил молчание.
Кауль и Восленский обмолвились несколькими фразами.
Константин Александрович поднялся на трибуну.
— Приступаем к голосованию, — сказал он. — Голосование будет поимённым и, вместе с подсчётом голосов, займёт много времени. Поэтому гости заседания, которые желают, могут покинуть зал.
Ни один человек не поднялся со своего места...
— Ставится на голосование резолюция большевиков. — Восленский поднёс к глазам (он был близорук) лист бумаги. — Первой голосует фракция интернационалистов. За или против... — И он начал читать с листа: — Емельянов!
— Против! — прозвучал голос из зала.
— Лейтейзен!
— Против! — сказал Гавриил Давидович, он одиноко сидел в президиуме, единолично представляя там свою малочисленную фракцию.
— Николаев!
— Против!..
...Прохор Заикин и Семён Воронков и в казарме были соседями по нарам, и в караул всегда их вместе ставили — так уж повелось: односельчане, неразлейвода, хотя споры у них и разногласия постоянные, всё больше на политической основе: Прохор — большевик, Семён — меньшевик, вот вам и полемика, раздоры и выяснения отношений. Впрочем, словоохотлив да задирист Прохор Заикин. Воронков же Семён всё больше отмалчивался, особенно в последнее время, какая-то большая дума его одолевает, а может быть, настиг разлад с самим собой: не может в чём-то важном, ответственном определиться — и вот хмур, задумчив, на себя не похож. Ведь поначалу, как революция грянула, — первый был Воронков на митингах и сходках, во всё встревал, глотку драл, где надо, а где и помолчал бы, — первое дело, хлебом не корми, только допусти с народом потолковать, душу выкричать. И вдруг примолк, всё в себе переживает.
А Прохор большой охотник до разговоров, впрочем, и не обязательно политических.
Вот и сейчас — а заступили они в караул в ночь с тридцатого на тридцать первое октября 1917 года — вторые ворота арсенала Тульского оружейного завода охранять, — покалякать бы... С боков у них ещё двое ворот, и там тоже по паре солдат караула — прикладами винтовок гремят, тихо переговариваются, иногда цигарка раскурится, подбородок солдатский коротко осветит. Чуть в стороне — небольшой домик о двух комнатах с чуланом, однако ж там и печка тебе топится, и диван мягкий, и самовар горячий — помещение для коменданта арсенала или его заместителей. Обычно в ночь заместитель какой — их три всего — и дежурит, а сегодня сам товарищ Сергеев Павел Панкратович, начальник караула, на ночное дежурство пожаловал, всех караульных обошёл, за руку с каждым поздоровался, в лица внимательно вглядываясь. К чему бы?.. И вот что интересно Прохору Заикину — сегодня в карауле четыре большевика, один беспартийный и всего один меньшевик, Семён Воронков, как вы догадываетесь.
«Отчо так, а?» — думает Прохор Заикин и уже в молчании оставаться не может.
— Семён, а Семён? Слышь, что ль, Семён?
— Ну чо тебе? — неохотно откликается Семён Воронков.
— Видать, совсем мы, большевики, то исть, власть взяли?
— Ета откель же видать? — неохотно спрашивает Семён, перекладывая винтовку с левой руки в правую.
— Дык гляди! — возбуждается Прохор. — Нынче в карауле одне мы! Большевики, другими словами ежели. Только ты из меньшевистского лагеря. Да Егорка Пахомов — беспартийный. С него какой спрос? После контузии к нам, голова чугунная, не работаить... И выходит, Семён, скрозь нас, большевиков то исть, боле: и в карауле, и в Совете, и, должно, по всей Расее. От чо ты на ета скажешь, меньшевистская твоя натура?
Молчит Семён Воронков...
— Ну, ладноть, — говорит обиженно Прохор Заикин и вдруг продолжает с некоторым даже восторгом: — Давай тады об луне!
Действительно, в ясном небе белёсом, кажется замершем, стоит большая бело-розовая луна с щербинками на круглом загадочном лике. Вот ведь перемены в погоде: с утра — пасмурно, хмуро, низкие тучи, дождь со снегом, а к вечеру поднялся ветер, и пожалуйста: над головой ни облачка, зыбкий бело-голубой свет, в котором, между прочим, ни хрена не различить, всё странно слилось: дома со слепыми оконцами, заборы, деревья... очень даже легко подкрасться к арсеналу и караул разом снять, если, конечно, у противника человек двадцать. Представил Прохор Заикин эту кровавую историю при лунном свете, даже в животе похолодело, потому и пристал опять к напарнику по караулу:
— Слышь, Семён, вот как ты соображаешь? На луне люди живуть?
Семён повозился, повздыхал тяжко и сказал наконец:
— Откель нам знать?
— А я так полагаю. — Прохор, прищурившись, всмотрелся в невозмутимое ночное светило. — Беспременно живуть! Ты, Семён, мозгами-то шевельни: земля наскрозь круглая, шар то исть. Учёные определили и взвесили. И мы на ей обретаемся. Идём дале: луна, гляди, тоже круглая! Смекаешь? Делаем беспременный вывод: живуть там люди! Должно, и у их — большевики, меньшевики. Вот антиресно, кого там боле? Ты как предполагаешь, а, Семён?
Не успел ответить Семён Воронков: за углом улицы послышался натужный рокот моторов, по забору, по окнам домов пробежала полоса яркого электрического света, и тут же возникли два ярких глаза, за ним — ещё два и ещё...
К арсеналу приближались одна за одной грузовые машины, покачиваясь на колдобинах дороги.
— Тревога! — закричал Семён Воронков, вскидывая винтовку и щёлкая затвором. — Стой! Кто вдеть?
Его примеру последовал Прохор Заикин, ощутив отвратительную дрожь в коленях. Суетились солдаты караула и у других ворот арсенала.
А четыре грузовых машины остановились одна за другой, фары поумерили свет, однако продолжая светить перед собой, и прямо к Прохору и Семёну шли три человека, двое в чёрных кожаных куртках и один в штатском, огромный, без шапки, с лохматой головой, похожий на медведя.
— Стой! — отчаянно закричал Семён Воронков. — Стрелять буду!
— Погоди, погоди, солдат, — спокойно и, показалось, насмешливо сказал тот, что был похож на медведя, тем временем подходя всё ближе. — Бумагу вот привезли. Давай нам старшого! Кто тут у вас?..
Оказывается, от тёплого помещения, где комендатура помещается, уже шагал к ночным гостям Павел Панкратович Сергеев, комендант арсенала, большевик, в шинели без погон, на плечи накинутой.
— В чём дело, товарищи? — сказал он очень даже спокойным и бодрым голосом. И добавил уже шутливо: — Что за шум, а драки нет?
— Мы от Тульского Совета, — сказал похожий на медведя Иван Михеев, непроницаемо, отчуждённо глядя на Сергеева. — А вы...
— Комендант арсенала! — козырнул с лёгкой небрежностью Павел Панкратович.
— Тогда это вам. — Михеев протянул бывшему поручику лист бумаги. — Постановление Совета... — Он помедлил. — ...Его большевистской фракции. Отгрузить в Москву товарищам по борьбе четыре машины винтовок, пулемётов, патронов.
Сергеев в свете фар прочитал «постановление».
— Всё в порядке, — сказал он. — Будем сразу грузить?
— Да! — резко, даже воспалённо сказал человек в чёрной кожанке, передёрнув плечами. — Немедленно! Надеюсь, солдаты караула помогут? Время...
— Помогут, товарищ Нацаренус, — перебил Иван Михеев, покосившись на Прохора Заикина и Семена Воронкова. — Как могут солдаты не помочь делу революции?
В тот же миг произошло непредвиденное: Семён Воронков быстро отступил в темноту, под стену арсенала, вскинул винтовку вверх, грохнул выстрел. Все шарахнулись в стороны, и проворнее всех — Прохор Заикин.
— Отыди! — кричал Семён. — Караульцы! Сполняй приказ! Есть разъяснения! Без приказа начальника оружейного завода — никому... ета... Ни винтовки, ни патрона! Али присягу не давали? Сполняй, говорю, приказ... — Щёлкнул затвор. — По моей команде...
Не докричал Семён Воронков — сильный удар в ухо сбил его с ног, загремела винтовка, выпавшая из рук, медведь по имени Иван Михеев сидел на нём, тяжело, азартно дыша, и руку до жгучей боли за спину свернул.
— Что с ним делать? — спросил.
— В караулку! — приказал комендант арсенала. — И в чулан. Заикин, Федорков! Тащите его туда! И дверь шкафом приприте!
Всё в момент получилось: Семёна Воронкова, меньшевика, односельчанин Прохор Заикин, большевик, и солдат Егорка Федорков, беспартийный, контуженный, в чулан караульного тёплого помещения поволокли — ноги по земле скребут мелкими шажками, из уха чёрная кровь капает, глаза очумелые, никак не очухается, сообразить не может: чего эта с ним? Только в дверях упираться стал. Тут ему по физии Егорка Федорков съездил, и Прохор Заикин по второму уху добавил, в большом возбуждении и азарте:
— Ты шо, Семён, ай сдурел? Супротив революции? Говорил же: отшатнись к нам! Не слухал...
Затолкали Семена Воронкова в тёмный чулан, а в нём мышами воняет, дверь тяжёлым шкафом припёрли: сиди, контра!
Побежал, весь в революционном энтузиазме, Прохор Заикин к воротам арсенала. А там уже суета: створки ворот открыты, один грузовик задом подкатил, борт отбросили; в глубине помещения с каменными влажными сводами огни мелькают, солдаты, шофёры и те, что в чёрных кожанках, в ряд выстроились, друг дружке ящики передают.
«Пулемёты в разобранном виде», — определил Прохор Заикин, в ряд вставая, и оказался у самого кузова с открытым бортом.
— Шевелись, ребятки! — кричал Иван Михеев, принимая ящики в кузове. — Революция торопит.
От машины, чуял Прохор, натруженно, ново, тревожно пахло бензином...
...Семён Воронков тем временем окончательно очухался в тёмном вонючем чулане. Правда, в голове гудело, левое ухо, похоже, ничего не слышало, и в нём временами что-то щёлкало, отдаваясь болью в зубах и в нижней челюсти.
«Ну, паскуда Прошка! — наперво подумал Семён, пытаясь корявым мизинцем выковырять глухоту из уха. — Сродственник называется. Погоди! Я те попомню... — Но тут новые мысли обуяли Семёна Воронкова. Товарищ Пестун, руководитель их ячейки среди солдат караула, на тайном сходе говорил: «Обнаружите, что большевики пытаются оружие заполучить, — сразу в Совет, ко мне. Знайте: если так, значит, они контрреволюционный мятеж замышляют». «Получается, уже замыслили, — ужаснулся Семён Воронков. — На машины оружию грузят. Вокруг пальца обвели!..»